А когда переехали из палаток в казарму, то они и в разные отделения попали. Ртищев остался при Коновале — назначили-таки ефрейтора командиром отделения. Антонова — подвалило же счастье! — поставили под начало младшего сержанта Ольхина, подчеркнуто официального и всегда наодеколоненного. Мацай тоже числился в этом отделении. Ольхин был с ним до невозможности вежлив. Но надо отдать младшему сержанту должное: вежлив и осмотрителен он был со всеми, говорил каждому только «вы».
Схлестнулся Антонов с Мацаем вечером, после кино. Выходили из клуба гурьбой, обсуждая «Солдат Иван Бровкин» — фильм с бородой, который сошел с экрана, наверное, когда Глеба и на свете не было, а солдатам его все еще крутят. Вдруг кто-то сзади сдернул с головы Антонова новенькую шапку, только утром полученную у прапорщика Березняка. Глеб встал как вкопанный на проходе, растерянно озираясь. Мимо шли солдаты, его толкали, чертыхаясь: дескать, чего дорогу загородил? Поняв, что тот, кто стащил шапку, наверняка проскочил вперед. Глеб отчаянно заработал локтями.
На улице стемнело. Площадку перед клубом желтым пятном освещали фонари. Народу — море. Разносились команды сержантов и старшин: «Первый батальон, становись!», «Второй батальон, становись!»… Кого искать? Да и найдешь ли вора в этой толчее?.. Расстроенный Глеб поплелся к своей роте, которая тоже строилась. Чуть в сторонке стоял Мацай с сигаретой в зубах, в окружении наскоро перекуривающих солдат.
— Эй, паря, зубы жмут, что ли? Что как в воду опущенный?! — окликнул он Антонова и, как бы догадавшись о причине переживаний Глеба, всплеснул руками: — Ясно, головной убор посеял. Ой-ой-ой!.. Эх ты, чучело гороховое… Жалко тебя, старшина выпорет тики-так.
Антонов остановился. В тоне Мацая чувствовалось больше наигранности, чем сочувствия, сквозила какая-то нагловатая уверенность. Кого-то он напоминал Глебу, злорадно-липкого до неприятности. Постой, постой, вдруг осенило его, обычно так ростовская шпана успокаивает, которая сначала напакостит, а потом вроде бы выражает соболезнования по поводу случившегося, показывая тем самым, что к содеянному не имеет никакого отношения. Глеб встречался с такими, когда учился в техникуме, в автошколе… «А где Мацай сидел в кино? — лихорадочно застучало в непокрытой голове Глеба. — Слева в том же ряду, где и он, Глеб. Оттуда раздавались его шуточки. А выходили из зала в правую сторону. Значит, Мацай шел позади него!.. И грудь оттопырилась у него, как у девицы, что-то засунуто под шинель?! Он! Он!..» — окончательно догадался Антонов и резко шагнул к Мацаю:
— Отдай!..
— Не понял? — сплюнул окурок Мацай, скривив губы.
— Шапку отдай!
— Ты чего, шизик, где я тебе ее возьму? Хотя… — Мацай огляделся по сторонам и, увидев стоящего поблизости Ртищева и других молодых солдат, которые с напряженными лицами наблюдали за разыгрывающейся сценой, резким движением снял с Шуркиной головы шапку и протянул ее Глебу: — На, подойдет?..
Антонов не шелохнулся. Ртищев тоже не двинулся с места, только совсем побелело его лицо да потупился взгляд. Мацай покрутил его шапку, как бы прикидывая размер, сказал с хрипотцой Глебу:
— Нет, паря, маловата тебе она будет. Забирай назад, — бросил он ее в руки облегченно вздохнувшему Шурке и требовательно сказал тут же находившемуся Бокову: — Давай свою!
Боков с готовностью снял головной убор и покорно протянул его Антонову.
— Чужого не надо, — отмахнулся Глеб и вплотную шагнул к Мацаю. — Ты мне мою верни!
— Пожалста, бери эту, служивую, — приподнял со своей головы шапку Мацай. — Мне не жалко, все равно на «дембель»…
— Отдай ту, которую за пазухой греешь!
— Ну, козел, не в свой огород лезешь! — сверкнул глазами Мацай.
Они были одинакового роста, стояли нахохлившись, как два петуха, и казалось, что стычки между ними не миновать.
— Что здесь происходит? Или уговаривать вас надо строиться?! — прогремел бас прапорщика Березняка. — Кончай перекур!.. Антонов, почему без головного убора?
Глеб сразу поник, замялся.
— Да вот, товарищ прапорщик, посеял где-то шапчонку-то молодой. Я ему свою предлагаю — увольняюсь ведь, — покровительственно начал объяснять Мацай, светлея взглядом.
— Ой ли!.. М-да, — недоверчиво покачал головой Березняк, пощипывая ус и поглядывая то на Мацая, то на Антонова. — Так я и поверил… Разбираться сейчас не буду, значится. Знамо дело, что не утерял Антонов шапку, а кто-то спер ее у него…
— И вы думаете, я?! — искренне возмутился Мацай, перебивая старшину и отступая на шаг с намерением расстегнуть крючки шинели на груди, чтобы демонстративно показать, что у него там спрятано.
— Конечно, книга там, — усмехнулся Березняк, — можешь не доставать. Небось «Преступление и наказание» Федора Достоевского…
Слова старшины совпали с моментом, когда Мацай выдернул из-за пазухи толстую книгу в темном переплете и от растерянности, что Березняк, точно снайпер, попал в десятку, не знал, куда ее деть. Солдаты заулыбались. А Глеб стоял обескураженный: неужели он ошибся, напраслину возвел на человека?
