Ему самому нравились такие образы. Образы людей сильных, властных — вершителей судеб мира. Он считал, такие люди необходимы. Тогда спокойней: знаешь, что кто-то вершит и твою судьбу. Тогда все упорядоченней и можно на кого-то конкретно ссылаться: он т а к сказал, он т а к решил. Подчиняться сильному — какое тут унижение? Должны быть сильные, должны быть сверхсильные — тогда за ними как за каменной стеной.
Ему казалось, что в его время такие сверхсильные жили. И он создавал их образы в мраморе, в бронзе.
Он говорил, споря с кем-то:
— Объяснить вам, как я понимаю художественный образ? Образ — это личность, существующая в согласии со временем. Отвечающая этому времени, выражающая его. Да, можно сказать, избранники. Вот они-то меня и интересуют. Слабые, брюзжащие — нет! Время плюс личность — вот единство! Тот, кто не нашел себя в своем времени, ничтожен, мелок — и ответственности за него никто не несет. Время — это стихия. И нельзя ей не подчиниться. Все попытки тут — нужны ли примеры? — оказываются беспомощными, смешными в конце концов.
Он имел в виду тут конкретно свое время. То есть когда у него был успех, когда его хвалили, и на выставках демонстрировались его работы, и его гиганты возвышались на площадях.
Конечно, у каждого человека есть свое время. То, скажем, десятилетие, когда он наиболее полно жил, наиболее успешно трудился. Это происходит в силу разных обстоятельств: и физических — здоровье, молодость, и психологических — их выявить уже сложней. Но и время, конечно же, ставит на людях свой, характерный именно для этого периода, знак. По таким знакам отличаются поколения. Знак «плюс», знак «минус» — их еще надо расшифровывать и расшифровывать потомкам. Но некоторым из современников, наблюдателей, свидетелей, знающим все, так сказать, из первых рук, дано бывает — правда, очень редко — взглянуть на сиюминутные текущие события как бы в перевернутый бинокль — отдаленно, в открывающейся внезапно перспективе — точно уже из будущего. И тогда…
Бывает также, что в одну человеческую жизнь входят несколько, так сказать, времен, разграниченных определенными событиями истории, изменяющими воззрения, позиции людей. И тогда появляется возможность сравнивать.
Но не все пользуются этим правом. Некоторые, несмотря ни на что, продолжают существовать в том времени, которое их сформировало и как бы законсервировало в себе, заставляя отторгать все новое как неправильное, чуждое. Судьба таких людей трагична. Трагична еще и потому, что выпадает часто на долю натур страстных, преданных, в какой-то степени даже фанатичных. Но также и тех, кто попросту упрям, ограничен, злобен. И не так легко провести тут грань. Но в той или иной мере все эти люди — пленники…
…Итак, жизнь человека продолжалась, а время его минуло, ушло. Лучшее, он считал, время…
Каждое утро он шел к себе в мастерскую. Работал. Богоподобные гиганты окружали его. Время от времени он обменивался с ними взглядом.
Он говорил, споря с кем-то:
— Надо отображать добродетель во всю силу этой тенденции. Да, как Шекспир… Да, я так его понимаю. Белое так белое, черт возьми! А портить все ложкой дегтя ради пустого правдоподобия? Какое убожество… Хотя понимаю, — продолжал он, — трагизм, излом, изверченность всегда представляли большой соблазн в искусстве. Но надо стать выше, надо побороть в себе это искушение. Ведь утверждать что-либо значительно труднее, чем опровергать. Ну разве не так? А, не согласны?..
Ему нравилось рассуждать на такие темы. Но мешала раздражительность, которую он испытывал к собеседникам. Он в каждом видел теперь противника. Все, все, ему казалось, переменилось. И находил в том предательство. Ну и как было жить?..
Он был известен и вдруг оказался забыт. Его творчество объявили устаревшим — ну разве справедливо? Ведь раньше хвалили, ведь раньше казалось — всем нравилось! Так кто же отступник?.. Он принял тогдашние требования, тогдашние вкусы, как веление своего времени. Он в этом времени безраздельно и с готовностью растворился — за что же его было винить?
Он трудился, работал — и успешно! Удачи сопутствовали ему. Но жизнь поставила перед ним испытание, заставив шагнуть в новый период, логическое развитие предшествующего, — но он не мог воспринять это новое, это сегодня как продолжение, потому что целиком был привержен — нет, скорее даже прикован — к прошлому, к вчера. Ему не хватило дыхания… Не оказалось сил оттолкнуться и плыть дальше. Он искал и не видел привычных опор. Не было у него теперь ориентации. Но была ли она раньше?.. А может, ему еще и недоставало того художнического чутья, которое в инстинктивном стремлении к правде, к познанию истины ведет человека на шаг ну хоть чуть-чуть впереди существующих в данный момент представлений — он разведчик, исследователь и вот только тогда и может выразить свое время и является в подлинном смысле его представителем. А нет, так последующая временная волна непременно захлестнет его… Но — легко говорить! — а как трудно на самом-то деле предвидеть, предчувствовать это завтра!..
