— А почему не я?!
Ахнула тишина. Выверзнев и Аристарх, глядя на разъяренную Нику, слегка отшатнулись. Анчутка наполовину ушел в стену.
— Да потому что я тебе запрещаю! — опомнившись, рявкнул Выверзнев.
Собственно, с этого момента операцию можно было считать начавшейся…
Приблизительно в то же самое время или даже чуть пораньше того в служебное помещение чумахлинского блокпоста ворвался разъяренный кряжистый отрок в бронежилете поверх пятнистого комбинезона.
— Пристрелю падлу!.. — кровожадно пообещал он.
— Какую?.. — с интересом спросили у него, прекращая чистить оружие.
— Какую-какую!.. Хренопятую! Лезет и лезет за шлагбаум! Вышвырну — опять лезет!..
— А чего это он?
— Чего-чего… Африкан его перед смертью проклял, а наши расколдовать не могут!.. Теперь вот к мавзолею рвется — в Лыцк…
— А как проклял-то?..
Отрок хотел снова заругаться, но вместо этого взгоготнул, повеселел и ясными простыми словами сообщил товарищам по оружию, как именно покойный протопарторг проклял стащившего ботинки воришку и что у того выросло на пятке…
— Да гонишь!.. — усомнился кто-то.
— Не веришь — поди посмотри…
Несчастный сидел понурясь на обочине метрах в двадцати от шлагбаума. Правая нога была замотана тряпицей.
— Здорово, контрабандист… — приветствовал его один из подошедших. — Давай показывай, чего ты там без пошлины в Лыцк провезти хотел… Декларацию заполнять будем…
Калека затравленно посмотрел на балагура и не ответил.
— Показывай давай, а то обыщем… — Погранец слегка повысил голос.
— На, обыскивай! — остервенело бросил калека и ткнул в воздух спеленутой пяткой.
Пограничники с несколько оскорбленным видом отодвинулись и заложили руки за спину.
— Гля, обиделся!.. — с удивлением сообщил один другому.
— Жрать охота… — злобно сказал калека. — С утра не жрамши…
Сторговались за буханку хлеба и банку тушенки. Обиженный Африканом бедолага размотал тряпицу и выставил половозрелую пятку на всеобщее позорище. Потом, не обращая внимания на жизнерадостный гогот погранцов, накинулся на жратву. Утолив первый голод, вскинул голову и заметил, что народу вокруг поприбавилось.
— Так! — решительно сказал он, вновь пеленая ступню. — А вы куда, на халяву? Ишь, деловые…
— Сколько за погляд? — ухмыляясь, осведомился огромный шофер следующего за бугор фургона.
— Червонец, — отрубил калека, кладя перед собой кепку. Еще раз осмотрел толпу и, заметив миловидное девичье лицо с наивно распахнутыми глазами, добавил сурово: — С баб — четвертак!..
Машин у моста скопилось в тот день много. В кепку летели алые червонцы с профилем Нехорошева и радужные четвертаки, где старый колдун Ефрем был изображен вполоборота. Затем уникумом заинтересовались интуристы — и в кепке зазеленело.
Озадаченно помаргивая, страдалец пересчитал выручку, как вдруг сообразил, что за такую сумму он запросто может нанять любого контрабандиста и без проблем переправиться на тот берег. Огляделся. Облака над лыцкой стороной уже розовели и золотились, отражаясь в перламутровой наклонной поверхности Чумахлинки. Вдали в недвусмысленной близости от нейтральных вод болталась моторка известного браконьера Якоря. Сам Якорь беседовал с кем-то, уцепившимся за борт, — должно быть, с водяным… Потом дернул тросик стартера — и лодка двинулась к баклужинскому берегу. За клиентом поплыл…
Калека еще раз заглянул в лежащую перед ним кепку — и поймал себя на мысли, что за кордон его уже как-то не тянет. Здесь-то все-таки какая-никакая, а Родина…
Середина и конец мая для маломерного флота время сложное. Впрочем, другого флота на Чумахлинке и не водится… Мало того, что разлив, а тут еще чехарда с календарями! То в одну сторону поверхность наклонена, то в другую… Сколько из-за этого моторок каждой весной опрокидывается — лучше не считать…
В Баклужино воду уже неделю как подобрало, а в Лыцке она только-только еще собирается пойти на убыль — застоялась в низинах и оврагах, подернулась пленкой, как глаз курицы…
Паспорт у Якоря был баклужинский, поэтому в светлое время суток он в территориальные лыцкие воды старался без нужды не соваться. В тот самый час, когда над левобережьем начинает розоветь и золотиться закат, а правобережью еще хоть бы хны, за кормой плеснуло не по-рыбьи, затем на борт легла пятерня с перепонками — и показалась лягушачья морда размером чуть меньше человеческой. Глаза — как волдыри.
— Ну и чего?.. — лениво спросил Якорь.
— Да за тобой послали… — простуженно, с хрипотцой отвечал речной житель.
— А чего надо?.. — все так же равнодушно осведомился старый флибустьер речных затонов.
— В Лыцк кое-кого переправить…
— Обождут… — обронил Якорь. — Стемнеет — тогда…
— Не! Не обождут… — сказал водяной. — Велено: прямо сейчас…
Якорь потянулся.
— Слышь, Хлюпало… — поинтересовался он через зевок. — А хочешь, гребень на дембель подарю? Бороду расчесывать…
В следующий миг лодка резко накренилась, и контрабандист едва не вошел торчмя головой в пологий скат реки.
