На стекле, как в зеркале, осталась только похожая на мое лицо какая-то беспомощная бледная физиономия с осуждающим, обиженным взглядом, до ужаса противная.
— В кино сходила бы или в театр. Сидишь сиднем, — слышу, как ворчит мама, перебирая что-то в шкафу. — Твой матрос, поди, сейчас по Севастополю разгуливает с кем-нибудь под ручку.
Эх, мама, мамочка… Ничегошеньки ты не знаешь. Если Алешка в этот час и на берегу, то где-нибудь в жарком порту Средиземноморья. А там особо не разгуляешься. Моряку в дальнем походе не до этого.
Отрываюсь от окна и, выходя из комнаты, говорю осуждающе маме:
— Ты об Алеше плохо не говори. Он не такой…
В прихожей до меня доносится ее насмешливый возглас:
— Все они одинаковые. В голове только шуры-муры. А ты, глупая, в девках сиди, жди у моря погоды. Время убежит, кому тогда нужна будешь?!
— Ладно, пойду подышу воздухом…
— Ты только недолго! — другим, обеспокоенным тоном кричит вдогонку мама.
Выбегаю из неосвещенного подъезда — излюбленного нашего с Алешкой места. Одно время кто-то настойчиво вкручивал у входной двери лампочку, чтобы не спотыкаться по ночам. Но Алешка, точно соревнуясь в упорстве, каждый раз беззастенчиво выкручивал ее, посмеиваясь, засовывал себе в карман: «На гранату сгодится», — шутил он и заключал меня в свои объятия. В конце концов махнули рукой на бесполезную затею. Алешки больше года нет, а подъезд так и остался темным. И я не задерживаюсь в нем, проношусь пулей.
В один из вечеров (месяцев пять прошло после Алешкиных проводов) меня встретил здесь Виктор Востриков, механик из нашего цеха, только из армии пришел — напугал до чертиков. Я возвращалась после лекций из института (поступила на вечернее отделение, потому что вместе с Алешкой экзамены на дневное завалили). Вдруг в подъезде мне кто-то дорогу загородил. От страха все оборвалось внутри, хотела взывать о помощи, но голос куда-то пропал. А Виктор, вообще застенчивый всегда, начал чушь городить: «Не бойся, я по-хорошему, нравишься ты мне…» И давай свои чувства изливать, припирая меня к стене.
Я головой мотаю, слушать даже не хочу. Говорю ему: «Отпусти, у меня жених есть. На флоте сейчас служит». — «Тоже невеста была, когда я в солдаты уходил, — засмеялся он. — Только она теперь за другого вышла, люльку уже качает». — И обхватил меня своими лапами, точно тисками сжал, не вырваться, пытается поцеловать. Сама не знаю, как получилось, но вцепилась я в его щеку зубами. Востриков отпрянул, заорал благим матом. Тут я и ускользнула… Зато теперь он обходит меня чуть ли не за три версты, кланяется почтительно, смущенно отводя глаза.
— Ну и дура, — сказала мне Лилька Котенок, школьная подружка, с которой и сейчас мы вместе у конвейера стоим, когда я поделилась с ней о Вострикове. — Такого парня отшила. Да с ним была бы как у Христа за пазухой!
Только она, Лилька, ничегошеньки не понимает и сама дуреха набитая. Своего проводила, ревела у военкомата белугой, даже завидки брали. Через две недели, смотрю, на «жигуленке» с каким-то чуваком в обнимку покатили на пикник. Меня еще звала, мол, приятель у того, кто в «жигуленке», в одиночестве, как и я, мается. Я, конечно, отказалась, говорю Лильке:
— А как же твой? Или уже разлюбила?
— Ты идиотка? Или только притворяешься монашкой? — с иронией воскликнула Лилька. — Да сейчас надо от жизни брать все! А то — любила, разлюбила — это детсадовские сказки о Ромео и Джульетте.
— А что будешь петь, когда твой вернется?
— Что-нибудь из репертуара Пугачихи, — беззаботно сострила Лилька. — Да и неизвестно, придется ли петь — мало ли парней? Подвернется — своего не упущу.
Словом, веселая девчонка — подружка моя. Мне иногда очень хочется помчаться с ней на вечеринку к старшекурсникам в общежитие или с компанией к какому-нибудь «шефу» на дачу, или… Она зовет, уговаривает, а мне тоскливо… Но после, когда взахлеб она рассказывает о «милом вечерочке» и упрекает, что я многое потеряла, то с трудом себя сдерживаю, чтобы не вцепиться ей в пышные локоны и не оттрепать их как следует. Почему так? Неужели я и вправду совсем отсталая?
А письма Лилька писала своему солдату регулярно. Последнее время начала телеграммами забрасывать длиннющими, на двух бланках. Однажды и мне от него принес почтальон серый конверт без марки. Удивилась я, когда прочла вложенную в него записку всего с двумя фразами:
«Прошу, напиши мне все про Лильку, ты врать не будешь, я знаю. А то мне разное про нее плетут».
Я — к ней. Показываю записку. Говорю: напиши ему сама, признайся честно, не морочь парню голову, ему ведь там нелегко. (У Лильки как раз роман закрутился с одним кандидатом наук, о замужестве подумывала.) А она мне в ответ:
— Хочешь, чтобы еще тяжелее у него служба была? Нет, лапушка, я ему, наоборот, напишу о верности своей.
— Ну а замуж выйдешь, что тогда? — настаивала я.
