— Да ты бы и с Врубелем не разобрался.
— Возможно, не настаиваю. Но в данном случае просто — не нравится! За шкаф, только за шкаф.
— Ну знаешь! Эдак деньгами швыряться, — Ксана, негодуя, покрылась румянцем.
Ласточкин опустился на диван. Картина не только не нравилась — давила, напирала. Ее непристойность открывалась не сразу, но после уже не удавалось отмахнуться, отделаться. Сырая розовая мякоть, почти ощутимый скользкий запах от зеленоватых подтеков в углах — картона, холста? Но мало того, в крикливости этой угадывалось что-то особо подозрительное. Подделка? Ласточкин сам удивился своей догадке, как-то даже польстившей. Ничем там не брезжило, ни безумием, ни эпатажем. Все заимствовано, поэтому так нагло. Халтура, гнилой товар.
— За шкаф! — он подытожил. — А лучше пускай вернет деньги.
— Не вернет, — Ксана пробормотала чуть ли не со слезами. Ласточкин редко видел ее настолько взволнованной. — Не вернет, знаю. У него такие усики, глазки, я тогда уже насторожилась. Но… так уж вышло, и еще мне хотелось обрадовать тебя…
Он поглядел на нее, смягчившись:
— Да ладно… Кто он, Уртиков? Есть, по крайней мере, его телефон, адрес?
— Он не отдаст! И к тому же… не принято. Художник все-таки, и мастерская, говорю тебе, роскошная.
— Жулик он, вот кто. И нечего церемониться.
— Это ты так считаешь, а ведь не очень разбираешься. Не надо было, конечно, сразу деньги отдавать… А теперь… Теперь просто не знаю. Ты решительно против?
— Я — решительно. Решительно против, чтобы из меня делали дурака. Тем более за мои же деньги. И кто тебя туда привел? Тоже, наверно, из той же артели халтурщики?
— Ну это ты зря, — Ксана слабела, но не сдавалась. — И вообще, ты же сам творческий человек, знаешь, как это мерзко, когда навешивают — халтура, мол. От непонимания, невежества. А могут быть разные вкусы, разный взгляд.
— Так и до ночи можно дискутировать. А пока этот шедевр к стеночке, извини, переверну. Чтобы настроение не портил, хотя бы до завтра, иначе не вынесу его здесь.
Утром Ксана влетела в спальню, не пожалев, разбудила Ласточкина.
— А вот Алине нравится! — сообщила торжествуя. — Выйди, поговори с ней.
За ночь Ласточкин забыл, слава богу, об их приобретении, спросонья же сообщение Ксаны нисколько его не обрадовало.
— При чем тут Алина? — сказал, позевывая. — Бедняжка! Ты заставила ее примчаться в такую рань?
— Она сама вызвалась. Ей было интересно. Об Уртикове она, правда, не слышала, но сказала, что знает одного англичанина, который работает в той же манере.
— Ну, конечно, Алина все знает. Так, может, она хочет это сокровище приобрести? Давай, так и быть, уступим ей по-дружески, без комиссионных, за ту же цену.
— Не смешно. — Ксана произнесла строго. И присела сбоку на кровать. — Хочу тебе сказать, ты слушаешь? Так вот, — понизила голос, вздохнула проникновенно, — у меня как-то меняется отношение к картине. Чем дольше гляжу, тем… Будто погружаюсь, и открывается новое.
— Понятно, Алина наворожила. А сама свою копеечку бережет.
— Перестань! И еще я подумала… Вот раньше в домах висели картины, передавались по наследству. Все ведь тлен — тряпки разные. А это остается — произведение.
— Меня тоже хочешь заворожить? — Ласточкин натянул халат. Алина — свой человек, перед ней можно было и так появиться.
Алина сидела на стуле, прямая, сосредоточенная. Темная челка, острый нос, неумеренный макияж, портивший ее, зато затеняющий истинный ее возраст. Считалось, что Алина отлично ориентировалась в современных жизненных ценностях. Разведенная, с хорошей кооперативной квартирой, эрудитка.
— Ну что я могу сказать? — произнесла после коротких приветствий. — Был бы этот Уртиков ослепительным дарованием, обошелся бы вам дороже в сто раз. Рассчитывать на период безвестности — кончилось такое время. Чуть у кого забрезжит, сразу нарасхват. Оригинальных идей сейчас, сами знаете… А тут все крепко, в расчете, конечно, на определенную конъюнктуру. Ну а как теперь опять же без этого? Картин в личное пользование приобретать стали больше, чем прежде. Имею в виду не такое уж давнее прошлое… Тогда отдавали за гроши, задаром, бескорыстно, с голода, от отчаяния. Теперь живут неплохо, а хотят еще лучше, еще сытней. Почему нет? И художники тоже люди. В салонах, посмотрите, какие цены. Интересуетесь, не надули ли вас? Нет, по-моему, не надули. Но главное, если такая манера вам, так сказать, отвечает. Ведь бывает, все еще тянет к другому, в традициях, скажем, Лактионова.
Ксана посмотрела на Ласточкина. Он улыбнулся:
— Спасибо, Алина. Ты надежный товарищ, приехала, не поленилась. Может, попьем кофейку?
— Нет, ты скажи, ты согласен? — Ксана забеспокоилась, чтобы он не увернулся. Уйдет Алина, ей будет сложнее объясняться с ним.
— Согласен! — он, смеясь, поднял руки. — Алина кого хочешь убедит. Только была бы о н а, эта картина, поменьше, не так бы бросалась в глаза, я бы уж точно безропотно… А тебе, говоришь, нравится?
— Ну… — Алина на секунду замялась. — Я стараюсь объективно подойти. Нравится, не нравится — это как-то по-детски. Считаю, каждого художника надо уважать, пытаться вникнуть, вглядеться. А нравится не нравится… Так уже бывало, этим руководствовались и наломали дров.
