— В Даугавпилс переехали и обосновываются там ЦК Компартии и правительство Латвии, — рассказывал Владимир Николаевич. — На днях состоится сессия Верховного Совета Латвийской ССР. Отсюда стало осуществляться руководство борьбой с захватчиками на оккупированной части республики, организацией местных партийных и советских органов и восстановлением народного хозяйства на освобожденной территории. На выполнение этих задач направляется большое количество партизан. Часть партизан передается в войска фронта, главным образом в латышский корпус. Генерал Малышев, который теперь связан со штабом Баграмяна больше, чем с нами, информировал меня, что войска 1-го Прибалтийского вчера вечером заняли город Шяуляй и успешно развивают наступление на Елгаву.
ЦК Компартии и правительство Латвии установили тесную связь с командованием 1-го Прибалтийского фронта, — продолжал Владимир Николаевич. — Именно исходя из складывающейся обстановки, они и свою «резиденцию» выбрали на стыке фронтов в Даугавпилсе. Некоторые из членов ЦК считают целесообразным латышский корпус перебросить к Елгаве, чтобы он действовал в составе войск Баграмяна, которые, по-видимому, быстрее наших дивизий освободят Ригу...
Вечером я, В. Н. Богаткин и М. С. Маслов допрашивали захваченных в городе Резекне пленных. Перед нами стояли двое. Один — пожилой ефрейтор в изодранном мундире, с худым небритым лицом, другой — совсем подросток, голубоглазый и узкоплечий.
Старший оказался крестьянином из Восточной Пруссии. Ответив на вопрос полковника М. С. Маслова, он неожиданно добавил:
— А вообще... надоело все это... В победу теперь уже мало кто верит. Некоторые говорят об этом вслух, не опасаясь осведомителей гестапо.
— Почему же тогда вы не прекращаете сопротивления?
Ефрейтор долго молчит, потом роняет:
— Это не так просто сделать...
О том, как в гитлеровских войсках расправлялись с колеблющимися, мы знали. Боялись солдаты также и репрессий по отношению к своим семьям.
Юнец больше рассказывал о родных. Его отец работал на военном заводе. За саботаж и связь с группой рабочих, настроенных против Гитлера, был арестован и расстрелян. Мать умерла, а брат находился во французском плену...
— Поверьте мне, герр генерал, — говорил он, — я ненавижу нацистов. В плен сдался добровольно и хочу чем-нибудь помочь вам.
Когда пленные вышли, я позвонил А. П. Пигурнову и предложил ему использовать юношу для выступлений перед микрофоном мощной громкоговорящей установки.
После этого в помещение ввели молодого лейтенанта артиллерии. Он, щелкнув каблуками, представился:
— Де Болио.
— Знакомая фамилия, — сказал я М. С. Маслову.
— Его отец командовал 23-й пехотной дивизией, которую мы разбили в районе Опочки, — напомнил мне Михаил Степанович.
Я с нескрываемым интересом посмотрел на офицера. Ему было года 22–23.
— Скажите, — спросил я де Болио через переводчика, — почему вы и ваш отец, французы, служите Гитлеру?
— Мои предки были военными, жили в Эльзасе. Когда произошла французская революция, мой прадед поступил на службу в немецкую армию. А дед, отец и я продолжаем служить в ней по традиции.
— Что же вы, представитель старинного французского рода, защищаете на этих вот полях?
— Нам платят, месье генерал...
— А вам не кажется, что деньги, которые вы получаете, дурно пахнут?
Пленный выслушал переводчика и пожал плечами, как бы говоря, что столь пустяковая тема не заслуживает разговора.
— Солдату незачем думать о морали. Это дело философов и писателей...
— Так вас учил фюрер?
Лейтенант промолчал.
Мне хотелось услышать от него не заученные фразы из катехизиса фашистского солдафона, а то, что он думает на самом деле. Поэтому я продолжал спрашивать:
— Вам, конечно, известно, что вы помогаете врагам вашего отечества? Или об этом тоже не положено думать солдату?
Француз долго не отвечал, потом наконец произнес:
— Да, да... Это ужасно...
Он достал надушенный платок, провел им по лбу. Затем, словно устыдившись минутной слабости, выпрямился и придал своему лицу выражение вежливого ожидания.
— За что смещен с должности и отдан под суд ваш отец?
— Видимо, ему перестали доверять. После покушения на Гитлера многих снимают или арестовывают.
— А вы не можете сказать, как теперь расценивают немецкие офицеры положение Германии и ее армии?
— Большинство предпочитает не говорить об этом. У гестапо длинные уши. Некоторые возлагают надежду на новое сверхмощное оружие, на перелом в войне.
— А каково ваше мнение?
Лейтенант посмотрел куда-то в сторону.
— У меня нет иллюзий. Я не хочу больше драться за мертвое дело. Поэтому вы и видите меня здесь...
— Чувствуете, — обратился ко мне полковник М. С. Маслов, когда конвой увел лейтенанта, — на какие песни пошла мода?
Он подметил верно. Мне вспомнилась осень сорок первого на Брянском фронте. Я допрашивал тогда холеного и очень высокомерного офицера. Как ни пытался выжать из него что-нибудь, он не удостоил меня ни одним словом, а когда его повели, вскинул руку и крикнул: «Хайль Гитлер!»