Старшина роты, чеканя слова, отрубил Мацаю:
— Всяко бывает, хлопче. Но Березняка не проведешь. И то, что я раскусил финт с книгой, подтверждает мою догадку. А посему, если до завтра Антонову шапка не возвернется, то вы, товарищ рядовой Мацай, нескоро получите предписание об увольнении из армии. Помашете своим «дембелям» ручкой, а сами еще покумекаете, что такое солдатская служба и дружба. Ясно?! А сейчас стройся!..
Утром Антонов нашел свою шапку, засунутую в рукав шинели. Улыбающийся во весь рот Мацай потом в парке, передавая ему торжественно свой автомобиль, будто бы невзначай, тихонько высказал, глядя ясными глазами:
— Ну вот, сговоримся так, золотце мое. Я тебе — «Урал», машина-зверь! А ты мне после принятия присяги отдашь свою чистоплюйскую парадку. С шинелькой, шапкой… Не шантрапой же дяде Мацаю на вокзал двигаться! Я бы мог не просить тебя, позаимствовать у другого «салаги». Но размеры у нас только с тобой одинаковые. Так что, сынок, уважь «старика». Походишь в моем…
— А булку с маслом не хочешь? — осадил напутственную речь Мацая Глеб.
— Не сделаешь, устрою тебе другую присягу, коз-зел. И запомни: я не Коновал, плевков никому не прощаю! — еще тише прохрипел Мацай, пристальные глаза которого сразу же из голубых превратились в болотистые, точно затягивали в трясину…
…Антонов смотрел, как Мацай опустился перед алым стягом на колено, поцеловал полотнище. «Что же он за человек? — думал о нем Глеб. — Если может подличать, обличье менять, значит, за душой у него пустота, нет ничего святого. Ишь, как рисуется, показывая волнение».
Их поздравляли. Говорили напутственные слова командир полка, отец одного из солдат, ветеран труда, который приехал из города мастеров Златоуста…
Выступал секретарь райкома партии, когда на плац вылетела черная «Волга» и, скрипнув тормозами, остановилась у трибуны. Из нее выскочил молодой человек в штатском, подбежал к секретарю райкома и что-то прошептал на ухо. Полк затих в тревожном ожидании.
— Товарищи! — прогремел в динамиках голос партийного руководителя района. — Случилась беда. Сели и обвалы обрушились на ряд наших горных селений. Бедствуют люди. Я должен срочно уехать. Возможно, понадобится и ваша помощь, товарищи!
Секретарь райкома спешно уселся в машину. Только сизый дымок, пыхнувший из выхлопной трубы, еще некоторое время стлался по плацу вслед «Волге» легким шлейфом. Люди заволновались, тихий ропот пронесся по полковому строю. К микрофону подошел подполковник Спиваков.
— Внимание! Командирам подразделений развести личный состав… Быть в готовности… Майору Доридзе организовать отправку увольняемых в запас на поезд. Все.
Подполковник быстро сбежал по лесенке с трибуны и направился к штабу. За ним заспешили его заместители.
— Товарищ подполковник, — подбежал к Спивакову сержант Мусатов. — Разрешите обратиться?!
— Слушаю…
— Мы решили, товарищ подполковник… Обстановка сложная. Молодежь еще, как говорится, не обстреляна, дороги в горах — эх, да что говорить! Мало ли что… Как мы можем уехать?! Разрешите нам остаться, товарищ подполковник? — сбивчиво выпалил Мусатов.
— Но приказ о вашем увольнении уже подписан, предписания вам розданы, — засомневался Спиваков.
— Разве нельзя остаться после приказа?
— Вы все так решили? — спросил командир полка убывающих из полка солдат, которые подошли вслед за Мусатовым. В выжидательной позе остались стоять на месте лишь Мацай и еще двое.
— Так точно, товарищ подполковник! — хором ответили солдаты.
— А те, что позади вас топчутся? Не хотят, что ли?..
По тому, как повернули головы в его сторону солдаты, Мацай понял, что речь зашла о нем и о тех, кого он успел удержать, как он выразился, от патриотического порыва.
— Мы, как все, товарищ подполковник! — поспешил ответить Мацай. Незаметно сплюнув с досады, он вразвалочку направился к группе увольняемых.
— Ну что, комиссар, как поступим? — спросил Спиваков своего заместителя по политчасти майора Куцевалова.
— Думаю, есть резон уважить просьбу. Молодцы они, так поступают настоящие люди!
— Спасибо вам, товарищи! Спасибо! — крепко обнял Спиваков сержанта Мусатова. Потом он и другие офицеры поочередно пожали руки каждому солдату. — Начальник штаба, издать приказ, всех поставить на довольствие…
Вскоре колонна бронетранспортеров и грузовиков потянулась в горы. Выхлопные трубы выплевывали в черное от нависших туч небо коричневый дым, громадные задние колеса струями выбрасывали вверх гравий. Управляли машинами на коварной дороге опытные водители. Рядом с ними в напряженном ожидании своей очереди застыли молодые солдаты. Так и сидели в кабинах парами: Мусатов — Боков, Ольхин — Небейколода, Турчин — Магомедов, Коновал — Ртищев, Мацай — Антонов… За баранкой ЗИЛа, который чуть не занесло на узком повороте в пропасть, был рядовой Ртищев. Почему Коновал ему передал управление на сложном участке, он так толком и не объяснил. Ефрейтор оправдывался перед командирами: мол, надо же приучать молодых к трудностям, не все же время им нянькой быть. Когда груженый грузовик всем миром оттащили от опасной черты, облегченно вздохнули.