– Откуда все это?
– Из подвала, в том же сундуке, что и фрак, лежало. Сундук оказался с двойным днищем.
– Значит, дедовское, осталось еще со времен турецкой войны, – вздохнул Грених. – Тише, тише. Молоток-то зачем? Да и, наверное, они все ржавые уже.
– Не вижу, чтобы были ржавые. Они все в масле каком-то, склизкие.
Грених оттолкнулся от пола левой рукой, откинулся затылком на бок дивана. Правая рука так и висела бесполезной плетью, видно, пуля задела какой-то нерв – может, длинный грудной. От усилия открылся кашель. Он едва успел закрыть рот рукой.
– Нужна водка, – проговорил он сквозь пальцы, по которым потекла кровь. – Чтобы обработать рану. Инструменты лучше убери. Пулю трогать нельзя, сделаю только хуже.
– Сейчас.
Майка исчезла, вернувшись с прозрачной бутылкой, опорожненной на четверть, с нее старательно была счищена этикетка.
– Откуда ты это стянула? – Грених хотел разозлиться, но кашель снова прорвался наружу.
– Взяла в мешке с чем-то белым у раковины. Там еще был пистолет, но сейчас его нет.
Грених вздохнул, рана отозвалась легким свистом пополам с бульканьем. Девчонка не оставила неисследованным ни единого дюйма в этой квартире. Ругать ее было поздно, бесполезно, и на это совсем не оставалось никаких сил.
Кряхтя, подавляя приступы кашля, волной находившие на него, давясь кровью, Грених откупорил бутылку. Неудобно скрючившись, полил плечо и грудь, морщась от боли, приложил несколько сложенных вчетверо салфеток и позволил Майке заклеить рану липкой лентой. Девочка постаралась на славу, изведя почти весь моток, тоже ведь, как и водка, чей-то чужой.
– Хватит, хватит, – остановил ее отец. – Молодец, спасибо, оставь немного на завтра.
Глаза стали опять закрываться.
– Давай помогу перебраться на диван?
Грених уставился на девочку, не узнавая ее. Все разом ухнуло, ладони уперлись во что-то плоское. С колен подняться нет сил, голова каменная. Откуда-то запах газа, дышать невыносимо тяжело. Потащило вниз, перед глазами мелькнули металлические рамы, фермы, будто он стоял над сценой и вот сорвался с колосников.
– Пожалуйста, не падай, я не могу тебя удержать, – всхлипнула Майка.
Грених уцепился левой рукой за плюшевый валик, справа помогала Ася. Ее нежные, светлые волосы защекотали лицо. Подтянулся, лег. А она склонилась над ним, в нос ударил ее запах, пудровый, отвязала рукава пиджака и аккуратно вынула его из-под бока, потом принесла одеяло, заботливо укутала, села рядом, положив ледяную руку на лоб. Грених блаженно улыбнулся.
– Ася, я не виноват, это не я. Вы мне верите?
– Верю, верю, – голос у Аси был детский. – Спи.
И Грених послушно уснул.
Почти сразу же где-то в квартире, за стеной зазвонил телефон. Ася вскочила, метнулась к двери и растворилась в воздухе, точно Снегурочка, бросившаяся через костер. Телефон зазвонил еще раз, потом еще…
И только с четвертым звонком Константин Федорович очнулся, с удивлением обнаружив себя на диване под одеялом. Майка уснула за письменным столом, уложив голову на руки. Единственное окно светлело рассветом. Кто мог трезвонить так рано? Надо подняться, иначе набегут соседи, и все тогда – пропал.
Кряхтя, Грених перевернулся на четвереньки, принялся вставать, телефон зазвонил в пятый раз. Кто-то открыл дверь и вышел в коридор, где стоял на табурете телефонный аппарат, снял с глухим щелчком трубку. Далекий женский голос произнес: «Алло, слушаю». После непродолжительной паузы тот же женский голос взволнованно добавил: «Да, минутку, я посмотрю, дома ли он».
