– Ладно… – проговорил Лин, наконец унимая смех. – Совсем холодно стало, надо идти обратно.
Он осторожно привстал на одной ноге, подхватил костыли и оперся на них, дожидаясь, пока Юли выпростает руки из-под одеяла.
Они медленно поднялись по низким ступенькам, дверь отворилась без скрипа, в коридоре было пусто, в палатах стояла тишина. Никто не заметил их отлучки. Опираясь на стену, Юли помогла Крылатому дойти до его одиночной палаты, а когда подняла на него глаза, то увидела, что парень улыбается.
– Ну до встречи, Юли, – сказал он ей и заковылял к постели.
Девушка затворила за ним дверь.
Уже пристраивая голову на подушке, она вспомнила, как улыбка Крылатого, открытая и ясная, освещала его худое лицо. Две ямочки на щеках и лучики морщинок у глаз придавали ему беззаботный вид, словно он был еще совсем юным мальчиком, не видавшим горя и смерти.
«Наверное, именно таким он был раньше, добрым, смешливым со своими Братьями. И с Алисой», – подумала Юли, отдаваясь сну.
Глава 4
– Нет, бабушка, я хорошо себя чувствую, – слегка раздраженно отвечала Юли, стягивая волосы ленточкой. – Я сегодня почти не кашляла, – добавляла она, делая глубокий, чистый вдох. – Вон сколько работы переделала!
На стуле высилась приличная стопка починенных вещей. Ровно сложенные рубахи, штаны, блузы с аккуратными заплатами.
Фета подозрительно глядела на внучку, та и правда выглядела оживленной. Худенькая, но крепкая, пусть бледная, но легкий румянец уже окрасил ее нежные щеки, и даже глаза, серые с крапинками, как у отца, смотрят прямо и уверенно. В проеме широкого ворота на тонкой шее выделялась тесемка нового медальона.
Четыре долгих, томительных дня назад старая Фета поутру зашла в комнату внучки, чтобы напоить Юли отваром. Плошка выпала из ослабевших рук, когда старуха увидела бескровное девичье лицо. Девушка лежала на подушках, почти утонув в них, точь-в-точь, как много лет назад последний раз откинулась на постель ее мама. Так же разметались непослушные локоны, так же синела жилка на тонком запястье, так же струйка крови стекала из уголка рта.
Не чувствуя ослабевших ног, Фета подскочила к топчану и дрожащими пальцами дотронулась до тонкой шейки Юли. Кожа девушки была холодной, но не ледяной, и сердце ее все еще билось, хоть и совсем слабо. Немедля больше, старуха выбежала из комнаты. Куда-то враз подевалась вся ее болезненность, натруженные, воспаленные суставы больше не ныли, тело не казалось ей тяжкой ношей, а сгорбленная спина выпрямилась, вернув Фете прежнюю, уверенную осанку женщины, могущей все.
Она неслась по пыльным улицам, разгоняя редких прохожих. Никто потом так и не смог вспомнить, что же поразило их тем сумрачным утром. Не приснилась ли им тень, что двигалась стремительно, словно скользила, не оставляя следов на рыхлом пепле? Наверное, все-таки приснилась, решат они, так и не рассказав об увиденном за вечерним костром.
Когда Фета распахнула двери покоев старика, он дремал в своем кресле, повернутом к окну. Сеточка глубоких морщин делала его лицо похожим на расплавленный и застывший песок. Он почти полностью облысел. Лишь кое-где желтоватую кожу головы прикрывал редкий седой пух. Вся его ссохшаяся, немощная фигура стала трофеем времени, еще одним доказательством его беспощадной власти над сущим.
От внезапного шума старик вздрогнул, тонкая ниточка слюны, вытекавшей из раскрытого рта, сорвалась с подбородка и упала на богатые одежды. Он поднял голову, но не сразу смог понять, кто перед ним.
– Дай, – требовательно сказала Фета и тут же повторила. – Дай!
В комнате стало холодно так, словно все ночи сожженного мира слились в одну и накрыли покои Правителя. Он судорожно выдохнул, и от его губ поднялся пар.
– Дай, – повторила старуха все тем же незнакомым, глубоким голосом. – Святой Рощей заклинаю, дай.
– Я уже сказал… – начал старик, силясь унять дрожь в ослабевшем теле. – Не будет больше медальонов для девки. Ее папаша не выполнил обязательств, зачем мне помогать теперь…
– Я уничтожу тебя, – прервала старческий лепет Фета, ее фигура начала терять очертания, заполняя собой всю комнату, словно бы разом стала вездесущей тьмой. – Я сотру тебя с лица этой проклятой пустыни! Дай!
– Что же раньше не уничтожила, коли можешь, Жрица? – язвительно проговорил старик.
– Если позволю силе излиться, если гнев мой падет на твою мерзкую головешку, то Город развеется прахом. – В рыке, исходившем из ее рта с перекошенными ненавистью губами, слышалось явственное могущество, и его металлические нотки резали слух.
– Медальонов почти не осталось, – ответил старик, отодвигаясь подальше от нависшей над ним фигуры. – Я больше не могу раздавать их. Посмотри, что со мной стало! На мне самом висит слабейший из них, самый старый. Я почти издох – а этот паршивец Томас не принесет нового!
– Дай! – Фета рычала.
Теперь старик видел перед собой только неясный клубок теней, становящихся все явственнее, закручивающихся все плотнее. Еще мгновение, и перед ним оказался бы Серый Вихрь. Он подхватил бы тщедушное тело Правителя, опрокидывая его, вместе с креслом и столом, вместе с милыми его сердцу мелочами.
