Не мигая, Томас наблюдал, как старый воин склоняется к нему, скаля крепкие зубы. Варвар схватил Крылатого за волосы, оттянул его голову назад, показывая беззащитное горло луне. Томас почувствовал, как холодный металл касается натянутой кожи.
Варвары одобрительно вопили, размахивая руками. Старый воин рычал, наслаждаясь этим мгновением до того, как кровь хлынет ему под ноги, чтобы напоить луну.
Медальон, мелко трясущийся под пальцами Томаса, начал стремительно нагреваться. Секунды стали вязкими, они медленно тянулись друг за другом, Крылатый слышал лишь стук собственного сердца, словно кто-то шептал ему на ухо.
– Раз. – Медальон, горячий и подрагивающий, вдруг наполнился необъяснимой силой.
– Два. – Томас почувствовал, как трещина проходит по тонкой деревянной пластине.
– Три. – Трещина расширялась, льющееся из нее сияние заполнило собой все вокруг.
– Четыре. – Волна света вырвалась из распадающегося на части медальона.
– Пять, – прошептал Томас, наблюдая, как варвары рассыпаются и вспыхивают, исчезая в этой волне.
Больше не было боли, не было мертвой пустыни, не было варваров, безжизненного тела, луны, самого Томаса. Был только серебристый свет.
Томас не мог заставить себя прикоснуться к ребенку. Сверток лежал на чистой, застеленной кровати, шевелился и призывно плакал. Фета оставила их, пробурчав, что сходит за кормилицей, пока он тут… Что он должен был сделать тут, старуха не уточнила, она просто вышла, закрыв за собой тяжелую дверь, отделяя Томаса от всего мира, заключая весь мир в нем и запеленутом младенце на кровати.
Ребенок плакал. Ему хотелось еды и тепла. Томасу не хотелось ничего. Совсем недавно на этой постели лежала его жена, которая вскоре умерла. Чужие люди унесли ее из дома готовить к погребению, а Томас лишь провожал их взглядом, растерянно вспоминая, как переносил Анабель через порог после свадьбы. Каким теплым, податливым и упругим было ее тело тогда. Как она хохотала, запрокидывая кудрявую голову, щуря глаза, подставляя его губам свои губы, плечи, колени и затылок.
И вот ее, безжизненную, остывшую, вынесли из дома. Голова Анабель бессильно склонилась на сторону, глаза были закрыты, лицо бесстрастно. Фета заботливо укрыла ее чистой простыней, но по ткани быстро расплылись кровавые пятна.
«Сколько крови она потеряла при родах? – неприязненно думал Томас, не глядя на дочь. – Она чувствовала, что угасает, она так спешила, так старалась, чтобы девчонка появилась на свет, что разорвала себя пополам, лишь бы успеть дать ей жизнь…»
Младенец залился плачем. Сильный и надрывный, он пронзал тяжелую голову Томаса, проникал в самое нутро, мешая думать. Вдруг плач оборвался, и в комнате воцарилась блаженная тишина. Томас расслабленно выдохнул и лишь потом насторожился.
Медленно, как к дикому зверю, он приблизился к свертку. Лицо девочки, сморщенное и напряженное, посинело, она хваталась маленькими ладошками за шею, беззвучно раскрывала ротик, слюна пузырилась в уголках губ, тонкие рыжеватые волоски налипли на лицо. В это мгновение она так невероятно, так невыносимо была похожа на Анабель, что Томас замер, не в силах пошевелиться.
Только спустя пару оглушительно беззвучных мгновений он подскочил к ребенку, перевернул ее маленькое тельце на бок, как переворачивал на этой же кровати задыхающееся тело ее матери, и слегка похлопал по круглой спинке. Девочка захрипела, закашляла, выплевывая мутный сгусток, а потом зашлась в громком плаче. Ее личико посветлело, она раскрыла глаза, серые с медными крапинками, и внимательно посмотрела на Томаса.
Он прижал к себе маленькое тельце, сглатывая слезы, опустился на кровать и сидел, раскачиваясь, пока девочка не уснула.
– Юли, Юли-и-и… – тянул Томас, чувствуя, как тепло от свертка согревает его сердце. – Юли-и-и, моя Юли-и-и…
Фета распахнула дверь и замерла на пороге. За спиной у нее стояла женщина; для новорожденной дочки у нее хватало молока с избытком, а узнав о горе, приключившемся в Братстве, она не смогла остаться безучастной. «Все мы чьи-то дети, как же не накормить сиротку?» – сказала она своей соседке Шае, матери подрастающего сорванца, и пошла к Фете предлагать свою помощь.
Теперь обе женщины, молодая и старая, стояли в дверях, наблюдая, как Томас, мигом повзрослевший, медленно раскачиваясь, сидит и поет на постели, прижимая к себе уснувшую дочку, и что-то пел ей, закрыв глаза.
Забирая у Крылатого младенца, Фета погладила его по волосам.
– Все наладится, соколик. Вот привела к тебе кормилицу, у нее самой малышка. – Она обернулась к женщине. – Как назвала-то?
– Алиса, – улыбнулась кормилица, беря на руки маленькую Юли.
Томас с трудом разлепил глаза. Рот его был полон песка, голова ритмично наливалась упругой болью, чуть отпускала и возвращалась с большей силой. Близился рассвет.
Вокруг него, распластавшегося на камнях, не было ни одной живой души.
