[17] в довесок. Не будь рядом волхва, точно бы потоптали.
Кудесник осерчал, стукнул в мерзлую землю посохом и, прекратив начавшееся уже избиение, разобъяснил, что жертвы человеческие солнышку не угодны, а вот по лишней резной берендейке в следующий раз накинуть — оно бы и неплохо. Хотел идти, но был остановлен Кудыкой.
— Кудесниче! А завтра-то какое солнышко взойдет? Четное али нечетное?
Заморгал волхв, призадумался. И такая вокруг тишина запала, что каждый поскрипышек снега в ушах отдаваться стал. Вопрос задан был нешутейный: а ну как солнышко всякий раз с пятном вставать будет? Этак век удачи не видать…
За лениво пересверкивающими сугробами парило зеркало никогда не замерзающей Вытеклы. Кудесник покашлял, насупился.
— Солнышко, оно… — без особой уверенности начал он, — к детям своим, ясное дело, милосердо… Однако и мы ему тоже не указ… Так-то вот…
Словом, рассудил — как размазал.
Со щепой за сердцем вернулся Кудыка домой. Синели снежные тени. Сияло над головой, слабо пригревая, раскалившееся добела недоброе меченое солнышко. Темное пятно на нем давно сгинуло, растворилось. К вечеру покажется снова, только будет оно тогда (пятнышко то есть) посветлее, понеприметнее.
Кудыка окинул тревожным оком свое умышленно неказистое жилище. Вчерне сделано, вбеле не отделано, а вкрасне и отделывать не будем… А то царю — плати, князю — плати, боярину Блуду Чадовичу, катись он под гору, опять плати… Берегиням, лешим… Да еще вон волхвы что-то новое затевают. Лишнюю берендейку им, понимаешь, добавь!.. Проще уж убогим прикинуться…
В раздумье поднялся Кудыка в горенку, поколебавшись, снова собрал резной снарядец, однако заводить не стал — отставил в угол. Выбрал вчера еще размеченную и надрезанную чурку, подсел к низкому верстачку у самого окна, но работа не сладилась. Резцы падали из рук, думы одолевали…
Нутром чуял Кудыка: новые времена настают. А от новых времен хорошего не жди. Что новизна — то кривизна…
Старого деда Пихто Твердятича дома не было — не иначе, на торг поковылял, с такими же, как он, дедами язык чесать. Подумал Кудыка, подумал и решил заглянуть в кружало[18]. Можно, конечно, было просто сходить в погреб, прихватить там сулею[19] доброго вина, капустки с ледком, рыбки вяленой… Однако пить в однова не хотелось. Тоскливо в пустом доме. Зябко.
Спустив с цепи обоих кобелей (дед-то совсем плох стал — сам уходит, а двор без охраны оставляет), Кудыка выбрался на улицу и, прислонив кол к воротам, хитрой железной клюкой запер калитку. Снизу, оттуда, где Вытекла подвильнула под самые дворы, хрустя снежком и кивая коромыслом, подходила рослая Купава, жена Плоскыни. Плескалась в дощатых бадейках парная водица.
— Здорово ли живешь, Купава?
— Да уж здорово там! — отозвалась она, спесиво вздернув нос. Свежий синяк под левым глазом Купавы сиял не хуже солнышка.
— Не убереглась, значит, вчера?
Та приостановилась и задорно подбекренилась, придерживая коромысло одной рукой.
— Всем бита, — то ли похвасталась, то ли пожаловалась она. — И об печь бита. Только печью не бита…
— Ишь ты… — Не зная, что и сказать, Кудыка поскреб в затылке, сдвинув шапку на глаза. — А не видела: там по Вытекле греки не плывут, случаем?
— Ну как это не плывут! Плывут вовсю…
— Ага… — молвил Кудыка и решил пройти к кружалу дальним путем мимо пристани. Смекалистого древореза всегда тянуло к заморским гостям. Сильно он их уважал за хитроумие и выдумку во всяческих поделках. Было чему у них поучиться. Недаром же говорят: у грека на все снасть имеется…
Верно, плыли. Приставать, правда, на этот раз не собирались. Червленый грудастый корабль с лебединой шеей шел нарыском[20] вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока. Обратным, стало быть, путем: из грек в варяги. Кудыка выбрался на край пристани и оказался в трех переплевах от крутой червленой боковины судна.
— Здорово ли плавали, гости заморские?
Из слаженного на корме чердака выглянул черный вертлявый грек. Зябко кутаясь в беличью шубу, вгляделся, заулыбался.
— А, Кудика? Здорово-здорово… — прощебетал он, смешно выговаривая слова.
Гладкая пологая волна лениво доколебнулась до берега. Над водой курился парок. Корабль плыл — как в лебяжьем пуху.
— Поздненько вы сегодня, — заметил Кудыка и двинулся вниз по пристани, стараясь держаться вровень с кормой. — Тоже, небось, солнышка дожидались?
Грек закатил глаза, вскинул плечи, поцокал языком.
— И сто это у вас не поймес ницего? — посетовал он. — Днем — ноць, ноцью — день…
— А у вас так не бывает? — полюбопытствовал Кудыка.
