О том, кто обогащается более других, решают, в основном, уже не средства производства, не природные ресурсы, не земля или население – но интеллектуальная собственность, знания, информация, преимущество в образовании и креативности. Они действуют в масштабах земного шара: имеется одна компания Google, одна Apple, один патент на CRISPR[17], всего один рах открывают конкретное лекарство, сверхпроводник, криптографический алгоритм; и всего один Шерлок Холмс, один Гарри Поттер, одно Средиземье. Небольшое различие в качестве, доступности, цене позволяет доминировать и окончательно монополизировать целую отрасль. Неравенства стремятся к максимуму. Богатство, а, следовательно, и власть, кумулируются в руках "новой аристократии интеллекта".
И кто должен был бы тогда покупать все те неисчислимые блага, выплевываемые сверхпроизводительными, безлюдными заводами?
Это представляет собой парадокс, одинаково неудобный как для левых, так и для правых.
"Машина является спасителем человечества, богом, который высвободит человека от sordidae artis (здесь: низкой, грязной работой – лат.) и от наемного труда, который одарит человечество свободным временем и волей"[18].
Живущие в XXI столетии продолжатели мыслей Поля Лафарга, рекрутирующиеся из движения "ультралевых", как "антиавторитарные коммунисты" из План С – считают исполнение данного видения пост-труда реальной политической программой. Чем-то таким, чего можно достичь уже сейчас, благодаря соответствующему законодательному оформлению и поддержанию предыдущего технического прогресса. Этот планируемый ими строй называется FALC: Fully Automated Luxury Communism, Полностью Автоматизированный Коммунизм Роскоши.
В нем соединяется признание неизбежности близящейся экономики сверхизобилия (post-scarcity economy) с постулатом общественной собственности всего автоматизированного. Стартовые требования включают "десяти-двенадцатичасовую рабочую неделю, гарантированную общественную оплату, всеобщее и гарантированное жилье, образование, медицинскую опеку". Потом же все это будет масштабироваться ввысь, по мере нарастания сверхобилия благ, порожденных автоматическим производством. "Возможно, и останется какая-нибудь выполняемая людьми работа, такая как контроль качества, но это будет труд минимальный"[19].
Это одно из наиболее логичных решений того самого парадокса прогресса. Парадокс был распознан многими мыслителями и писателями, но в практической политике это знание до сих пор не находит почти никакого отзвука.
FALC и подобные им бумажные устройства удовлетворяют технологов, политологов, экономистов. Ведь, пожалуйста: система работает, продукты попадают к потребителям, потребители имеют за что потреблять, колесо крутится. Для этого достаточен либо хорошо просчитанный гарантированный минимальный доход, чтобы массы могли продолжать покупать, либо социальная собственность на саму продукцию, которая нивелирует феодальные неравенства.
Но подобным образом суженное к политике и экономике мышление ничему не научит нас про экзистенциальное положение людей в мире сверхобилия и отсутствия работы.
II. Человек занятый, человек пустой
Оплачиваемый труд – "источник содержания" – представляет собой особый случай труда вообще[20], тем выделяемый и по этой причине наиболее чистый в качестве идеи, что здесь к труду нас принуждает ясная последовательность внешних причин:
Я не выживу без еды, убежища, одежды, удовлетворения различных потребностей высшего и низшего порядка. Всех этих вещей я не могу добыть силой; они не даны мне сверху; мне приходится работать.
Но в более широком значении работой является все, что мы выполняем, то ли напрямую на материи, то ли на информации о работе на материи. Физика измеряет "работу" в джоулях, то есть, как энергию, требуемую для осуществления изменений в замкнутой системе. Один джоуль – это усилие в один ньютон, приложенное на расстоянии в один метр. Поднял книжку с пола - выполнил работу. Втянул возух в легкие – выполнил работу. Подумал о поднятии книжки с пола - выполнил работу.
Для мышления тоже нужна энергия, не без причины говорят о работе мозга; ее тоже можно выразить в джоулях, хотя обычно тогда оперируют эквивалентом в калориях.
Более глубокий смысл труда слышен в языке. Мы спрашиваем: "Чем ты занимаешься?", и ассоциации спрашиваемого неизменно сводятся к оплачиваемой работе. И ответом, как правило, становится название исполняемой профессии.
Но это же выражение вскрывает цель труда, лежащую вне заработка, и за пределами того, что можно приобрести за заработанные деньги: занятие самого себя.
"Ты чем занимаешься?". Я не был занят – потом нашел себе работу – и вот я занят.
Занятость как способ существования направляет и определяет человека с дописьменных времен. И до самого ХХ века, с очень немногими исключениями, занятость находила свое наиболее совершенное и наиболее распространенное выражение в оплачиваемой работе.