— Ты чего?! — заорал он. — Шуток не понимаешь?..
Лягушачий рот распялился ширше прежнего.
— Не-а!.. — хрипловато и глумливо отозвался Хлюпало. — И те, что тебя ждут, — тоже…
— А кто ждет?.. — малость ошалев, спросил Якорь.
— «Херувимы» ждут… Погранцы ждут… Президент…
— Какой еще, в жерлицу, Президент?..
— Какой-какой… Портнягин!
— Да поплыл ты… куда подальше!.. — пробормотал Якорь, но мотор все-таки запустил…
Черт его знает, Президент — не Президент, но народ на берегу скрытого от посторонних глаз затончика собрался и впрямь крутой. Заплатили столько, что Якорь поначалу глазам не поверил. Правда, предупредили: лучше сам утони, а клиента — доставь. Сказали, где высадить, сказали — встретят… А когда Якорь заикнулся, что хорошо бы до сумерек подождать — успокоили: мол, никто ничего не увидит и не услышит… Стало быть, колдуны…
Клиент оказался грузным, лысым и бородатым. Одет в рясу. Не иначе — шпион…
— Слышь, — сказал ему Якорь, присмотревшись. — А ведь я тебя уже однажды в Лыцк переправлял… Понравилось, что ли?..
* * *
Правый берег был еще позолочен закатом, а по левому уже воровато крались сумерки лиловых денатуратных тонов, когда баклужинцы внезапно и без каких-либо видимых причин подняли заставу в ружье. С недоумением и тревогой наблюдали пограничники Лыцка за странными действиями противника. Такое впечатление, что их баклужинские коллеги с минуты на минуту ожидали нападения со стороны Чумахлы — из глубины своей же собственной территории.
Дальше началась и вовсе какая-то загадочная чертовщина. На шоссе загремели взрывы. Вне всякого сомнения, кто-то с боем прорывался к мосту. Неистово полосовали прожектора, слышались надсадные команды… Затем суматоха перекинулась на левый берег. Неизвестно откуда взявшиеся толпы молодых и не слишком молодых граждан Лыцка хлынули на шоссе, заполнили терминал, проникли к шлагбауму. От них-то и стало известно, что комсобогомолка Ника в одиночку средь бела дня грабанула краеведческий музей в Баклужино, похитила чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери и теперь направляется, осененная благодатью, прямиком к блокпосту…
Начальник лыцкой заставы попробовал связаться со штабом, но пока связывался, на шоссе в скрещении прожекторных лучей показалась одинокая стройная фигурка в черной прекрасно сидящей рясе. Видно было, как, не в силах противиться чудотворной силе иконы, пятятся и, роняя оружие, повзводно простираются ничком поганые пособники колдунов. Шлагбаумы поднялись сами собой…
Единственный человек на баклужинской стороне, не павший ниц и не пустившийся наутек, сидел на обочине, выставив перед собой босую ступню, и оцепенело смотрел, как шествует мимо большеглазое существо в черной рясе и с иконой в руках.
Поравнявшись с убогим, Ника вдруг остановилась и, видимо, по наитию навела на него чудотворный образ… Лишь тогда бедняга сообразил, что давно уже пора удирать. Вскочил — и стремглав кинулся прочь, припадая на правую ногу и стараясь касаться покрытия лишь кончиками пальцев… Однако не удержался и с маху ступил на асфальт всем весом. Повалился, обмер в ожидании боли… Потом, отказываясь верить в случившееся, сел, ощупал пятку. Пятка была как пятка — без каких-либо излишеств…
Ошалело перевел глаза на удаляющуюся по мосту Нику… Это уходило счастье: безбедные сытые дни, шорох зеленых кредиток в кепке и — чем черт не шутит! — благосклонность какой-нибудь состоятельной натуралки, уставшей от натурализма…
— Да чтоб тебе пусто было!.. — плачуще выкрикнул он, грозя кулаком вослед чудотворице. — Ведь только-только жить начинал!..
Коньяк «Старый чародей» чумахлинские виноделы гнали в основном на экспорт.
— Вмажем!.. — решительно сказал Выверзнев, разливая по трем стопкам благородную влагу. — За удачу!.. Без нее нам сегодня — аминь…
Дело происходило в бывшем кабинете Толь Толича.
— Кому удача, а кому… — Полковник Лютый не договорил, скривился и безнадежно махнул рукой. Сильно переживал…
— Толь Толич… — укоризненно молвил Николай. — Ну ты что, Кондратьича не знаешь?.. Разжалует сгоряча, потом снова пожалует… при случае… — Он взглянул на часы. — Однако они уже там к мосту подходят… Матвеич!.. С чудесами точно проколов не будет?..
Матвеич принял стопку без закуски, пожал мятыми плечами и возвел скучающие глаза к потолку — то ли прикидывая, то ли дивясь наивности начальства. Когда же это у Матвеича проколы были?.. Тем более с чудесами…
Лежащая на краю стола трубка сотового телефона верещала ежеминутно. Стопку до рта не давала донести.
— Слушаю… Входят на мост? Как там Ника держится?.. А, черт! Ну не может без отсебятины!.. Ага… Наши пали ниц… А лыцкие?.. Тоже?.. Кто стрелял?!
Лютый и Матвеич пристально взглянули на Выверзнева. Тот дослушал и с загадочным видом отложил трубку на край стола.
— Лыцкий погранец пальнул с перепугу… — в недоумении, словно бы не зная, как относиться к такой новости, сообщил он. — Тут же и затоптали… Слава Богу, промазал…