— Под землей, что ли, воля? — усмехнулся сутулый Вражина.
— У нас, мил человек, — небрежно ответствовал Ухмыл, — по сравнению с вами, жить не то чтобы вольновато… — Помедлил, сплюнул и щегольнул частоговоркой: — …а вольным-вольно навольно-вольнехонько!..
— Так ты, выходит, по своей воле золу с нами гребешь? — подмигнув неподбитым глазом, поддел Бермята.
— Это временно… — отмахнулся Ухмыл. — Провинился — вот и гребу.
— Рассказал бы, что ли…
— А чего рассказывать? Помнишь, ночь была до-олгая-долгая? Ну, когда еще четное солнышко два раза подряд пускали… А кто первым углядел, что обшивка расклепалась? Я и углядел! А то бы так и кинули…
— Да ну?
— Вот тебе ну!.. Такая выдалась ночка — до сих пор оторопь берет! С ног сбились! Нечетное — в починку, четное — в работу. Розмысл наш Завид Хотеныч поутру мне отпуск выписал на три дня. А я, вишь, в первый день накушался, как дурак, да и ляпнул в кружале чего не следует… При нем вот и ляпнул… — Ухмыл кивнул на застывшего с приотворенным ртом Кудыку. Потом вдруг уставился поверх голов и всполошился. — Никак второй обоз подходит? А ну за лопаты!..
Действительно, из узкой прорези меж груд золы выползала на берег еще одна вереница саней — ветхих, насквозь проеденных чернотой. Да и возчики, ведущие лошаденок под уздцы, были сплошь мрачные, оборванные, небитые. В слободке древорезов им, должно быть, шепнули уже о нечаянной удаче товарищей, потому что на справное новенькое снаряжение и одежку людей Бермяты они поглядывали с завистью, но без удивления. Стали неподалеку, перебрасываясь ехидными замечаниями.
— Эй, Вражина! Шубейку не замарай!..
— Колами-то, чай, сподручней махать, чем лопатами?..
— Не замай!.. Не видишь, что ли, горе у них: пальцы торчат — работать мешают…
Огрызаться было некогда. Два обоза на берегу могли привлечь внимание грозного Завида Хотеныча, которого, надо понимать, побаивались все, включая Бермяту. Наконец оставшиеся четверо саней были наполнены доверху, и нажилившиеся лошадки тронули их волоком по нежной певучей золе. Отогнав груженый обоз за черно-сизые хребты, чтобы зря не маячил, вернулись к дыре.
— Ну вы смутьяны… — вроде бы сокрушенно, а на самом деле одобрительно молвил вожак порожнего обоза, кивая шапчонкой, якобы, сшитой из шкурки злака-баранца. — Мало того, что бои дрекольные чините, так еще и беглых изменников от царского гнева прячете…
— Где? — удивился Бермята.
Вожак пришлых сволочан огляделся и отличил в толпе две незнакомые рожи.
— Да вот… — Он указал кнутовищем сначала на Кудыку, потом на Чернаву.
— А кто видел, как мы их в обоз приняли?
— Увидят, — успокоил вожак. — Как до слободки доползете — сразу же и увидят… Там, брат, сейчас заставы неминучие. Кроме вас-то по этой дороге никто в тот день не проходил. Стало быть, вы их и укрыли, больше некому. Так-то вот…
— Знать ничего не знаем, ведать не ведаем, — посмеиваясь, отвечал Бермята. — Впятером из слободки вышли, впятером и возвратились, по дороге никого не встретили… А беглые, видать, в лесу прячутся, не иначе…
Чернава болезненно охнула и, осев наземь, с тихим стоном замотала головой.
— Эй, девка, девка!.. — встревожился Бермята. — Ты это брось! Назад мы тебя не возьмем, даже и не думай…
— Так ведь ловят-то его, а не меня… — взмолилась она.
— Ну это все едино, — рассудительно молвил вожак пришлых. — В слободке-то гоняли вас двоих! Стало быть, увидят хотя бы тебя одну — сразу все и раскумекают…
— А нам, девонька, — покашляв, прибавил Вражина, — лишних бед не надо. Своими поделиться можем…
Кудыка беспомощно смотрел в спины уходящих вдоль бугров золы возчиков, и мнилось, будто с сердца снимают резцом глубокую запрещенную царским указом стружку. Хоть и сволочане, хоть и обозники — все равно ведь свои, берендеи… А тут…
Посмотрел на змею подколодную Чернаву. Та еще сидела на земле, уперев ладошку в синевато-серый прах и горестно уронив головушку. Ухмыл раздал вновь прибывшим лопаты и, поигрывая оставшейся, направился к ним двоим.
— Смотри, Любим! — весело крикнул он через плечо. — Хоть одну мне сломаете — шкуру спущу!..
Вослед ему полетела задорная брань, но Ухмыл оставил ее без внимания.
— Ну что, беглые? — сказал он. — Пойдем к розмыслу…
Кудыка припомнил костистое остролобое лицо, выхваченное из мрака светом греческой лампы, и вздрогнул. Ухмыл засмеялся.
— Что? Боязно?.. А придется… Без его слова вас тут никто не примет. Так что вставай, Чернава, нечего рассиживаться…
Чернава поднялась со вздохом, и двинулись они втроем вдоль рва по скрипучей дресве туда, где громоздилась похожая на качель махина. Справа шли тесаные, покрытые внизу зелеными водорослями камни волнореза, сдвигаясь все теснее и теснее, пока не сплотились в пристань, возле которой покачивались вчерашние острогрудые ладьи. Одна из них была завалена набок прямо на причале. Над поврежденным днищем стояли, почесывая бороды и затылки, человек семь. Горела смола, постукивали топорики.