— Не-ет, не бывает… Все по цасам? — И грек как бы в доказательство извлек из шубы серебряный предмет с цифирью и стрелками. Кудыка аж крякнул от зависти. Вот ведь делать наловчились — в руке умещается…
Хотел было спросить, как же это так получается, что солнце на всех одно, а восходит по-разному, но тут из чердака на корме ступил на палубу огромный белоглазый варяг с важным неподвижным лицом закоренелого самородного дурака. Этот был в подбитом мехом плаще поверх заиндевевших доспехов.
— Глюпый нарот, — надменно глядя на Кудыку, молвил он и отвернул ряшку.
— А кому это вы такое везете? — поспешил тот заговорить о чем-нибудь другом.
На носу прихваченная веревками громоздилась часть какой-то сложной, видать, махины[21] Разглядеть ее поподробнее Кудыка так и не успел.
— Князю васэму, Долбосвяту, — любезно известил грек.
— Я те дам Долбосвята! — осерчал древорез. — Столпосвяту, а не Долбосвяту!..
Но тут пристань кончилась. Кудыка недовольно посмотрел на удаляющуюся высокую корму и, сердито ворча, пошел обратно.
До кружала уже было рукой подать, когда из проулка, где белыми медведями[22] лежали огромные сугробы, навстречу Кудыке, тоже опираясь на кол, выбрался синеглазый красавец Докука. Полушубок, несмотря на мороз, как всегда, распахнут на широкой груди, русая бородка задорно приподнята.
— Гляди-ка, жив! — подивился Кудыка, мигом перестав ворчать. — А я уж думал, поймали тебя вчера… Ты не в кружало?
— В кружало, — с достоинством сказал Докука и, оглянувшись, озабоченно понизил голос: — А кто ловил-то?..
— Да все кому не лень!
Оба двинулись в одну сторону, еле умещаясь вдвоем на узко протоптанной тропке. Кудыку разбирало любопытство.
— Как же ты их обморочил-то?
— А я дома не ночевал, — беспечно ответил Докука.
— Где ж ты был?
Красавец ухмыльнулся.
— Так тебе все и скажи…
— Да-а… — с некоторой завистью протянул Кудыка. — Верно говорят: в чужую жену бес ложку меда кладет… Но, кабы не суматоха вчерашняя, ох, брат, туго бы тебе пришлось…
— Что за суматоха? — не понял Докука.
Кудыка даже остановился.
— Так ты что? Ничего еще не знаешь?
— Да я же только проснулся, — пояснил тот.
— Ну ты прямо как боярин спишь… — только и смог вымолвить Кудыка. — Чуть конец света не проспал!.. Солнышко-то! На полдня, почитай, запоздало! А поднялось — смотрим: мать честная! Опять четное!..
Докука недоверчиво запрокинул голову и прищурился. Однако днем пятен на солнышке не разглядишь.
— Ладно врать-то… — буркнул он сердито.
— Да чтоб мне печкой подавиться! — поклялся в запальчивости Кудыка. — А не веришь — давай людей спросим!..
Людей поблизости было двое. У ворот кружала стояли и орали друг на друга Плоскыня и Шумок. Глоткой Шумок был посильнее, зато в руках у Плоскыни имелся кол, которым он вот уже несколько раз на Шумка замахивался.
— Волхвы позорные! — надседался Шумок, привычно пригибаясь в ожидании дрекольного тресновения. — Посох взял, оберегов на себя навешал — вот и волхв!.. О чем ни спроси — ничего не знает! Ты ему дело, а он про козу белу!..
— Ты волхвов не замай!.. — беспомощно тараща глаза, сипел Плоскыня, успевший сорвать в неравной сваре голос. На левой щеке красовались четыре глубокие запекшиеся царапины. — Ими наше ремесло стоит! Кому мы из дерева идольцев режем?.. Кто солнышку жертвы приносит? Много мы от них зла видели? Одно добро!..
— Вот-вот! Только о своем добре и печетесь! — поддел Шумок.
Тут подошли Кудыка с Докукой.
— Добро, добро, а ноги кривы, — лениво обронил Докука, с насмешкой глядя на Шумка.
— Ноги кривы, да душа пряма! — не раздумывая, огрызнулся тот.
— Берендеи! — воззвал к спорщикам Кудыка. — Вот, понимаешь, не верит… Подтвердите, что солнышко-то наше тресветлое… того… четное опять.
— Было оно тресветлым, — сгоряча бросил Шумок.
Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.
— А… какое ж оно, по-твоему?
Шумок зловеще ухмыльнулся.
— А сами сочтите… Нечетное — раз. Четное — два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас померла…
— Ну ты не больно-то умничай! — обиделся Плоскыня. — Умней тебя в прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули…
— А хоть бы и в прорубь! — отвечал ему бесстрашный Шумок. — За правду-то!..
— Ну, до правды, брат, не докопаешься, — примирительно заметил Кудыка.
— Докопаешься, ежели мозговницей потрясти! — заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой — по плечо. — Миров у нас всего сколько?.. Три. Верхний — Правь… — Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу. — Средний — Явь… — Тут он почему-то указал на кружало. — И нижний — Навь