Такие пленные не встречались уже давно.
* * *
В последних числах июля армии нашего фронта с ожесточенными боями продолжали наступать на запад. Правофланговая 10-я гвардейская армия в тяжелых боях преодолевала лесисто-болотистую Лубанскую низменность, самую большую в Латвии. Кое-где она простиралась до 50 километров в ширину и около 60 километров в длину. В ее южной части находится озеро Лубанас, растянувшееся более чем на 20 километров в длину и в некоторых местах до 8 километров в ширину. Это огромное водохранилище окружали многочисленные мелкие озера. Топкие леса, камыши выше человеческого роста, безмолвие... Даже летом трудно пробираться в эти края. Прямо от озера Лубанас встают стеной густые заболоченные леса. Ни одной сносной дороги. Изредка встречаются гати да трясучие полусгнившие мостки. Свернешь с дороги — и сразу увязнешь в камышовом болоте. Но это еще не все. С юга и юго-востока в озеро Лубанас впадает несколько речушек: Лысина, Малмута, Малта, Резекне. В свою очередь, из озера берет начало Айвиексте, которая в центре низменности поворачивает на юго-запад и около города Плявиняс впадает в Даугаву. Впрочем, и сама Айвиексте, словно крупный венозный сосуд, изобилует многочисленной сетью ручейков-капилляров, лениво текущих по низким болотистым урочищам.
Обороняла Лубанскую низменность сначала только 19-я латышская дивизия СС. В помощь ей немецкое командование бросило две пехотные дивизии с инженерными частями. На путях наступления гвардейцев враг соорудил массу различных укреплений и заграждений. На узких лесных тропинках перед наступающими неожиданно появлялись из-под земли дзоты, вставали стены колючей проволоки или же путь преграждали лесные завалы. Редкие в этих краях мосты и гати немцы уничтожили, а узенькие тропинки, просеки, броды через болота, многочисленные ручьи и речушки, проходы между озерами заминировали.
К концу месяца войска правого крыла нашего фронта с трудом пробивались сквозь дебри и болота Лубанской низменности, а армии генералов В. А. Юшкевича и Г. П. Короткова с ожесточенными боями продвинулись по заболоченной низине к рубежу Эргли, Крустпилс.
30 июля 8-я мехбригада с ходу ворвалась в Тукумс и освободила город. За это командиру бригады полковнику С. Д. Кремеру было присвоено звание Героя Советского Союза. Взятие Тукумса означало, что группа армий «Север.» потеряла сухопутную связь с другими войсками фашистского вермахта.
На фоне блестящих успехов 1-го Прибалтийского фронту наше продвижение было незначительным. Лишь 2 августа 10-я гвардейская армия пробилась к озеру Лубанас, а 3-я ударная освободила город Варсклены.
С этими новостями я направился к А. И. Еременко.
Он сидел в своей землянке за столом из некрашеных досок. Я доложил о продвижении армий правого крыла фронта.
— А вот сегодня гвардейцы, как и войска 3-й ударной армии, встретили упорнейшее сопротивление врага в низине реки Нерета.
— Да, положение врага ухудшается, а сопротивление растет, — сказал А. И. Еременко. — Ради удержания Прибалтики немецкое командование пойдет на любые жертвы. Фриснер пытался драконовскими мерами укрепить стойкость своих войск, да не вышло, не сумел. Теперь новый их командующий Шернер лютует еще сильнее. Ждать ослабления упорства противника нам не приходится... — Задумчиво помолчав, Андрей Иванович продолжал: — Мы отстаем от 1-го Прибалтийского. Его части уже недалеко от Риги, а мехкорпус даже прорвался к Рижскому заливу. И дело не только в том, что наш сосед наступает по районам, где у противника слабее оборона. Бои показывают, что немцы просто не ждали серьезного нажима с той стороны. А с нашего направления они предвидели удары и подготовились к ним. Да и сил у них немало. Поэтому нам надо ожидать, что, чем ближе мы будем подходить к Риге, тем яростнее будет сопротивление врага. На руку ему и то, что дивизии наши наступают большей частью вдоль железных дорог и шоссе, обходят болота. Поэтому командармам я приказал смелее действовать там, где нет хороших дорог, не бояться болот, делать их из помехи своими союзниками, тем более что немцы привыкли спокойно сидеть под защитой болот. Главное — не останавливаться, гнать противника к Риге. Мы не должны позволять ему снимать части с нашего фронта и направлять их против 1-го Прибалтийского, — закончил командующий.
* * *
Вечером от командующего 22-й армией поступило радостное сообщение: 130-й латышский стрелковый корпус прорвал вражескую оборону на подступах к Крустпилсу и перерезал железную дорогу Резекне — Крустпилс близ станции Межаре. 125-й гвардейский полк, преодолев, казалось, непроходимые топи, вышел противнику в тыл. Услышав позади себя выстрелы, фашисты спешно отступили. В значительной степени успех полка обеспечила рота капитана Михаила Орлова. Позже я узнал подробности этих боев.