от того блином отлетела. Крикнул напарнику: загоняй обе полуторки под вербы и иди на подмогу! Сам залег за кустик, строча меткими очередями. Напарник — Сан Санычем его звали — немедля исполнил то, что ему наказал старшой, схватил две лимонки (все, что у него было), автомат и тоже вступил в бой. Рядом с ним у дерева плюхнулась сержант-медичка, вгоняя в пистолет последнюю обойму. Сан Саныч стрелял не так метко, как старший товарищ, но и его яростные очереди кое-кому душу в пятки загнали: дрогнула вражеская цепь, которая находилась в трех десятках метров, приостановилась, а кое-кто из нее попятился назад или брыкнулся на землю в поисках спасительных бугорков.
В пылу молодой боец не заметил, что сбоку, к впадине, в которой он залег и прятал голову за пнями когда-то поваленных сосен, подползал фриц. Он был совсем близко, крался ловко, толкая тело вперед натренированными движениями. Отец Березняка увидел, какая опасность грозила Сан Санычу, кричал ему, выпустил пару очередей по гитлеровцу, но не достал того: мешало дерево, из-за которого стреляла девушка-сержант. Только щепа от него отлетела. А напарник — ноль внимания, шпарил по цепи из автомата, ничего вокруг себя не видя. Тогда отец, перекатываясь по земле, оставил свою позицию. Решали мгновения быть Сан Санычу жильцом на этом свете или не быть. Кинулся отчаянным броском Березняк наперерез гаду, закрыл собою Сан Саныча, строча из ППШ. Но и фашист успел нажать на гашетку: грудь отца вспучилась красными пузырями.
Горевал Сан Саныч, клял себя потом всю жизнь. Бой практически на этом кончился: подоспело наше воинское подразделение, двигавшееся по дороге в сторону фронта, бойцы которого в два счета разделались с недобитыми гитлеровцами. Сан Саныча орденом наградили — он все-таки довез раненых до места. И всегда, когда показывал Красную Звезду Березняку-младшему, Семену, подчеркивал: этот орден, парень, нам с твоим отцом на двоих дан…
Прапорщик Березняк замолчал, полез было в карман за папиросами, но вспомнив, что неделю как бросил курить, чертыхнулся, спросил у Антонова:
— Цигарки нема?
Глеб покачал головой:
— Не начинал даже баловаться… А дальше, товарищ прапорщик? — спросил он, находясь во власти рассказа старшины роты.
— Дальше обычное дело, — пробасил Березняк. — Подрос я, призвали в армию. Попросился направить в автомобилисты, чтобы, как отец, баранку крутить. Направили. Так по сей день, значится, служу. Но отцов урок братства солдатского на всю жизнь у меня тут, — хлопнул себя в грудь прапорщик. — Много раз он меня выручал…
— А в Афганистане как вас ранило? Ребята все время на ваш шрам на груди смотрят, когда на зарядку бегаем, — взволнованно спросил Березняка Глеб.
— Было дело. Я ведь в числе первых входил в Афганистан. Душманы в основном из-за угла да из засад норовили в спину ударить. Впрочем, тактику они свою не изменили. Ну, а в меня прямо в грудь целил, сволочь, из пулемета. Вовремя солдат один увидел, да успел меня оттолкнуть в сторону. Очередь вскользь прошла… Спас меня боец. Век его буду помнить. — Всего какую-то секунду помолчал прапорщик. И к Глебу: — Но ты вот лучше что скажи, хлопче. Шо у тебя творится в душе?
Глеб нахмурился, снова больно кольнуло его самолюбие от того, что Березняк напомнил ему о положении, в котором он оказался не по своей воле.
— Ты не молчи, не молчи, хлопец, я, знамо дело, не слепец, у меня таких, как ты, — ого-о сколько было! Сынов своих вырастил, значится.
— Хорошо, товарищ прапорщик, — вроде решился Глеб, — только ответьте мне еще на один вопрос. Вот вы, опытный человек, всю жизнь с солдатами, сами рядовым были, с душманами воевали. Скажите, мы все должны одинаково уставы выполнять, работать, служить или же у кого-то из нас могут быть привилегии, скидки?
— Ясен твой вопрос, — вздохнул Березняк. — Только поставлен он не точно. Уставы да — закон для всех. Но люди разве бывают одинаковые? Я не встречал. Одинаково работать, служить и все такое прочее могут одни оловянные солдатики. А живые люди?.. Один лучше схватывает, другой похуже, но силен в ином, а третий вовсе слабак. Оно, конечно, у меня грамотешки маловато. В вечернюю школу бегал и в колхозе працював. По-ученому растолковать тебе, может, и не сумею. Хотя как-то Дарвина взялся читать, ученого, значится. Разумом понял, наукой, знамо дело, доказано, что все мы от обезьян, словом. А вот сердце мое — ну никак такое понимание не воспринимает! Это как же: есть черные, есть рыжие, горластые и тихони, есть поэты в душе, а есть — деревяка деревякой… Будто каждому по зернышку всыпано в кровушку — горькому, сладкому, соленому, совсем без вкуса и запаха — и оно прорастает, плодоносит. Посему, при чем тут обезьяна, скажи мне?! Да в наш-то век прогресса можно было бы ого каких одуванчиков из этих самых обезьян наклепать — ни пьяниц тебе, ни воров, ни прогульщиков, ни лодырей — все ангелы! Живи и радуйся!.. Только со скуки тогда сдохнешь. В жизни все сложнее…
Глеб слушал Березняка и не мог сдержать улыбки. Прямолинейность прапорщика в оценке учения Дарвина немного смешила. Но что-то в ней все же притягивало, заставляло внимать и соглашаться. А Березняк хлопнул себя по карману, сожалея, что нет курева, и продолжал:
— Ты, хлопец, не смейся. Думаешь, я спятил? Ан нет. В дебри научные я полез, шоб растолковать больную часть твоего вопроса о привилегиях и скидках. А он для тебя больной, я это понял. Тут, друже, нельзя тоже все под одну гребенку грести. Вон Мацай, на кого ты глаз косишь, или тот же Коновал — случись что с машиной — они враз скумекают, хитрюгу-поломку найдут и тут же исправят все в лучшем виде. Посему поднаторели они, вояками стали…
— Они в другом поднаторели, — буркнул Антонов.
