АВТОР В РОЛИ «СТУКАЧА»
Ну и роль себе выбрал, скажет кто-то, скривившись. Да на Руси издревле «стукачи» не в почете. Это те же анонимщики, только с той разницей, что начальники или командиры знают их в лицо. (Хотя часто бывает, они знают и автора анонимного послания.) Но остальная масса лишь может судить да рядить, кто же такой нашелся «отважный»? Как бы схватить за руку доносчика? Пусть даже факты, о которых «настучал», имели место, того, кто о них нашептал, снаушничал (если о нем узнают), окружают презрением. И стараются от него держаться подальше.
Но позвольте, попытаюсь я возразить, а если вы вдруг узнаете о предстоящем покушении на вашу или чью-нибудь другую жизнь, ограблении квартиры или еще о каком-либо преступлении, разве не побежите «стучать» об этом в милицию? Уверен, что бегом поспешите. Ибо ваша человеческая суть не сможет смириться с социальным злом. А убийство, ограбление и т. д. — тягчайшее социальное зло. Предупредив его, вы своим поступком будете довольны, будете с гордостью рассказывать о нем друзьям, знакомым, на работу пойдет благодарственное письмо, и весь коллектив зарукоплещет в вашу честь. Виват благородству! И лишь те, кого вы разоблачите, будут плеваться, задыхаться от ярости и горевать, что влипли из-за какого-то «стукача». А если узнают его имя, то, наверное, поклянутся отомстить. Правда, тут возникает вопрос: пойдет ли заявлять в милицию о преступниках тот благородный «стукач», если будет знать, что неизбежно последует мщение? Не каждый решится… Но не сомневаюсь, против зла грудью встанет абсолютное большинство честных и смелых людей.
Однако я — «стукач». Хотя в школе меня не дразнили «ябедой-корябедой». В старших классах не обзывали «доносчиком». Теперь же я стучу в любую дверь, даже к жене в спальню предупредительно. А в кабинет начальника или его зама — просто скребусь, легонько, легонько так, чтобы их слух ненароком не потревожить. Думаете, шучу? Люблю шутить. Но в каждой шутке есть, как говорится, доля правды. А правду я люблю больше, чем себя. Особенно сейчас, когда она значительно подпрыгнула в цене, стала всего дороже и ее уроки штудируют и взрослые, и дети (если бы ее меньше мусолили на собраниях и пионерских сборах, а чаще утверждали в своих поступках).
Скажете, иронизирую? Абсолютно верно! Ироник я, хронический, горький и запойный. И все потому, что с утра до вечера стучу, стучу, до хрипоты в горле стучу, стучу — очень трудно пробить устои! Горечь остается, которую надо запивать. Но спиртного я в рот не беру из принципа. Вот и приходится «упиваться» собственной ипохондрией.
Смех смехом, но завел я этот разговор по серьезному поводу. Вы никогда не задумывались о том, что такое добровольная подлость? Нет, имеется в виду не та, что лежит открыто на поверхности, засасывающая человека в омерзительную грязь ради обогащения, карьеры, утверждения низменного «я»… А другая, зарытая глубоко-глубоко и не приносящая подлецу каких-либо личных выгод: отчего не оговорена и не преследуется законом. Иногда она порождается завистью, жаждой похотливого развлечения, нежеланием работать и необходимостью пустить пыль в глаза… Но больше она жалит исподтишка, просто так, от нечего делать, удовлетворяя злорадство, злопыхательство и злословие.
О, это страшная бестия, сидящая в недрах людской плоти! Однажды (я тогда был солдатом-первогодком) произошел в нашей роте из ряда вон выходящий случай. Валико Гогобаридзе получил от родителей довольно крупную для того времени сумму: парень готовился к окончанию службы и к свадьбе на полковой медсестре Настеньке. Вся рота знала об этом, сочувствовала Валико, когда он в очередной раз с пустыми руками возвращался из увольнения в город — ни себе костюма не взял из-за великанского роста, ни подарка невесте, потому что глаза в магазинах разбегались от всякой всячины, на которой невозможно было остановить свой выбор. Горевал жених, темпераментно цокал языком, рассказывал о своих мытарствах, вздыхая, доставал из кармана гимнастерки деньги, пересчитывал их на виду у всех и бросал широким жестом в верхний ящик тумбочки (а зачем их было прятать — одной семьей жили).
И был у нас «любимец публики» Сережка Мохов, классный гранатометчик, заводила, каких свет не видывал, шутник и балагур. В атаке — он впереди, на походном привале — первым откалывал коленца, да так, что остальные, уставшие и не уставшие, срывались в гопак. Мог он со скуки и в самоволку смыться. Правда, тут я на него «стучал», в основном на собраниях, когда Серега горячо выступал, бил себя кулаком в грудь, призывая к крепкой дисциплине. Я вставал тогда и припирал оратора к стенке: мол, красивые слова глаголишь, а сам вчера через забор прыгал.
Но Мохов не обижался на меня. Его повсюду окружала солдатская братия (та меня честила вовсю за «стукачество»). Особо он благоволил к Вадьке Батону, своему земляку-увальню. Тот вечно после обеда забегал в солдатскую чайную и покупал вместо «Примы» горячий батон, который, ломая, поедал махом, не запивая ни соком, ни молоком. Словом, дружками они были не разлей вода. Но мне казалось, что Батона Сережкины подвиги в боевой и политической подготовке радовали меньше, чем «шалости». Потому что он никогда не кричал «Ура!», когда Мохов разметеливал в щепу первой гранатой мишень, но всегда с восхищением рассказывал о его похождениях и обязательно в моем присутствии: дескать, слушай, «стукач», мотай на ус.