И почти тут же раздался чей-то настойчивый стук в его дверь.
– Константин Федорович!
Грених встал, посмотрел на свои ладони, а потом на рубашку, расстегнутую, простреленную, густого алого цвета, насквозь мокрую с несколькими сорванными пуговицами, на неумелую повязку из салфеток и липкой ленты. При дыхании больше не свистело в ране, значит, мягкие ткани набухли, сместились в результате травматического отека и перекрыли доступ воздуха в плевру. Грених обрел надежду, запахнул рубашку, медленно, дрожащими, непослушными пальцами стал застегивать пуговицы. Держась за валик дивана, поднял страшно измятый пиджак. Он тоже был прострелен и выглядел, как шкура разделанного быка.
На паркете, на ковре, на светло-зеленом плюше дивана буро-алые следы его пальцев. Там, где он присел между дверью и подлокотником дивана, натекла лужица, края которой уже стали подсыхать, груда смятых, окровавленных полотенец и салфеток свалена прямо у двери.
– Кошмар! Будто я кого убил здесь и разделал. Мне и за месяц всего этого не отмыть.
Взгляд упал на инструменты – на молоток, на долото, на пилу для трепанаций, которые вытащила Майка. На ум пришла спасительная идея. Грених поднял инструменты, перепачкал их в крови и разложил на столе. Остатками водки отер лицо, шею, ладони. Взгляд упал на висящее на морде оленя старое отцовское пальто, которое не подошло Барону из Майкиного школьного клуба театральной самодеятельности. Кое-как влез в него, застегнул все пуговицы до самого горла и открыл дверь.
Учительница, одетая в зеленый халатик, сонная, с чуть растрепанными темными коротко стриженными волосами, подозрительно глянула сначала на профессора в зимнем пальто, потом и поверх его руки в комнату. Оба застыли: она на пороге, Грених, схватившись за стену и преодолевая темные пятна, заплясавшие перед глазами.
– У меня тут, Вера Евгеньевна, ночью тяжелый чахоточный был… – начал было он и запнулся. Учительница смотрела на него, как на привидение.
– Вас из Губсуда вызывают, – тихо ответила она и ушла. Он двинулся в коридор, из другой двери вылезли две-три любопытных соседских головы. Грених остановился у комнаты, что занимала учительница, та ему протянула телефонную трубку.
– Алло, Грених слушает, – прохрипел Константин Федорович и тут же зашелся кашлем. Да таким сильным, что пришлось отшвырнуть трубку и закрыть ладонями рот. Вся кровь, что наполнила плевральную полость, хлынула горлом. Он перепачкал дверь учительницы, стену и коврик у порога. Охватило головокружение, похолодели конечности, он зашатался.
Сурово сведя брови, Вера Евгеньевна схватила его за рукав, втянула вместе с телефонном в свою комнату и захлопнула дверь. Ни слова не говоря, ни о чем не спросив, она вынула из платяного шкафа стопку носовых платков, полотенец и простыню и протянула это Грениху.
Извиняясь и продолжая кашлять, он схватил простыню и спрятал в ней лицо.
После приступа кашля стало легче. Легкое расправилось, освободилось, перестала давить на сердце переполненная кровью плевра. Грених отнял простыню от лица и посмотрел на валяющийся в ногах телефонный аппарат, машинально отирая тыльными сторонами ладоней подбородок. Учительница быстро сообразила поднять аппарат и протянула ему трубку.
– Грених слушает, – прошептал он в трубку.
– Алло, Константин Федорович, доброе утро. Это Брауде вас беспокоит. Что стряслось, что с вашим голосом?
– Это, верно, на линии, неполадки, – соврал Грених машинально.
– Странные неполадки. Я слышал ваш кашель. Вы, что же, инфлюэнцу схватили?
– Да, что-то неважно себя чувствую.