— И тогда ему буду писать, пока не уволится, не приедет домой и сам все не узнает.
Вот такая она дрянь, эта Лилька…
На Интернациональной светлым светло. В выходные, как обычно, народу здесь уйма. И все толкутся по одну сторону широкого тротуара — наш Бродвей. Прогуливаются парочками и веселыми группами: пятьсот метров туда, пятьсот — обратно, словно на демонстрации мод. Снежок под ногами поскрипывает.
Я уступаю дорогу идущим навстречу, ни на ком не останавливаю взгляда. От одной компании отделился парень в мохнатой шапке, с длинным мохеровым шарфом, перекинутым через плечо поверх дутого стеганого пальто.
— Девушка, вас как зовут? Меня — Валерий.
Он открыто улыбается, заглядывая мне в глаза, большой и пушистый, как мишка. Я молча обхожу его, но парень догоняет меня и идет рядом:
— Какая вы строгая и грустная — так нельзя! — продолжает он заигрывать. — Симпатичным девушкам вешать нос не к лицу. Хотите, я вам поведаю веселенькую историю…
Валерий, не отставая от меня ни на шаг, рассказывает байку о фантастических пришельцах, которые искали на земле эталон мировой красоты… И как преследовали их забавные приключения…
Я слушаю его треп совершенно рассеянно и безразлично. Мне только показалось, что прохожие обращают на нас внимание, бросают заинтересованные взгляды.
— Мне сюда, — равнодушно говорю я ему и взбегаю по лестнице в здание Главпочтамта.
Я подхожу к окошечку, беру телеграфный бланк и пишу:
«Средиземное море. Матросу корабля «Гремучий» Алексею Конышеву. Люблю, жду. Оля».
Когда вышла на улицу, Валерий обрадованно восклицает:
— Наконец-то! Так вот, я продолжаю… Или нет, давайте пойдем в кино? Вот… два билета на «Казино» — потрясный фильм!
Я стою в нерешительности. Что-то в Валерии мне импонирует: то ли его искреннее радушие и эмоциональность, то ли добрые глаза, то ли улыбка, похожая на гагаринскую. Как-то само собой у меня вырывается:
— Хорошо, пойдем…
НЕ ТОЛЬКО ГОРЫ ВЗБУНТОВАЛИСЬ
— Значит, как я понял, вы, Ефим, напрочь отрицаете неформальные отношения между людьми? — спросил полковник Ильин литератора, недовольно поморщившись.
— Да, Игнат Иванович. С ними необходимо бороться повсеместно!
— Не соглашусь я с вами, друг мой, — покачал Ильин головой. — По крайней мере, для армии, думаю, такая концепция не подходит. Тогда, действительно, у нас будут, как вы говорите, одни солдафоны, роботы какие-то. Но сначала картина проявится в других сферах нашего общества. Все же армия — плоть от плоти…
Ильин отвернулся, потирая воспаленные глаза. Он чертовски устал. Сказались длительный перелет и изменение часового пояса, нудная дорога, по которой они добирались до районного штаба по борьбе со стихией. И теперь, кажется, вечность прошла, как они трясутся в фургоне санитарного «пазика», прорываясь к бедствующим селениям через пробки самосвалов и другой техники, милицейские и воинские оцепления. За это время они с Ефимом успели сдружиться, больше говорили, о пустяках и грядущих непростых делах, связанных, как понимали, с испытаниями и волнениями. И только сейчас затронули в разговоре тему, выяснение которой началось между ними еще в Москве. Затронули, точно больную мозоль, сразу изменившую тон, казалось, уже сложившегося общения друг с другом: стали сухо чеканить заумные слова.
За окнами фургона проступало серо-белесое утро. На востоке посветлело стоячее море сплошной низкой облачности. В этом раннем свете можно было разглядеть кривые и мохнатые от обволакивающего тумана нагромождения скал, выглядывающие точно айсберги. Дорога петляла между ними черно-коричневой лентой, спускаясь в парящую мглу.
— Я, наверное, ляпнул не то, — услышал Ильин после некоторого молчания голос Ефима с нотками досады. — Я, конечно же, не учел, что неформальные отношения бывают положительными. Имел в виду только негативные неформальные группы и объединения…
Полковник снова повернулся к писателю. Тот сидел на обитой дерматином скамье напротив, устало вытянув ноги и привалившись к металлической стенке, от которой по бокам от него выпирали полукольца с мудреными замками для крепления носилок. Вид у Ефима был замученный; обычно аккуратно уложенные вьющиеся волосы теперь торчали патлами, под расстегнутым плащом болтались скомканный у тонкой шеи шарф и сбившийся набок галстук. Его лицо стало серым, заострилось, осунулось, бесцветный взгляд уставился в потолок.
— Давай, Ефим, вздремнем чуть-чуть, — мягко сказал Ильин. — Мы еще наспоримся, найдем время…
Отворилось окошко между кабиной и салоном, просунувшийся в него узкоглазый капитан медицинской службы объявил:
— К реке подъезжаем, товарищ полковник. Ох и шумит, уже слышно… Наши должны переправу навести. Если не успели, то полковую колонну тут нагоним.
— Вот как! — оживился Ильин. — Хорошо, Ким, посмотрим, посмотрим…
Их встретил майор Куцевалов. Ильин его сразу узнал, но ничуть не удивился. Заметил только довольно:
— Куда ни приедешь — везде на своих бывших слушателей натыкаешься. Ну и как, помогает теория на практике?