— Худо!.. — Лют Незнамыч сорвал кулачки с плеши и стукнул в стол. — Завтра, почитай, всей слободке ведомо станет… А уж боярину — в первую голову…
Дверь приоткрылась, и в клеть просунулись встрепанные патлы обезумевшего мужичонки.
— Лют Незнамыч, — проскулил он, вылупив наслезенные глаза. — Там боярышня бесится… Поджигать хочет…
Розмысл стер его единым взором и, болезненно покряхтывая, поднялся с лавки.
— Ну что ж… — процедил он. — Когда ни умирать, а день терять… Надо идти…
Вдвоем с Чурыней они вышли и двинулись подземным переходом, ставшим теперь еще теснее от полных песком тележек и бочек с водой. Мужичонка Воробей семенил следом. Шарахались с дороги серые тени, работный люд вжимался в пыльную каменную кладку, уступая начальству путь. Кругом шушукались, перешептывались тревожно.
— Лют Незнамыч, да ты только прикажи! — внятно вызвался кто-то из густой тени. — Мы ее мигом утихомирим!..
Розмысл только фыркнул в ответ, а когда миновали толчею, бросил сердито через правое плечико:
— А этот твой… Докука… Он ведь у тебя уже второй день на погрузке… Ну и как он там?
— Ох, не спрашивай, Лют Незнамыч!.. — отозвался Чурыня страдальческим голосом. — За такого Докуку этому Соловью голову бы оторвать по самые плечи!.. Прошел разок с тачкой — сразу заныл, запричитал, хромым представился… Смотрю: а он уже на раскладке, с бабами болтает… — Сотник покашлял смущенно и признался: — Я уж грешным-то делом думаю: может, и впрямь отдать его?..
Розмысл недовольно посопел.
— Нет, просто так отдавать не годится, — буркнул он. — За два дня он тут много чего углядел. Умы начнет смущать… А вот не согласится ли боярышня, ежели мы его наверх отпущать почаще будем?..
— Сбежит, — решительно перебил Чурыня. — Тут же сбежит, по роже видно… Да и прочие роптать примутся. Работает-де по конец пальцев, а отпущать — отпущают… Нешто справедливо?
Но тут беседу пришлось прервать, потому что впереди затрепыхалось алое смоляное пламя. Высоко подняв светоч, Шалава Непутятична напряженно всматривалась в кромешную темноту подземного перехода, и ее чумазое, как у погорелицы, личико было весьма решительным. Пожалуй, Воробей кликнул начальство как раз вовремя. Еще мгновение — и пришлось бы пустить в ход песок и воду…
Однако стоило красноватым отсветам заплясать на выпуклой плеши и несколько отвислых брыльях розмысла, как боярышня попятилась в изумлении и чуть не выронила светоч.
— Лют Незнамыч?.. — не веря, вымолвила она. — Да когда же ты помереть успел-то?..
Впервые боярышня Забава увидела Люта Незнамыча еще будучи отроковицей, и уже тогда поняла, что берендей он непростой. Да и не она одна… Челядь теремная все языки поистрепала, гадая о происхождении и достоинстве странного гостя. Для них это был вопрос далеко не праздный: поклонишься как-нибудь не так или чарой невзначай обнесешь — и милости просим на широк двор к той лошадке, где седока погоняют. В какое бы время года ни появлялся Лют Незнамыч в боярских хоромах, был на нем неизменный дорожный терлик[62], обширную выпуклую плешь гость прикрывал скудно украшенной тафьей[63], а ежели случалось ему выйти на высокое резное крыльцо, то поверху водружался еще и меховой колпак. В горлатной шапке Люта Незнамыча никто никогда не встречал, из чего следовало, что не боярин он и не княжеских кровей… Хотя вон, с другой стороны, и Столпосвят, известный душевностью своею и простотой, ради близости к народу тоже отродясь горлатных шапок не нашивал.
Однако, приметив вскоре, что боярин величает Люта Незнамыча по изотчеству, холопья вмиг пометили сие на ногте и почести стали воздавать, как воеводе, хотя сам Лют Незнамыч этого, кажется, и не заметил. Так что, ежели перед ним ломали шапку несколько лениво и без должного трепета, вольность сходила с рук.
И все же челядь продолжала боязливо шушукаться. Непонятно было, к примеру, каким образом он вообще попадал в терем, минуя ворота. Ни саней, ни лошади его конюхи и в глаза не видели. Обыкновенно бывало так: боярин уходил в бездонные свои погреба, а возвращался уже с Лютом Незнамычем, после чего оба поднимались в горницу и такие беседы вели, что впору князю о том донести. А то и царю-батюшке…
И ведь донесли однажды. Квасник Нежата донес. Высек его раз боярин, так он, Нежата, нет чтобы поблагодарить премного за науку — побег князюшке на благодетеля своего сказывать. С тех пор и сгинул, а больше охотников не нашлось…
А про погреба про те тоже много шептаний шло. В боярские хоромы текли подати со всей слободки и окрестностей: жито, мед, пушнина всяческая — и похоже, что оседали там навечно. Так ни единого обоза и не отрядил боярин за Мизгирь-озеро к царю-батюшке. Потому и нарекли его погреба бездонными, хотя дворня, сносившая в них съестные припасы и прочее добро, клялась тресветлым нашим солнышком, что есть там дно, есть. Кирпичен мост[64]. А вот куда все потом из погребов девается — неясно…
Исчезал Лют Незнамыч столь же внезапно и таинственно, как и появлялся. Подозревали в нем кудесника, великого волхва и, получается, почти угадали… Однако бери выше… Или ниже, раз уж речь повелась о навьем царстве… Да впрочем как ни бери, а все равно выходило, что Лют Незнамыч и под землей ни перед кем шеи не гнет…
— И впрямь боярышня… — мрачно молвил он, присмотревшись к Шалаве Непутятичне. — А я уж думал: нарочно соврала… Ты что же это творишь, Забава? У нас там давно прокатка должна идти, а ты тут, понимаешь, всех людей на себя стянула!.. Хочешь, чтобы солнышко опять не взошло?..