…Приговор сегодня ему был таков: нет таланта. Но диагноз тут должен был быть иным. Скорее, талант, природная одаренность не нашли опоры в характере, в качествах личности. Душа, ум человека заблудились, и талант оказался запертым, в тупике. Трудолюбие, фанатическая преданность своему ремеслу не спасли, так как само направление усилий, поиска было неверным: там не для чего и нечего было искать.
…Он считал: времена переменились. Преувеличивал разрыв между тем, что было, и тем, что есть, исходя в основном из сегодняшней своей непризнанности. И находил в этом оскорбление не только себе — своему времени. Ему казалось, он защищает принцип, свою эпоху, а получалось — искал оправдание лишь себе…
…Он шел по городу, якобы ни на кого не глядя, но на самом деле все видя, отмечая: так, этот не поздоровался, а этот тоже отвел глаза, сделал вид, что не заметил, но все же кое-кто еще помнит — еще не забыли меня!
Конечно. Он ведь жил в этом городе долго. И п р о с т о люди, для которых он был п р о с т о человек, встречаясь, узнавали его, здоровались. Обычные приветствия обычных людей в обычной, нормальной человеческой жизни. Но он воспринимал их как почитателей, как поклонников своего таланта, у которых хватило мужества, несмотря на происки его врагов, хранить ему верность.
А они п р о с т о с ним здоровались.
Здоровались… А кое-кто, правда, думал…
…Вот идет старый человек, опираясь на палку, в берете, с бантом. О нем мало кто сейчас слышит, о нем почти забыли. В нем явно заметно чудачество, он, по-видимому, не очень счастлив. Но он интересен хотя бы уже тем, что был очевидцем многих событий, что в нем, помимо, может быть, даже его сознания, скрепилось, сцепилось вчера и сегодня — пусть даже и драматически. Есть люди, на которых поступательное движение времени не действует, проходит бесследно. А есть такие, кто несет в себе печать событий, истории, с наглядностью очень поучительной. И возможно, даже сам человек не догадывается, как богат, содержателен оказывается его опыт, какую он являет ценность для будущего, помимо своих личных качеств, достоинств или ошибок. И сколько еще затратят сил, душевной энергии потомки, чтобы во всем этом разобраться, все до конца понять…
СЛЕД НА СНЕГУ
Да, непрочна, недолговечна слава. И трудно смириться человеку, когда-то ею обласканному, с тем, что теперь она покинула его.
В тяжелом пальто с меховым воротником шалью режиссер Максимов стоял возле «рафика», ожидая, когда подойдут остальные члены бригады: его носатое лицо, как обычно, выражало обиженную сердитость.
Организовало эту поездку бюро пропаганды трех творческих союзов: кинематографистов, журналистов и писателей. Пришлось действовать общими усилиями, так как охотников отвлекаться от новогодних приготовлений и ехать выступать в подшефный подмосковный район немного. А в последний момент двое оказались больными, так что наличествовали лишь четверо. Пожилой, когда-то известный режиссер Максимов, нахохлившийся, ушедший подбородком в меховой воротник, — надо заметить, он явился раньше всех, точно к одиннадцати. Худенький, верткий, с болезненным лицом, лихорадочно энергичный и считавшийся модным поэт Алексей Хомский. Грузная дама-журналистка с рассеянной полуулыбкой на сильно напудренном лице и добрыми коровьими глазами. И совсем еще молоденькая актриса, с успехом снявшаяся в своем первом фильме.
Все они уместились бы в легковой машине, но прислали «рафик». Расселись по одному у окна. Знакомиться нужды не было, достаточно уж наслышались друг о друге, так что интерес к общению ни у кого не возник.
Ехали молча. Сначала по слякотной бесснежной Москве. Потом по широкой загородной трассе, потом дома городского типа начали перемежаться низкими деревянными домиками, и можно было наконец осознать, что на дворе зима.
День был по-зимнему яркий, солнечный, нарядный. И трудно не поддаться его открытой радостности, не улыбнуться, пусть даже про себя, этой свежей чистой зиме.
У здания райкома остановились, потоптались по хрусткому снегу, глотнули морозный воздух — но времени терять, увы, нельзя. И они покорно, организованно поднялись друг за другом по лестнице на второй этаж в приемную первого секретаря, где их, конечно же, уже ждали.
На длинном столе, образующем вместе со столом первого секретаря букву «Т», стояли тепличные гвоздики, вазы с яблоками и бутылки минеральной воды.
Режиссер Максимов как вошел, так сразу откупорил бутылку и жадно выпил. Грузная дама-журналистка, немного помедлив, решилась очистить яблоко. Молодая актриса сидела, ссутулив худую спину, с грустным отрешенным лицом, еще, по-видимому, не отойдя от недавно сыгранной роли. И только новая роль могла бы ее спасти, освободить от прежнего образа: себя самое-то актриса уже успела забыть. Да, новая роль — только в этом было спасение…
Что касается верткого, считавшегося модным поэта, то он, сосредоточенно глядя перед собой, курил.