– Джесс, я думаю, что тебе лучше пойти прилечь. Мне кажется, что ты чувствуешь себя не очень хорошо. Более того, мне кажется, что ты чувствуешь себя не очень хорошо уже довольно долгое время.
– Нет, я чувствую себя нормально, – говорю я сильным голосом, чеканя слова. – Я еще никогда не видела ситуацию, в которой оказалась, более отчетливо – поверьте мне.
– Ты все это выдумываешь. Это все – плод твоего воображения. Это просто еще одна твоя проблема с психикой.
– Как и то, что ваш муж вас бил? – говорю я, повышая голос. – Я и это тоже выдумываю, да? Выдумываю, что он ударил вас и затем крикнул вам пойти в ванную и умыть свою физиономию.
Она снова как бы съеживается. Я вижу, что она кладет одну руку на раковину.
– Да, ваш муж бил вас, Анджела, и Ли сейчас поступает точно так же по отношению ко мне. Пришло время прекратить закрывать на это глаза.
Она смотрит на меня:
– Ли рассказал тебе об этом? Он об этом помнит?
Я киваю:
– Кому нужна помощь психиатра – так это ему, Анджела. А может быть, и вам.
– Ты не должна уходить, – говорит она умоляющим голосом. – Это его уничтожит.
– А если я останусь, он уничтожит меня.
– Не уничтожит. Я обещаю. Я позабочусь о том, чтобы он обратился к психиатру.
Я качаю головой:
– Нет, будет происходить совсем другое. Он будет продолжать вести себя в том же духе. Ситуация будет ухудшаться. Он даже выбьет мне зуб после того, как родится «Г». И он в конце концов меня убьет – убьет здесь, в этой ванной.
Анджела качает головой. Все ее тело дрожит.
– Нет. Ты сейчас говоришь какую-то чушь. Откуда тебе может быть известно о том, что произойдет в будущем?
– Это не имеет значения. Мне это известно – и все. Ли обвинят в том, что он меня убил. А точнее – совершил непредумышленное убийство. Однако ему удастся выпутаться, потому что вы станете врать, чтобы его выгородить. Вы скажете, что пришли сюда и забрали «Г» после того, как Ли ушел на работу, хотя в действительности этого не было. Вы выгородите его, убийцу, потому что вы не можете позволить себе потерять своего драгоценного внука.
Я поднимаю ногу, собираясь вылезти из ванны. Когда я делаю это, она бросается ко мне, истерически крича: «Нет, ты не уйдешь, ты не заберешь у меня моего внука!» Она хватает меня за руку, ее пальцы впиваются в мою плоть. Она тянет меня за руку, я вскрикиваю, теряю равновесие и начинаю падать. Я вижу, что раковина стремительно приближается к моему лицу. Это произойдет здесь и сейчас – еще до того, как родится «Г». Я сейчас умру и потеряю своего ребенка. Я пытаюсь избежать сильного удара, пытаюсь защитить своего малыша. Я чувствую, что падаю. Я смотрю вверх, на потолок, и слышу, как вскрикивает Анджела. А может, это кричу я сама – это мне определить трудно. Затем я чувствую, что с глухим звуком упала на холодную, твердую кафельную плитку пола ванной.
Июнь 2009 года
Сейди стучит в дверь моей спальни и заходит. Мне как-то странно видеть ее в школьной форме. Я не могу вспомнить, когда в последний раз надевала такую форму. Я уже давно не ходила в школу и не могу себе даже представить, что снова туда пойду.
– Ну и как? – спрашиваю я.
– Думаю, что нормально, хотя, по-моему, с английским языком никогда заранее не знаешь, каким может быть результат, правда? Я, вполне возможно, наделала кучу ошибок.
– Не-а. Я уверена, что ты все написала очень даже хорошо.
Сейди улыбается и садится на мою кровать. Она не приходила меня навестить, когда я была в больнице. Папа сказал, что психбольница – не очень подходящее место для того, чтобы туда приходила девочка ее возраста. Он, похоже, забыл, что это также не очень подходящее место и для того, чтобы там находилась девочка моего возраста.
– Как у тебя дела? – спрашивает Сейди.
– Ты и сама знаешь.
– Тебя уже не пичкают лекарствами?
– Нет, не пичкают. Они говорят, что лекарства мне больше не нужны. Они собираются понаблюдать, что будет происходить дальше.
Сейди кивает. Она знает, что я в больнице поначалу лишь делала вид, что принимаю лекарства. Но врачам это в конце концов стало известно. Какая-то хитроумная медсестра решила, что сможет вывести меня на чистую воду. И смогла. Но потом я все равно принимала их таблетки не очень долго – ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы они поверили, что лекарства подействовали.
– И что теперь?
– Не знаю. Снова начать ходить в школу в этом учебном году – уже слишком поздно. Папа говорит, что я смогу возобновить учебу в следующем году – после того, как мне полегчает. Но не в этой школе. Может быть, в колледже. Я хочу начать все с нуля. Я не хочу быть среди людей, которые знают о том, что со мной произошло.
Она кивает.