— Да катись оно по кочкам, ваше солнышко!.. — зло отвечала боярышня розмыслу. — Почто Докуку мово под землю упрятали?..
Розмысл отвернул нос, закашлялся.
— Давай-ка так, Забава… — недовольно сказал он. — Ты светоч-то притуши, притуши… Нельзя здесь с голым огнем… Храбрам своим вели, чтобы кудесников развязали, и пойдем потолкуем. — Взглянул на боярышню и предостерегающе вскинул ладошку. — Не перечь! Скоро, я так понимаю, и дядюшка твой сюда нагрянет…
— Сюда?! — ужаснулась Шалава Непутятична. — Ой!..
Все-таки перед дядюшкой своим она хоть какой-то страх да испытывала, поскольку молча позволила себя разоружить и последовала за Лютом Незнамычем в глубокие недра скудно освещенной пещеры. Что же до грозного дядюшки, то он их, оказывается, поджидал уже в клети розмысла. Увидев, переступающую порог племянницу, побагровел и, выкатив очи, шумно поднялся с лавки.
— На засов тебя!.. — прохрипел он. — На щеколду железную! Ты что надумала? Весь наш род сгубить хочешь?.. Ты у меня теперь за дверной косяк — ни шагу!..
— Терем подпалю, — безразлично пообещала в ответ уставшая, видать, от переживаний племянница.
— Ах, терем?.. — вскинулся Блуд Чадович. — А вот не видать тебе терема, выдроглазая!.. Отдам Люту Незнамычу, будешь с девками идольцев по дюжинам раскладывать!..
— Э, нет! — решительно сказал розмысл и прошел за стол. — Только на раскладке ее и недоставало! Хватит с нас одного Докуки…
— Пойду я, Лют Незнамыч… — сказал угрюмый сотник. — Там оно уже третий час на скате стоит…
— Иди, Чурыня… — Розмысл махнул ручкой и, дождавшись, когда дверь за сотником закроется, повернулся к тяжело дышащему боярину. — На три часа из-за нее ночь задержали! Зла не хватает… Что будем делать?
— Докуку отдайте… — скрипуче произнесла боярышня.
— У-убью!.. — взревел Блуд Чадович, вознося над головой тяжеленные кулачищи.
Шалава Непутятична, упрямо надув губки, глядела в потолок.
— В общем-то я не против… — промямлил розмысл, осторожно поглядывая то на дядюшку, то на племянницу. — Мне этот Докука тоже уже всю плешь проел… Сам бы я отпустил его с удовольствием. Только вот как бы это сделать… э-э-э…
Боярин повернулся столь резко, что мотнулись связанные за спиной рукава охабня.
— Да никак!..
— Почему?
— Перво-наперво удавлю его собственными руками!..
— Хм… — Розмысл озабоченно огладил плешь. — А еще почему?
Боярин запыхтел, успокаиваясь.
— Потому что и без меня удавят!..
— Кто же?
— Дельцы заплечные! Докука-то в зачинщиках смуты числится! С Кудыкой на пару…
— Да, это уже сложнее… — вынужден был признать розмысл. — А еще?
— Да вся округа уже знает, что его в бадье спустили! Бабы в слободке второй день воют… Шутка, что ли? Такого счастья лишились!..
— Врешь!.. — Шалава Непутятична полыхнула очами.
— Молчи!.. — Боярин снова вознес кулаки.
И быть бы розмыслу свидетелем еще одного семейного раздора, кабы не постучал в дверь встревоженный Чурыня. При виде сотника у розмысла с отвислых щек сбежали остатки румянца.
— Что еще стряслось? Ты почему вернулся?.. Прокатка не пошла?..
— Да нет… — смущенно отозвался тот. — Прокатка-то — что прокатка?.. Тут две новости у меня, Лют Незнамыч… — Чурыня замялся вновь. — Даже и не знаю, с которой начать…
— С главной начни.
Угрюмый Чурыня покосился с сомнением на боярышню, потом подался к столу и проговорил, таинственно понизив голос:
— Сам пожаловал…
— Столпосвят?! — Жиденькие брови розмысла взбежали едва ли не выше лба. — Так что же ты мешкаешь?.. Давай веди его сюда!..
Чурыня вышел. Все трое обменялись изумленными взглядами. Лют Незнамыч заранее встал и выбрался из-за стола.
— С чего бы это он? — видимо, перетрусив, пробормотал Блуд Чадович. — Припасы вроде поставлены вовремя были…
Розмысл в тревожном недоумении пожал плечами. Вскоре дверь отворилась, и в клеть, сильно пригнувшись, ступил смуглый и дородный теплынский князь Столпосвят, сопровождаемый по пятам Чурыней. По обыкновению заговорил не сразу. Постоял, развесив дремучие брови и скорбно сложив губы. Потом вроде очнулся и, обведя склоненные головы мудрым усталым взором, остановил его, как ни странно, на Шалаве Непутятичне.