Как-то поутру, когда мы, уже надраенные до блеска, наодеколоненные, благоухающие резким запахом гуталина, забивающим все другие нежные ароматы на свете, ожидали зычную команду старшины на построение, вместо нее вдруг услышали душераздирающий вопль Валико. Многие сразу и не поняли, что у него пропали деньги. Но после того, как дошло, зашумела, загалдела казарма в возмущении.
Кто служил в армии, тот знает, что представляет из себя ситуация, когда у солдата начинает колебаться вера в того, кто стоит с тобой рядом. Не до решительной атаки в настоящем бою, если разуверился в товарище, бегущем тут же, в цепи. Будешь косить глаза: а не отстал ли он, не оказался позади? И сам не вырвешься вперед, чтобы от греха подальше, не подставить спину… Так и протопчешься в неуверенности, пока пуля врага не сразит в грудь и тебя, и того, кто так же, с опаской, притоптывает рядом. Вот какое у нас появилось гадкое чувство, когда Валико с возмущением потребовал найти вора.
— Надо проверить каждого, никого не выпускать!
— Хе-е, какой дурак при себе чужие деньги держать будет. В тумбочках, постелях надо рыться, — предложил Батон.
— Правильно! — поддержал друга Мохов.
— Нет, неправильно, — настала очередь высказаться и мне, «стукачу», так как поглядывали парни в мою сторону. — Не к чему всех подвергать унизительной процедуре. Деньги под подушкой у Мохова, а подложил их ему негодник — Батон!
Будто бомба, начиненная атомным зарядом, рванула. Если бы не присутствие офицеров, то для Батона, наверное, конец бы наступил. Он, правда, попытался отбояриться, верещал, брызжа слюной:
— Кто докажет! Может, это «стукач» сам все обстряпал, потому что на меня зуб точит?
Но мы и это предусмотрели. Мы — ротный актив. Чувствовали подлую душонку и приглядывались к ней. В общем, свидетели оказались, Батону крыть было нечем, пал на колени, умоляя простить, ибо знал, чем тогда дело кончится…
Теперь ясно, откуда тянутся нити добровольной подлости? Мы, когда встречаемся с Сергеем Петровичем Моховым (а дружны с ним и по сей день), частенько задаемся этим вопросом. Он, кстати, тоже «стукач» наипервейший. И вообще после того случая в нашей роте резко изменилось отношение к этому слову. Сергей Петрович, порой вспоминая о том времени, не удерживается, треплет меня по плечу: «Спасибо, друже, что глаза мне раскрыл. Ведь если б не ты, как бы я оправдывался, что невиновен. Руки б на себя наложил!» И я не сомневаюсь, так бы и случилось, не будь в нашем коллективе крепкого ядра «стукачей». И еще думаю, насколько ханжеское лицемерие глубоко в крови подлецов и как оно может перекрутить честного человека.
Ханжество. Вот где собака зарыта. Оно не всегда заметно, а если и проявляется в незначительной степени, то мы не всегда обращаем на него внимание, не бьем тревогу. Распетушился сын-подросток перед отцом, радует его, обличая вред курения, клянется: в жизни папироску в рот не возьму! Сам за порог — задымил, рисуясь перед пацанами. Еще грозит им: не вздумайте языком трепать, чтобы батя узнал, не то… А папаша тем временем наедине с женой распекает соседа-гуляку, мол, смотри, милая, я ведь не такой, люблю тебя вечно. Но представился ему случай, и нырнул «верный» супруг, не задумываясь, в омут прелюбодеяния…
А где-то комбат мораль читает подчиненным офицерам: дескать, любите солдата, дорожите им. Кто-то после совещания еще задержится в его кабинете, не преминет застенчиво шепнуть: ах, какой вы добрый, какой благородный… Не то что вот такой-то командир. Ладно, снисходительно кивнет моралист, разберемся с ним. А сейчас выделите из своей роты пару хлопцев, да понадежнее — надо на даче погребок вырыть… И «надежные» хлопцы, вернувшись в казарму из благоухающего пригородного цветника, валятся с ног от кислородного опьянения на койку, подзывают солдатика, пробегавшего день-деньской с полной выкладкой по полигону, и требуют: сними-ка, «салага», сапоги, утомились мы у командира…
Попробуй «настучать» обо всем этом. Кто-то поморщится, вообще отмахнется — вроде дел важнее нет… Другие осудят, привесят ярлык: «стукач». Некоторые вообще промолчат, не тронет их информация за сердце, в лучшем случае кивнут головой непонятно как, глядя пустым взглядом в сторону. «Но ведь все это ростки ханжества! — воскликнет такой «стукач», как я. — Оно же вырастает в разветвленное дерево, на ветвях которого пируют воры, карьеристы, хулиганы, предатели, холуи, равнодушные сутяги… И не с нашего ли молчаливого согласия это древо еще плодоносит социальное зло?! Значит, и ханжество — зло социальное! С ним не может смириться все наше человеческое существо, как не может оно смириться с убийствами, ограблениями, любыми другими преступлениями».