— Эй, Неждан! — осклабясь, окликнул Ухмыл хмурого берендея со смоляным кляпом в руке. — Ты хоть рыбкам-то от меня привет передал?..
— Да чтоб тя во рву переехало!.. — недружелюбно отозвался тот.
Ухмыл загоготал, довольный своею шуткой, и повернулся к Кудыке с Чернавой.
— Вчера, когда чалили, — шепнул он, перегородивши рот ладонью, — об камушек брюхо ладье порвали… Рыба-то, она — не дура: как вечер — вся к берегу подается… А чальщики наши тоже в темечко не колочены: отряжают один челнок вдоль волнореза. Ну и пожадничал Неждан, решил впритирку невод проволочь… Только ты, слышь, — добавил он озабоченно, — розмыслу об этом ни слова…
Кудыка распахнул полушубок. Не пригревало уже, а припекало. Тени по обе стороны стали заметно короче, причем левая проступала погуще, поотчетливей… Древорез вознес боязливый взор и, сличив оба солнышка, повернулся к Ухмылу.
— Ухмыл, а, Ухмыл… — жалобно позвал он. — А что это у греков оно вроде поярче?
Тот насупился, сплюнул.
— Будешь тут поярче! — сказал он, перебрасывая лопату из одной руки в другую и тоже распахивая зипунишко. — Они-то его на каменном масле калят… Нафта[57] называется…
— А мы?
— А мы — дровами.
Кудыка ошалел и еще раз сравнил обе тени.
— Дровами?.. Да мил человек!.. Дрова-то — дорогие!..
— В том-то и дело… — проворчал Ухмыл. — А тут еще вы со своей глубокой резьбой… Ох и хитрющий же народ! И стружки хотят снять поболе, и чтобы солнышко пожарче грело…
Кудыку словно колом промеж глаз полыхнули. Остановился, уставился в ужасе.
— Берендейками?!
— А то чем же? Понятно, что берендейками… Вы их кому в жертву приносите? Солнышку? Ну вот в солнышке они и сгорают, берендейки-то ваши… — Тут Ухмыл почуял спиной неладное и обернулся. Кудыка стоял столбом. — Э, ты чего?
— Погодь… — прохрипел Кудыка, запуская пальцы за ворот рубахи. Накатило удушье. Постоял, отдышался… — Зачем же мы их режем-то?! — завопил он так громко, что на пристани даже оглянулись. — Душу, можно сказать, вкладываем!..
— Ну, как?.. — Ухмыл несколько растерялся. — А иначе вы вообще ни щепочки не принесете, все в печь засунете… без молитвы-то… И так вон уже ничего не боитесь… Перунов, говорят, со старых капищ на дрова крадете…
К счастью, древорез вспомнил вдруг, что к резным идольцам он теперь никакого отношения не имеет. И все равно: работы было жалко… Да какой работы!..
— Очухался, что ли? — спросил Ухмыл, тревожно заглядывая в глаза. — А очухался — так пошли…
До самой махины древорез брел молча и вид имел пришибленный. С мыслями удалось собраться лишь в самом конце рва.
— Слышь, Ухмыл… — сипло позвал он. — Ну, с берендейками — ладно… А ночи-то у нас почему длиннее, чем у греков?
— Еще бы им не быть длиннее! — Ухмыл усмехнулся. — Греки-то, вишь, три солнца катают, а мы-то — два…
После таких слов ум Кудыкин и вовсе разбежался весь по закоулкам, ничего в середке не осталось.
— Так, может, и нам тоже?..
— Эва! — подивился Ухмыл его наивности. — А где ж тебе третье взять, ежели у нас их всего два и есть? Четное да нечетное…
Похожая на качель махина заслонила тем временем весь прочий берег. Как и на пристани, копошились, ползали и ходили по ней людишки, что-то выстукивали, что-то подмазывали. Судя по запаху, дегтем. Резкий голос Завида Хотеныча Кудыка заслышал еще издали. Розмысл стоял под самым перечапом и что-то кому-то указывал.
— Суров… — заметил, словно бы похвастался, Ухмыл. — А уж умен-то, умен!.. — Понурился и вздохнул сокрушенно. — Эх, мне бы такую голову — я бы уже, наверно, сотником был…
— Чего ж не стал? — впервые подала голос хмурая Чернава. — Смекала недостало?
— По грамоте осекся, цифирь не далась… — удрученно признался тот.
Сделал знак подождать его здесь, а сам вжал голову в плечи и робкими мелкими шажками направился к розмыслу. Обратился, однако, без поклона и шапку, к удивлению Кудыкину, ломать не стал… Завид Хотеныч, нахмурясь, выслушал Ухмыла, потом повернулся и смерил взглядом Кудыку с Чернавой. Был розмысл высок, острокост, а глаза имел темные, пронзительные.
Повинуясь властному движению согнутого перста, древорез и погорелица приблизились не без опаски. Мельком окинув оком Чернаву, грозный Завид Хотеныч воззрился на древореза.
— Надевай шапку-то — вши расползутся… — недружелюбно молвил он. — Что умеешь?
— Часы… — неожиданно сказала погорелица и придурковато хихикнула.
— Значит, из древорезов… — задумчиво цедил Завид Хотеныч, развалясь на стульце греческой, видать, работы и постукивая пальцами по долгому, чуть не до дверей, столу. — Ну что же, это неплохо… Грамоту разумеешь?
— Разумею, батюшка, — истово отвечал Кудыка. — Как все, так и мы… Почитай, вся слободка грамотная…
Ухмыл с Чернавой помалкивали и старались дышать пореже да потише. Втроем они стояли у самых дверей, как раз в торце стола. Сияли лампы. В углу что-то пощелкивало звонко и однообразно, но метнуть туда глаз, Кудыка не дерзнул.