– Может, ты могла бы пойти в Колдердейлский колледж? Придумаешь что-нибудь про себя и расскажешь там другим учащимся. Никто про тебя ничего не узнает.
Она права. Я размышляю над тем, что любые друзья, которых я заведу себе там или где-нибудь позднее, будут уже не такими, какие были у меня раньше. Старые друзья знают меня такой, какая я есть, а новые друзья будут знать обо мне только то немногое, что я позволю им обо мне знать.
Мой взгляд останавливается на стоящей на прикроватном столике фотографии, на которой запечатлены мы вдвоем с мамой. Мы на ней обхватили друг друга руками и смеемся. Я уже даже не помню, из-за чего мы тогда смеялись. Жаль, что не помню.
– Она гордилась бы тобой, Джесс, – говорит Сейди.
– По поводу чего? Того, что я впадаю в слабоумие и треплю вам всем нервы?
– Нет. По поводу того, что ты сумела пройти через такой ужас, который мы – все остальные – не можем себе даже представить.
Я пожимаю плечами:
– Я, возможно, через него еще не прошла.
– Ты сумела пережить самый страшный год, какой только может быть. В жизни нет уже ничего такого, что могло бы тебя сломить. Ты сильнее всех нас, Джесс. Ты просто этого еще не осознаешь.
Я тянусь к ней и обнимаю ее. Мы с ней обнимались именно так до того, как это все произошло. Хотя нет, не совсем так: я сейчас обнимаю ее намного крепче.
– Спасибо, – говорю я. – Я имею в виду, за то, что ты здесь.
– Друзья для того и нужны, – говорит она.
– Спасибо за все, что ты для меня сделала.
Она улыбается мне и вытирает своими длинными пальцами слезы в уголках своих глаз.
– Хочешь, съездим в Лидс в субботу? – спрашивает она.
Я, прежде чем ответить, колеблюсь. Я ведь уже долго не бывала нигде, кроме своего дома и больницы.
– Да, – говорю я. – Да, это было бы замечательно.
Папа будет рад – я это знаю. Он подумает, что это означает, что мне уже лучше. Что я снова становлюсь нормальной. Но я уже и понятия не имею, что это значит – быть нормальной. Когда меня спросят, стало ли мне лучше, не знаю, что я им отвечу. Лучше, чем что? Лучше, чем мне было несколько месяцев назад, – да. Лучше, чем мне было до того, как умерла мама, – такого просто не может быть. Я не думаю, что мне стало лучше. Врач сказал, что не существует таких понятий, как «нормальное» и «ненормальное», и что психическое здоровье представляет собой континуум – линию, вдоль которой мы все движемся в различные моменты нашей жизни то выше, то ниже. И бóльшую часть этого времени нам удается избегать серьезных неприятностей. Только иногда мы ударяемся в буферы на одной из границ. И то, что мы, возможно, в конце концов удаляемся от этих буферов, еще не означает, что потом у нас все всегда будет в порядке. Но это также не означает и то, что мы всегда будем чокнутыми. Мы просто опять движемся вдоль этой линии, пытаясь найти себе место и толкаясь рядом со всеми теми, кто считает себя нормальным.
Вторник, 21 марта 2017 года
Она лежит неподвижно на полу. Я несколько секунд боюсь к ней даже прикасаться, с ужасом думая, что она, наверное, уже мертвая. Потому что если она и в самом деле мертвая, то убила ее, получается, я.
Убила ее и своего внука.
Мне становится очень страшно. Как я объясню все это Ли? Меня начинает сильно трясти. Она издает какой-то звук. Звук этот очень тихий, но он дает мне понять, что она жива.
– О-о, слава Богу!.. – говорю я, опускаясь на колени на пол ванной рядом с ней.
Полотенце, в которое она куталась, разошлось, и из него торчит ее огромный живот. Она, падая, как-то умудрилась повернуться и упасть на спину. Я при этом ничего не сделала. Я стояла, словно окаменев. Меня парализовал страх – страх не из-за того, что она на моих глазах умрет, а из-за того, что я потеряю своего внука.
Я смотрю, есть ли где-нибудь кровь, и не вижу ее нигде. Я ковыряюсь в своей памяти, пытаясь вспомнить, что же в подобной ситуации надлежит делать. Мне, видимо, следует попытаться повернуть ее на бок, но я не уверена, можно ли мне сейчас ее как-то двигать. И я боюсь, что это может оказаться неправильным, что это может только все ухудшить. Она слегка двигает головой. Через пару секунд ее тело охватывает судорога и она издает пронзительный крик. Затем она открывает глаза, и я по их выражению понимаю, что она в сознании.
– «Г», – еле слышно говорит она. – Он лезет наружу.
Я вскакиваю и бегу в коридор, где оставила свою сумку, когда увидела ее чемодан. Я достаю телефон и набираю «999»[38]. Я еще никогда не набирала этот номер. Мои руки дрожат, когда мне отвечают с другого конца линии.
– Скорая помощь, – говорю я, когда меня спрашивают, какая служба мне нужна.
Пока я жду, когда меня соединят со службой скорой помощи, из ванной доносится еще один крик.