Тогда, в то время, это казалось разницей. Вера подглядывала в дверной глазок, как из квартиры напротив выскакивала уже почти взрослая Наталья, всегда в спешке, всегда опаздывая, в крошечной, как нашлепка, вязаной шапочке на пышнейших, до плеч распущенных темных волосах, в жакете с гигантскими пуговицами по тогдашней моде — не дожидаясь лифта, мчалась по лестнице вниз, стуча каблуками, и с грохотом хлопала в подъезде дверь. Никогда, ни разу Наталья дверь за собой не придержала. А Вера уже стояла в кухне у окна, откуда открывался двор, который Наталья пересекала почти бегом и исчезала в арке. Вера не сомневалась: в арке кто-то Наталью ждал.
Дом их был построен еще до войны, прежде числился ведомственным, а после, в результате различных событий, отселений, разменов, разводов, переворошился настолько, что некоторые квартиры стали коммунальными. Как раз в такой Вера и жила. И, между прочим, сколько впоследствии ни переезжала, какие бы стены ни обживала, ни обустраивала, олицетворением д о м а, куда она возвращалась в сновидениях, мысленно, оставалась навсегда та комната в общей квартире, с крытым линолеумом длиннющим коридором, заканчивающимся ванной, очень просторной и даже с окном, за которым во весь рост вставала церковь Утоли мои печали, свежеоштукатуренная, с сияющим куполом строгой стройной колокольни.
А вот Наталья жила без соседей, хотя и на такой же в точности площади. Поэтому, верно, могла позволить себе не прибирать, фантастический прямо-таки кавардак устраивать, а в ванной, в китайском пестром эмалированном тазике, постоянно что-то у нее отмокало в черно-коричневой жиже: была у Натальи страсть перекрашивать надоевшие вещи в черный цвет.
Не всегда эксперименты такие удавались. Натальина мать возмущалась, но, кажется, успела осознать, что дочь не остановить: ни в порче добротных, вполне еще носких кофточек, ни в тайном курении, в туалете, ни в постоянной, ненормальной спешке — куда, зачем?
«Наталья!» — слышала Вера вопль-окрик из соседней квартиры. «Наталья!» — гремело так, что хотелось уши заткнуть. «Наталья!» — если бы на Веру подобное обрушилось, она бы никогда, ни за что… не рискнула, не осмелилась. Но ее, слава богу, воспитывали иначе, и сама она, конечно же, не навлекла бы на себя столь жуткий родительский гнев. Как это — чтобы по лицу ударили — и в ответ рассмеяться? Немыслимо, непонятно — бездна, край.
А Наталья свободно, бестрепетно по краю гуляла. Когда весь дом уже спал и одна из жилиц, пенсионерка, исполняющая обязанности лифтерши, неся дежурство в подъезде по ночам, после одиннадцати закрыв входную дверь уложенной поперек палкой, только-только сладко прикемаривала, тут раздавался требовательный стук. И ни капли смущения — вот что самое безобразное. «Здравствуйте!» — улыбаясь, звонко произносила Наталья. Жилица-лифтерша молча, уничижительно глядела, как она впархивала в лифт.
Если подумать, возможно, все будущее благополучие, успехи, работоспособность, целеустремленность и прочие, прочие положительные Верины свойства развивались под влиянием этого соседства — примеру как н е н а д о , н е л ь з я.
Детство, юность Веры сопровождали вопли, причитания Натальиной матери, шепоток зловещий соседей, и хотя при открытых обсуждениях Натальиного поведения она не присутствовала, не допускали ее из педагогических соображений, ей и не надо было слышать, она знала и так.
Знала в с е. Сталкиваясь с Натальей на лестничной клетке, в лифте, опускала глаза, но только та спиной оборачивалась, спешила жадно вобрать ее облик, волосы, дикое, дивное их изобилье, профиль, мечущийся в резких поворотах, походку неровную, вызывающую, враскачку, исходящее от нее беспокойство — все это вместе, и влекущее, и запретное.
Походить на Наталью представлялось ужасным, и вместе с тем Вера понимала где-то в глубине, что, и попытайся она, не получилось бы. Не дано. Такая догадка унижала, злила, и Вера от нее отмахивалась. С осуждающим восхищением глядела, бывало, Наталье вслед, не терзаясь пока двойственностью своего отношения, не нащупав его причин, не дождавшись еще развития, поворотов ни в своей, ни в Натальиной судьбе.
Годы сближали и разводили одновременно, как это обычно и бывает. Преимущества Натальиного старшинства стирались постепенно сами собой. Зато обозначились яснее другие различия. Наталья к Вере, случалось, без предупреждения, по-соседски забегала, на «две минуты». Забиралась с ногами на диван, скинув небрежно туфли-лодочки, чуть ей великоватые, «одолженные», как она говорила, хитро сощурясь, у матери. «Одолженными» оказывались также терпкие, душные духи, еще какие-то ослепляющие Веру предметы, а однажды у соседей напротив разразился особенно мощный скандал: Наталья осмелилась отправиться в кино в «одолженной» материной неслыханно дорогостоящей шубе.