— Почему? — Ласточкину захотелось поспорить. — Лучшее ведь осталось, существует и в экспозициях, и в запасниках. Уберегли, сохранили.
— А кое-что нет, а могло бы быть больше. И жизни — длиннее. Но это сложный разговор.
— Сложный, — подтвердил Ласточкин. — Но вот что меня смущает: зачем? Купили, собираемся вешать. А ведь не разбираемся. По крайней мере я…
— Ну это не преграда. — Алина состроила гримасу. — Понимают немногие. Остальные, извини, делают вид или выжидают, подлаживаются, скажем, воспитываются. А в результате верят, действительно наслаждаются. Хотя, может, взаправду, а может, врут. Искусство — дело темное, ты не находишь?
— Да, — Ласточкин усмехнулся, — особенно живопись.
— И музыка. Вот, скажем, для меня. — Алина прижмурилась вкрадчиво.
Ласточкин в упор посмотрел на подвижную улыбающуюся Ксанину приятельницу. Замечание ее насчет музыки почему-то царапнуло его.
— А все же скажи, тебе нравится?
— Ну что ты пристал, — Ксана вступилась. — Алина все сказала, и, по-моему, достаточно ясно. А куда будем вешать, после решим.
Следовало, наверно, на Алинин авторитет положиться, но Ласточкин, когда женщины удалились, снова приблизился к творению неведомого ему Уртикова.
Нельзя сказать, чтобы непонятно. Не заумь, нет. И рука твердая, умелая. Вполоборота женская головка, с провалами незрячих глаз, на длинной напружинившейся выгнутой шее, крутая толстая задница, мясистая ляжка и игриво назад отброшенная непропорционально маленькая ступня. Будто танец. Где-то это все мелькало, впервые в ту пору найденное. Великие теперь имена. Замес из них, тех открытий, находок. Бесстрашно, диковато, головокружительно. Обывателю все еще хочется стыдливо опустить глаза, хотя понукают: смотри, деревенщина. И Ласточкину отвернуться хочется, отчего-то ему сейчас неловко. А вместе с тем видит, чувствует: что-то еще тут есть, ну совсем знакомое. Коврики гладкие с лебедями в базарных рядах, с оранжевой каймой — загляденье.
Такое вот удивительное сочетание в этой картине. Тоже, можно считать, находка. Лично Уртикова? Или снова стянул у кого-то, жулик? Как знать, как разобраться? А может, права Алина? Надо к кому-то прислушаться, если собственного мнения нет. И нечего себе голову морочить.
Но к обеду неожиданно возник у них приятель Николаша, заскочил по соседству. Жена его в командировку с неделю как укатила, и потянуло, как он объяснил, неодолимо на семейный борщ.
Борща у Ласточкиных не оказалось, зато — картина. Ксана, сомневаясь в Николашиной компетентности, все же повела его взглянуть. Николаша вошел и присвистнул:
— Сила! Знал, что композиторы хорошо зарабатывают, но чтобы так! Это же целое панно, ему место где-нибудь в вестибюле почтенного учреждения. Ну ребята, — он хихикнул, — поздравляю! Теперь я абсолютно спокоен за вас.
— Не дури, — Ксана нахмурилась. Такая реакция ее не устраивала. — Разъясни свое впечатление членораздельно. Нам важно, тебе первому показываем, советуемся, — привычно соврала она.
— Тогда… — Никола отошел, приложил к глазам ладонь лодочкой. — Срам. Вот мое впечатление. Чтобы такое держать в доме, нужна аршинная подпись, к примеру, САЛЬВАДОР ДАЛИ.
— Шут, шут гороховый, — проворчала Ксана. — Это известный художник. Уртиков. Не слышал?
— Ах, Уртиков! — Николаша оттянул книзу и без того длиннющий домашней вязки свитер. — Уртиков? Тогда другое дело. Тогда — конечно. Сразу бы и сказали. А то — оцени.
— Ты видел его работы? — Ксана встрепенулась. — Да перестань паясничать, наконец!
Но Николаша — нет, не перестал бы и под страхом смерти. Грозный Ксанин вид на него не действовал.
— Я?! — воскликнул. — Об Уртикове? Ни плохого, ни хорошего, абсолютно ничего не знаю. Значит, говоришь, есть такой? Очень может быть.
Ласточкин хмыкнул. Но, честно сказать, реакция Николаши его тоже задела. Уртиков этот неведомый уже вроде оказывался своим, следовало взять его под защиту от нападок Николаши. В Ласточкине боролись противоположные чувства, ущемленное самолюбие и желание расхохотаться: ведь действительно влипли, что ни говори.
— Братцы, нет борща, дайте хотя бы чаю, — проныл Николаша. — И может, печеньице найдется? Одно! Понимаю, что этим приобретением вы сильно пошатнули свои финансы, так хотя бы сухарик, а?
Ласточкин уже предвидел, с каким удовольствием Николаша понесет свежую новость по знакомым, как распишет со смаком шедевр, ими приобретенный, в каком идиотском свете их выставит, но ничего не поделаешь, не заткнешь. Издержки вращения в одном к р у г у. И, хочешь не хочешь, сажай гостя за стол.
— А может, — жуя, продолжал Николаша издевательства, — она и неплохая, эта… панно. Кое-что можно замазать. Уртиков, вы поинтересуйтесь, согласится, быть может, за эту же цену? Некоторые места. Не все. Да не смотри ты на меня как тигрица, Ксанюша. Я же по-дружески. Воображаю, как он, Уртиков, сейчас загулял! Сколько всего приобрел за отваленную вами сумму… Да, ме