То, как сильно ты занят, и тебе, и другим говорит степень наполненности твоей жизни. Ее сытость.
Мы хвалимся: "У меня ни на что нет времени. Оцениваем себя по отношению к другим: "Не поверишь, как ужасно я занят!".
Противоположность занятости – скука. Такое состояние духа, в котором он ни на чем не сконцентрирован – кроме самого себя. И на себе тоже не выполняет какой-либо работы: не анализирует себя, не просвечивает.
Здесь нет цели, к которой дух должен был бы стремиться. Как существует цель в медитации, которая, представляясь полнейшей пассивностью тела, тем не менее, запускает ой какую работу духа. В скуке же не происходит ничего, помимо бытия скучающего человека.
И вот как раз в этом, наиболее радикальном состоянии безработицы кристаллизуется новый стандарт нашего существования.
Философы посвятили ему немало внимания; масса труда ушла в анализ и описание скуки; трудно скучать, размышляя о скуке. (И насколько же благородно это занятие!)
Первым акцентировал это Паскаль:
"Нет на свете ничего более непереносимого для человека, нежели полный покой, не нарушаемый ни страстями, ни делами, ни развлечениями, ни вообще какими-нибудь занятиями. Вот тогда он и начинает по-настоящему чувствовать свою ничтожность, заброшенность, зависимость, свое несовершенство и бессилие, свою пустоту. Из глубины его души немедленно выползают тоска, угрюмство, печаль, горечь, озлобление, отчаянье"[21].
Не без причины подобного типа рассуждения в течение веков считались надуманными проблемами "господ транжир". Народ видел в них, самое малое, чудачество, поскольку народ подобного рода состояний не переживал, он и не мог их переживать, так как был занят с рассвета до заката, под самым тяжким принуждением труда: кто не работал, тот голодал, умирал.
Именно аристократия выставляет нам первую из форм напитанного мудростью поколений человечества: здоровое занятие скукой
Чем занимаются те, которые не должны работать, ба, не могут работать? Те самые, что рождены для жизни без работы, и которые рождают детей для пребывания в еще большей скуке?
Естественным последствием скуки, которой занимаются неумело, является декаданс.
Внешнее принуждение занятости, давая тебе работу, дает тебе цель, следовательно - систему ценностей: ты достигнешь этой цели (хорошо) или ее не достигнешь (плохо). В наиболее радикальной и первоначальной версии эта цель настолько абсолютна, как только возможно для человека, не пытающегося покончить с собой: целью является выживание. Если ты работаешь, добываешь средства на существование, живешь – ты выиграл. В уже смягченных версиях система ценности образуется путем сравнения с другими, насколько хорошо ты живешь.
Но если твой труд не имеет смысла ни в первом, ни во втором отношении (поскольку ты родился феодальным господином и всегда будешь жить на том же уровне, и не потому, что делаешь то или иное, но потому, что ты, попросту, являешься тем, кем ты являешься), потребность в построении системы оценок реализуется в стремлениях к целям все более случайным, не связанным с необходимостью биологического выживания и удовлетворения всеобщих психических потребностей (как, например, сексуальные потребности). Но при этом усилия и отчаяние, с которыми декадент стремится к достижению этих случайных целей, растут тем сильнее, чем более невыносима для него скука.
Как аристократы культивировали скуку здоровым образом? Здоровым, то есть результатом не становились самоубийство, умственные заболевания, привычка к наркотикам, азартным играм, сексуальные извращения, заядлое расточительство и распад личности. Ведь вовсе не является фальшивым и такой архетип аристократа: морфиниста-нигилиста, ради забавы играющего в русскую рулетку. Это естественный финал жизни, высвобожденной от принуждения трудом; жизни, которая в конечном отчаянии выбирает стремления наугад.
Черпая из традиций, уходящих корнями к первым вождям и подданным, аристократы пришли к решениям, эффективным, по крайней мере, в большинстве случаев. Заключались они в строжайшем, даже жестоком воспитании к жизни в скуке. С самым младых ногтей, когда человек наиболее пластичен и податлив к влияниям. В отличие от обучения и воспитания людей, принадлежащих к другим сословиям, воспитание аристократов не имело никаких внешних целей. Они воспитывались, чтобы быть именно такими вот людьми, а не чтобы делать то или иное. Ну да, они получали различные компетенции, но при случае, невольно, как бы нехотя.
Подобное образование, прежде всего, заключалось в формировании характера, прививании форм и ценностей, которые, в случае эффективной прививки, удержатся до самой смерти, несмотря на то, что умом они будут восприняты как искусственные, натренированные импланты. Одной из таких форм была честь. Иной – этикет. Еще – война. И еще – искусство, эстетика.