В воздухе пахло ядовитой грозой, дышать старику становилось все труднее, из глаз покатились едкие слезы, а сердце, что пропускало удары, вдруг бешено заколотилось в сухой груди.
– Хорошо, – проговорил он, поднимаясь.
В комнате сразу посветлело. Вот за окном стала различима знакомая дорожка, ведущая с холма в Город. Вот привычно запахло гарью и ароматными травами, пучки которых лежали в углах помещения. Сердце больше не вырывалось из груди старика, легкие свободно наполнялись воздухом.
Правитель покопался в сундуке и наконец достал узкую коробочку.
– Вот. Но этот последний. Больше не дам, – сказал он.
Фета стояла у стены, навалившись на нее спиной. В глазах женщины, которая мгновение назад закручивая себя в серебристый Вихрь, отражалась вековая усталость, присыпанная пеплом сожженного мира. Не говоря ни слова, Фета схватила коробочку и вышла наружу.
Когда старуха добралась до ее кровати, Юли почти не дышала. Истончившаяся деревянная пластинка на опавшей груди стала подобна листу бумаги. Фета накинула на шею воспитанницы тесемку с новым медальоном. Старый рассыпался в ее руках, как только она его взяла.
Девушка не открыла глаза, но глубоко вдохнула, замерла на секунду, а потом свободно выдохнула. Щеки ее начали розоветь, а заостренные черты лица смягчились. Спустя немного времени Юли уже крепко спала, грудь ее спокойно поднималась и опускалась в ритме ровного дыхания.
Свободной рукой Фета погладила внучку по спутанным локонам, опустилась на холодный пол, привалившись спиной к топчану и вытянув ноги. Она сидела так, медленно покачивая в сжатом кулаке деревянную крошку погибшего медальона, пока девочка не пробудилась, голодная и почти здоровая.
– Отлежись еще денек, – настаивала старая Фета. – Ну куда ты рвешься?
Юли и правда рвалась. Когда она сумела поднять тяжелые веки, после ночной встречи на крыльце прошло два дня. Еще столько же ей понадобилось, чтобы перестать захлебываться противным кашлем, научиться снова дышать без судорог. И все это время, как бы она ни старалась, у Юли не выходило разузнать хоть что-то о томящемся в одиночной палате Крылатом.
За дверью то и дело раздавались шаги сиделок, в палатах кто-то кашлял, кто-то хрипел, кто-то умирал. Но различить в сонме привычных звуков лазарета дыхание одного-единственного мужчины девушка не могла. Заставить же себя спросить о нем у бабушки казалось ей еще худшей пыткой, чем незнание.
Но вот теперь она решительно натягивала на себя одежду, собирала волосы в узел, повязывала их лентой, прислушиваясь к усмиренному зверю в груди. Как он? Не рвет легкие своими когтистыми лапами, не клокочет там, заполняя кровью то, что должно быть заполнено воздухом? Нет. В груди у девушки гулко отдавалось только биение собственного сердца.
– Я пойду. А потом встретимся, хорошо?
Юли наклонилась к бабушке и звучно поцеловала ее в сморщенную щеку. Фета до сих пор болезненно содрогалась от мысли, что почти потеряла внучку. И эта живость девочки, этот ее румянец и прыть смягчили старуху.
– Иди, если хочешь – уступила она. – Но не задерживайся.
И, притворно возмущаясь, старая Фета пошла к себе. Может, пить настойку, может, смотреть в темень за окном да перебирать в уме ответы на один единственный вопрос: что же делать дальше, когда и этот медальон потеряет силу?
Юли в нетерпении потопталась у двери, дожидаясь, когда бабушка наверняка усядется в своем кресле. Щеки пылали, но жар этот не был болезненным, наоборот, он давал ей все новые силы.
Наконец она решилась. Осторожно приоткрыв дверь, Юли выскочила в коридор и, не глядя в сторону других палат, чуть слышно постучалась в дверь к Лину.
Внутри комнаты раздался только кашель. Клокочущий, страшный кашель. Юли, все эти дни представлявшая себе их с Крылатым встречу, отпрянула. В прошлый раз он показался ей сильным, если и не здоровым, то вполне сносно себя чувствующим. Но этот кашель Юли знала – как не знать, если столько лет сидишь ночами у постели умирающих?
– Юлия? Заходи, – донеслось из комнаты.
Юли несмело толкнула дверь. Лин лежал на постели, высоко закинув сломанную ногу на кучу свернутых одеял. Спутанные волосы закрывали его лицо, но Юли сразу разглядела, как он осунулся за прошедшие дни.
– Как ты узнал, что это я? – проговорила она, застывая на пороге.
– Ты единственная, кто стучится, – ответил Крылатый, снова начиная кашлять.
Девушка помогла ему повернуться на бок, чувствуя, как под ее ладонью напрягается горячая спина. Пока Лин хватал воздух ртом и сплевывал кровь в заботливо подставленную плошку, Юли осторожно гладила его по плечам.
Все дни, что Юли не имела сил подняться с кровати, она представляла, как дотронется до Крылатого, может быть, подавая ему питье или поправляя подушку. Ей казалось, что миллионы искорок пронзят ее ладони, как только она прикоснется к Лину, но вместо этого Юли чувствовала лишь жалость и невероятное желание разделить с юношей его мучения. Столько раз она испытывала то же самое, теряя сознание от удушья, но рядом с ней всегда оказывалась бабушка: хоть и не в силах помочь, она успокаивала и примиряла с муками болезни.