Память возвращалась к Томасу обрывками: он вспомнил, как дрался с воинами, как его сбили с ног, как самый старый варвар прижал острие кинжала к его шее. Дрожащей рукой Крылатый потянулся к медальону. Деревянная пластинка, холодная и легкая, словно полая, лежала на груди, с телом Томаса она соединялась теперь одним тонким корешком да старой тесемкой. Из-под медальона сочилась густая кровь, сукровица и белесая жидкость. Томас поднял испачканные пальцы к лицу и ощутил пряный запах трав. Боли он не чувствовал, странное умиротворяющее тепло и спокойствие качали его, как море качало лодки в сказках в Феты. Томас вытянул ноги на прохладные камни и начал погружаться в сон.
Ему виделось рассветное солнце над Чертой таким, каким видел его Крылатый тысячи раз из окон дома. Если протянуть руку, то под ладонью окажется узкая спина Анабель, которая спит, подложив под щеку твердый кулачок. В колыбельке у их постели дремлет Юли, она дышит ровно, как и мать. Томасу достаточно просто закрыть глаза и слышать их дыхание, чтобы все мысли о печалях сожженного мира начали покидать его уставший рассудок.
– А ты все сделал? – промурлыкала Анабель, вытягиваясь под его ладонью. – Завершил все дела, все, что смог?
Она медленно приподнялась на локтях и нависла над ним, игриво посматривая зелеными глазами. Томас прикусил упавший ему на лицо каштановый локон.
– Я сделал все, что мог, милая, – честно ответил он. – Я отомстил за девчонку, я почти нашел Дерево… Я сделал все, что у меня получилось, и я так старался…
Анабель продолжала его разглядывать.
– А ты уверен, что это была твоя девчонка?
Томас хотел отмахнуться, прижать сонное тело жены к себе, занять ее губы кое-чем поинтереснее пустых разговоров – но Анабель, комната и Юли уже исчезли. Вокруг была просыпающаяся пустыня.
Слабость усугублялась; ругаясь сквозь зубы, Томас перевернулся на живот и попробовал встать. Ноги не болели, не покрывались язвами, не кровоточили, они просто не слушались его, казалось, их вовсе не существовало. Томас похлопал себя по колену, почувствовал ладонью грубую ткань штанины, но прикосновение руки он не ощутил. На мгновение замерев, он покачал головой и пополз, подтягивая безжизненные ноги, к окровавленной фигуре на песке.
Сонный покой, разливавшийся внутри, лишал его движения четкости. Томасу было так тепло, он ощущал такую расслабленность, что ему хотелось просто уснуть, чтобы вернуться в комнату, к Анабель и дочери. Но пытливый взгляд зеленых глаз не позволял ему этого.
– Увижу, что это девчонка, и все. Прогнать меня еще раз у тебя не выйдет, милая… – шептал Томас, подползая к темному пятну крови на песке.
Тело лежало ничком, руки были раскинуты в стороны, ноги – чуть поджаты. Томас потянулся, взялся, морщась от прикосновения к запекшейся крови, за темную ткань, которой варвары накрыли добычу, и отдернул ее.
Крылатый был уверен, что увидит хрупкую фигуру в куртке Братства, длинные русые волосы, изящные руки с тонкими пальцами, узкие плечи. Он уже содрогался от этой картины, но был к ней готов.
Когда ткань соскользнула с обнаженной спины лежащего, Томас уронил голову на руки и засмеялся.
Накидка скрывала под собой юные, но без сомнения мужские плечи, на окоченевшей коже выделялась вязь татуировок и виднелось несколько шрамов.
– Ты как всегда права, милая, – со смехом проговорил Томас, поднимая лицо к небу. – Кажется, я немного здесь задержусь.
Девочка отказывалась от еды, морщила розовое личико, отворачивалась от груди кормилицы, извиваясь в ее руках. Она то заходилась в крике, то мелко кашляла, то замолкала, равнодушно смотря на все серыми глазками.
Три бесконечно долгих дня Юли смирно сопела в своей колыбельке, тянулась ручками к отцу и плакала каждый раз, когда Томас отходил от кровати, все еще пахнувшей кровью.
Похороны запомнились ему смутно.
Когда Томас вошел в комнату, где лежало подготовленное к погребению тело Анабель, Томас в первое мгновение не узнал жену. Она была отмечена какой-то чужой, холодной красотой. Чистое, без следов крови, пота и слез лицо выражало строгое спокойствие, волосы красивыми волнами лежали на груди. Женщины обрядили ее в темное платье, которое при жизни Анабель почти не носила, говоря, что сама себя в нем не узнает.
Вот и Томас не мог узнать родной образ в этой строгой женщине. Оказалось, что все любимое им в жене было самой жизнью, порывом и движением, а теперь этого не стало.
Крылатый подошел к телу, осторожно поправил вьющуюся прядь у щеки и поцеловал жену в холодный лоб, толком не понимая, что делает.
Это была не она, не его Анабель.
– Я попрощался с тобой, стоя в дверях нашего дома, ты спала и была такой красивой… Ты всегда будешь именно такой для меня, милая, – прошептал он, в последний раз проводя пальцами по спокойному лицу жены. – Я позабочусь о дочке, но ты все равно следи за нами, Крылатая…
Потом было много слов, слез и громких всхлипов. Люди что-то говорили, подходя к Томасу, замершему в углу, обнимали его, хлопали по спине. Женщины целовали его в щеку, украдкой смахивая слезы. А он прижимал к себе теплый сверток, иногда дотрагиваясь губами до кудрявой макушки дочери, и смотрел в пустоту, не веря, что это происходит с ними.