– Поправляйтесь, Константин Федорович. Я телефонирую, чтобы сообщить о страшном несчастье, что сегодня случилось в ГосТиМе. Вы должны об этом знать. Найдены четыре трупа… Агенты угрозыска и я с Фроловым уже на месте, звоню отсюда. Нужен судебный медик… – Брауде замолчал, но после паузы добавил: – Ваша знакомая Рита Марино, наш Мезенцев, актер из труппы Мейерхольда и… Петя… Они все мертвы. Что там произошло – никто понять не может… – Голос Брауде дрогнул. – Фролов говорит: Рита расстреляла тех, кто был на сцене, сама она тоже застрелена. Сергей Устинович… держал пистолет, сам он весь в побоях, кровь шла горлом. Петя… Петя был заперт под сценой с огнестрельной раной в паху, с ним Алексей Кротков – актер, в него тоже попало: прострелена печень.
Грених молчал, ощутив, как глаза наполнились чем-то похожим на раскаленную вулканическую магму. Перед взором восстала картина чудовищного побоища в театре, трупы на лестнице, в последний раз блеснувшие глаза из-под сцены истекающего кровью Пети.
– Но это еще полбеды. Мейерхольд бежал, а убитые все были в карнавальных костюмах. Фролов утверждает, что это операция по поимке какой-то тайной организации и вы все сами объясните.
– Сейчас буду, – и Грених положил трубку.
Он поднял на Веру Евгеньевну глаза, та испуганно прижимала к груди телефон.
– Спасибо, – смущенно прошептал Грених и вышел.
Майка еще очень крепко спала за столом.
В родительской спальне он стал искать чистую рубашку, взгляд упал на зеркало, висящее на одной из внутренних створок платяного шкафа. Вид Константин Федорович имел, будто с того света восстал, – лицо синее, глаза впалые, воротничок сорочки, предательски торчащий из-за пальто, в кровавых разводах.
Соорудив себе новую повязку и переодевшись в чистое, Грених аккуратно вдел руки, которые совершенно его не слушались, в пальто, предварительно осмотрев, не заметны ли на черном драпе пятна крови, застегнул его на все пуговицы, поднял воротник, повязал шею серым кашне. Платки, что дала учительница, рассовал по всем карманам. И вышел, упакованный, как чеховский человек в футляре.
Проходя мимо кухни, невольно стал свидетелем неприятного диалога о себе.
– Ой, что-то не так с ним. Лицом посинел за одну-то ночь!
– И что? Ну посинел. Спал бы, как все добропорядочные люди, по ночам, не посинел бы.
Он вышел на лестничную клетку, ощущая себя бездомным. Вся его квартира, заполненная людьми, не считающими его добропорядочным человеком только потому, что он не мог ни есть здесь, ни спать, была ему чужой. Грених и рад бы съехать, не будь это нынче задачей совершенно непосильной.
Всем этим, прибывшим непонятно откуда, неведомо откуда взявшимся людям, которые пользовались его ванной, хранили под его раковиной водку, ели из посуды, что покупала его мать, всем этим людям, разворовавшим его библиотеку, унесшим из кабинета отца картины, завладевшим его телефонным аппаратом, из-за чего Грених вынужден был, как бедный родственник, просить разрешения, когда требовалось сделать важный звонок, всем этим людям не приходило в голову, что они чертовы стервятники и паразиты, лишившие его нормальной жизни. Печальная ирония состояла в том, что он, зачислившийся в Красную Армию по каким-то максималистичным убеждениям, пустившим корни у него в голове в юности, рисковал этой самой жизнью ради вот такого нелепого существования. Равенство, новое начало, светлое будущее – это означало отдать все: дом, семью, приличную работу. Он отдал все ради того, чтобы кто-то получил что-то просто так. Какая нелепая бессмыслица… Почему раньше это казалось геройством, справедливостью, актом самоотверженности, заслуживающим восхищения?