Заскочив к Вере «на минуту», Наталья забывала, верно, что куда-то торопилась: уютно мурлыкая, чаевничала, болтала ни о чем. Но так, что Вера сидела завороженная. В Натальином изложении каждый пустяк обрастал удивительными подробностями, остроумными, точно наблюденными деталями, и Наталья темперамента не жалела для единственной своей слушательницы. Щедрость такая Веру подавляла. Она старалась чем могла гостье угодить, заваривала заново чай, доставала из семейных запасов варенья-соленья; ничего-то Наталье не надо, ни лакомств, ни самой Веры, а надобно только одно — себя, свое выплеснуть, и перед кем, неважно.
От чего-то она изнемогала, томилась, несмотря на свою праздничность, являясь в материных тряпках, побрякушках не столько даже, верно, из потребности себя украшать, сколько по какому-то вызову. Ведь ей каждый раз доставалось, мать наказывала; одного, другого ее лишала, но снова Наталья подыскивала к шкафам ключи, снова нарывалась.
В квартире Натальи все содержалось под замками. Ящики, ларчики, двери в каждую комнату запирались, а дверь входная громыхала задвижками, цепочками. Что тому было первопричиной, Натальина ли злонамеренность, от которой близким приходилось обороняться, или злонамеренность родилась как протест, Вера не знала и не очень задумывалась. Натальины родители часто уезжали — на дачу, за рубеж, отдыхать, по делу. А возвращались неожиданно. «Нагрянули», — вздыхала Наталья. Собственно, употребление множественного числа оказывалось не совсем точным: все баталии, угрозы, кары вершила Натальина мать, а отца у Натальи не было, был отчим.
Вере казалось странным, насколько вопли из квартиры напротив не соответствовали внешности живущих там людей. Голоса отчима Натальи, кстати, и вовсе не было слышно. Но ее мама… такая нежная, хрупкая, с бледными, серебристыми, тщательно уложенными волосами, с обаятельной улыбкой — это Вера от взрослых слышала определение «обаятельная». И с Верой Натальина мать ласково, тактично обходилась, и отношения с соседями умела поддерживать самые доброжелательные.
Как она их благодарила! — ну за каждую малость, пустяк. Скажем, перегорела лампочка, потолки высокие, достать можно только с верхней ступени стремянки, а у матери Натальиной от высоты кружилась голова, муж в отъезде, и слабым, растерянным голосом: ради бога… вы не поможете? Конечно, помогали.
Натальина мать сияла признательностью, и к празднику, непременно, либо являлась с коробкой конфет, либо еще с чем-то, неважно, ведь дорого-то внимание…
Верины родители, как тогда говорили, являлись интеллигентами в первом поколении. То есть Верин папа, работая на заводе, поступил на заочное в институт, потом из Краснодара в Москву перебрался, когда его зачислили в академию. Это звучало: академия, перспективы. Этапы: от общежития и до комнаты в центре столицы. Солидный, бывший ведомственный, довоенной, крепкой постройки дом. Рядом сквер с чугунной оградой, старушки, собачки, детишки с нянями. Метро близко, а на пути к нему булочная-кондитерская, где без всякой давки продавались торты, украшенные кремовыми розочками.
Веру учили музыке, английскому. В семье их властвовали порядок, дисциплина. Когда в комнате пятнадцать квадратных метров и трое живущих в ней спозаранку спешат изо всех сил приблизить счастливое будущее, порядок необходим. У каждого — рабочее место, кровать, стопка книг, а в углу пианино.
По воскресеньям папа водил Веру на каток. Она спотыкалась, падала у барьера для начинающих, а папа в отблесках разноцветных огней носился по кругу, немножко нелепый, о спортивной форме тогда и не думали, в пузырящихся на коленях старых брюках, прихваченных внизу резинками, в кроличьей лысой ушанке, но с выражением упоенной отрешенности. Папа учил Веру сызмальства заботиться о здоровье.
Поэтому еще ее так удивляла Наталья. Любую пищу она поливала обильно уксусом, уверяя, что иначе проглотить ничего не может. Так ведь отрава, вред сплошной! Наталья в ответ смеялась: «Мой организм все выдержит». Уверяла, что ее тошнит от одного слова «полезно».
Стоит отметить, что Наталья куда чаще навещала Веру в ее коммуналке, чем Вера бывала звана в квартиру напротив. Впрочем, не ясно, к Вере ли именно Наталья приходила, а может, к Вериной маме, а может, и ни к кому, а просто чтобы в доме не оставаться. По причинам, для Веры пока неясным. Мать Натальи Вера видела нарядной, улыбчивой, отчим тоже уж никак на злодея не походил, сама Наталья оставалась в Верином восприятии по-прежнему окруженной ореолом, а между тем вопли из квартиры напротив не стихали как бы вопреки всему.
В Вериной же семье даже слегка повысить друг на друга голос не допускалось. Возможно, как интеллигенты в «первом поколении» они особенно тщательно следовали тому, что отличало в их понимании людей культурных. Семейные свары, скандалы, казалось, способны разом уничтожить добытое с таким трудом, перечеркнуть весь п у т ь, э т а п ы, от и до, и далее, и будущее. Они ходили в театры, на концерты, на выставки, и пусть их преклонение перед «возвышенным» носило иной раз слегка преувеличенный характер, несвободный от оценок внушенных, чужих, пусть они сами себя у в а ж а л и за свои интересы, устремления, а не утоляли природное, инстинктивное — это был процесс, длительный и должный принести результаты.