— Не сомневайся, как специалисты они гарни, — не дал сбить себя с мысли Березняк, — а были цыплятами поначалу. Или скажешь, что ты все знаешь, все можешь?
— Да нет…
— Так кого я, командир, буду больше к технике приваживать, к службе приучать — того, кто уже вояка, или того, из кого его еще лепить надо? Конечно, молодого, значится. А он возьмет и посему, не разобравшись, упрекнет: дескать, им, умекам, привилегии создаете, а меня гоняете без передыху. Прав он будет? Не прав. Посему у них, опытных, своя учеба идет — предела тут нет. И еще они мне, командиру, должны помочь быстрее из молодого настоящего солдата-специалиста сотворить.
— Смотря как помогать и творить, — опять вставил Глеб, не сдержавшись.
— Ну и как? Может, примеры приведешь? — неожиданно спросил его Березняк, глянув на Антонова цепким взглядом.
Глеб ничего не ответил, только подумал: «Вот, оказывается, к чему он меня опять подводит. Начал издалека, с Дарвина, а свою линию гнет, хочет, чтобы я ему взял все и выложил. Только дудки, я уже раз сказал, прямо заявил, что Коновал над Ртищем издевается, — никто не поверил, и он, Березняк, тоже. Теперь я — «стукач», а лицемеры — «вояки» грудь колесом держат…»
— А вы сами, товарищ прапорщик, уже привели достойные примеры, — ответил Глеб, не моргнув глазом, — когда об отце своем и о бойце, который вас спас, мне поведали.
Березняк кашлянул, вроде как поперхнувшись, понял свою ошибку. С досады он готов был хлопнуть дверцей и уйти в поисках папиросы. Казалось, расположил к себе хлопца, довел, как говорится, до кондиции, но, видно, поторопился. Нет, не такой этот Антонов, чтобы, крутя вокруг да около, добиться от него откровенности.
— Ладно, Глеб, твоя взяла, — усмехнулся Березняк. — Посему побалакаем о примерах недостойных. Я сразу понял, куда ты клонишь, говоря о привилегиях. Хотел тебя подзавести, ну, схитрить, чтобы сам ты рассказал о них конкретно, значится. Ведь не расскажешь? — спросил Березняк.
— А вы мои сказы примете за чистую монету?
— Вот что, хлопец, ты не упрекай. Сказал «а», надо говорить «б». А то сам же — на попятную, и попытки не сделал, чтобы доказать, что Коновал над Ртищевым глумится. Шуточку изобразил. Как это понять? Куда тогда твое самолюбие подевалось, а?.. — припер Березняк вопросами Антонова. — Молчишь, нечем, значится, крыть?
— Нечем, — согласился Глеб. — А что теперь делать? Парни что обо мне думают? Бойкот объявили. Взводный свои выводы строит.
— Посему как не объяснил ты свою «шутку». Она, знамо дело, взвод, роту опозорила. Обидно хлопцам, да и взводного понять можно. И я тебя не одобряю, честно скажу. А балакаю тут с тобою битый час, чтобы помочь тебе из этой «шутки» достойно выйти. Рассказывай как на духу! — потребовал Березняк.
— Нет, я так не могу! — горячо воскликнул Глеб. — Хотя бы Турчина позовите. А лучше — всех ребят. Пусть или судят меня, или милуют.
— Добре, будь по-твоему…
Теперь понятно читателю, почему собрались водители на каменистом склоне у дороги.
— Правильно, — санкционировал собрание старший лейтенант Ломакин, когда ему доложили Березняк и Турчин, — я сам хотел это предложить. Надо Антонову мозги прочистить. Быстро, по-деловому. А то, видите ли, шутковать вздумал…
Глеб, когда ему предоставили слово, разволновался, не знал, с чего начать. Встретился глазами с Березняком. Тот явно подбадривал, мол, не робей, хлопец. И Глеб, набрав в легкие побольше воздуха, выдохнул:
— Мне сегодня прапорщик Березняк рассказал, как погиб его отец на войне. Грудью он закрыл молодого солдата и спас ему жизнь. А в Афганистане нашего старшину тоже боевой товарищ от верной смерти уберег. Шрам видели?.. Так? — обратился Антонов для подтверждения своих слов к Березняку.
— Знамо дело, — пробасил со своего валуна прапорщик, — точно так.
— И у нас многие парни второго года службы бескорыстно помогают нам, молодым. Мусатов, Турчин, Ольхин… Но есть типы, и вы их знаете, которые только ездят верхом, да еще гоняют.
— А конкретно, кто? — послышался насмешливый голос.
— Могу и конкретно…
И Антонов рассказал все не тая: о разговоре между Мацаем и Коновалом за скалой, когда они осквернили только что посаженную березку, невольным свидетелем чего он, Глеб, оказался. О своей стычке с ними, которая чуть не закончилась потасовкой.