И на этой нервной ноте я абсолютно не заметил, что Галина пристально всмотрелась мне за спину. И только когда до меня дошло, что она меня не слышит, я медленно обернулся.
За мной стояла Устинья.
Спустя столько времени после развода я запрещал себе звонить, запрещал себе приезжать. Я понимал, что делаю только больнее. Это знаете, как крокодилу хвост рубить по кусочку. А надо было разом шандарахнуть и вот….
Она стояла невозможно хрупкая, похудевшая, с синяками под глазами. Волосы обычно распущенные, сейчас были собраны в строгую улитку на затылке. Устинья прошлась по мне взглядом и почему-то мне не нужен был никакой перевод, никакая расшифровка.
Я просто понял— она все осознала.
В её голове картинка сложилась такая, что я уходил, потому что у меня была любовница. А эта идиотка стояла и как будто спецом выпячивала свой живот наружу. Такое чувство создавалось, как будто у неё там не пару месяцев, а как минимум уже середина срока.
И я только взбесился, дёрнувшись в сторону жены. А когда догнал, я понял, что она не сделала аборт.
Она решила играть до конца, наплевав на то, что у этого поступка могут быть последствия.
— Ты обманула. — Только выдохнул я, понимая, что ничего умнее просто в моей голове родиться не могло. Сейчас я был настолько шокирован таким безответственным поведением жены, что меня аж всего трясло.
А она ничего не сказала.
И меня понесло.
Я же понимал, что это неправильно. Это настолько глупо подвергать и себя, и ребёнка тому, что все может пройти не гладко.
А Устинья на это не смотрела.
Она собиралась рожать.
Рожать, твою мать!
От меня!
Старого больного придурка с контуженными сперматозоидами!
Глава 51
Адам
Я дёрнулся следом за женой и что-то совсем из разряда фантастики.
Она меня чуть не сбила машиной!
Я понял, что это оставлять просто так нельзя.
Я должен был, обязан, с ней поговорить, донести до неё информацию, объяснить. Но почему-то, когда я приехал к ней, то наткнулся на стену из вредности и ехидства. Мало того, так она ещё и схватив трубку, когда позвонила Галина, выдала такой перл, что я, блин, ржал полвечера, это было действительно красиво, это было просто офигенно.
А откуда у Галины был мой номер? Я, конечно, подозревал, что ей просто слили его в баре, и все.
И эта лахудра после неоконченного разговора ещё смела мне звонить и пытаться продавить своё мнение, что, дескать, она беременна от меня, но поскольку Устинья была взвинчена и не собиралась идти ни на какой диалог, я решил хотя бы время не тратить даром и разобраться с Галиной. Хотя мысленно меня все время передёргивало, и я пытался назвать её гадиной.
Приехав в ресторан, я продолжил настаивать на том, что никто от меня рожать не будет, ну, по крайней мере одна конкретная мамзель, точно. Во- первых, я не стремился увеличивать поголовье своих наследников, а во-вторых мне было глубоко плевать на какую-то незнакомую телку, которая не озаботилась безопасным сексом, даже если и озаботился им я.
Когда я все это высказал Галине, она устроила такой скандал в ресторане, что я только сидел и ухахатывался, это надо было просто видеть, а потом пришло время, что смех закончился и необходимо было решить что-то.
И самое правильное и логичное решение в этой ситуации было то, что я должен был вернуться.
И не потому, что я безумно любил Устинью, хотя я её безумно любил, но вернуться я должен был как раз-таки вопреки этой любви.
Я уходил, потому что я её любил, чтобы не причинять ей боль. Чтобы она не чувствовала ни яда предательства, ни моей лжи, а возвращался из-за того, что я не мог её оставить в такой ситуации. Я- то думал как наивный идиот, что она все-таки последует голосу разума и сделает аборт, но нет.
Где голос разума и где долгожданная мечта, девочка?
Ещё после рождения Родиона все родственники, которые приезжали поздравлять, так прямолинейно намекали на то, что, ну, теперь точно девчонку надо, что мне кажется, у неё это отложилось на подкорке.
Я ещё помню, как мы с Сочи, когда Родиону было чуть больше пяти, возвращались, и Устинья, мечтательно прикрывала глаза, рассказывая мне о том, что было бы неплохо, если бы у нас родилась дочь.
Но как-то то бизнес, то дела, то карьера, то пацаны начали выпускаться из школы, потом поступать, все это затягивалось, и в какой-то момент мне даже показалось, что Устинья давно отказалась от этой идеи.
Но на самом деле мне только показалось.
Потому что Устинья была настроена так решительно, что она не слышала никого.
Она игнорировала меня, и даже в момент, когда я приехал и стал объяснять, что нам обязательно надо сойтись, она не проявила никакого желания идти на дальнейший контакт, она была рассержена, она была убита горем.
Но я понимал, что дело оставлять так нельзя.
А если ребёнок родится и с ним будет что-то не то? Она должна на себе это тащить?
Нет!
Это же мой ребёнок.
И внутри, и в груди теплилась надежда, что это же мой ребёнок, а мой ребёнок не может быть слабым.
Я же точно знал, что он будет с моим характером, будет бороться.
И очень дерьмово, что я приговорил его к смерти ещё в самом начале, просто тупо от того, что страхи наши иногда сильнее нас самих.
Я понимал, что на всякий случай, если что-то пойдёт не так, я должен быть рядом с Устиньей. Я должен её держать. Я должен не дать ей упасть.
Это самое страшное, когда болеет ребёнок.
У меня сердце обливалось кровью в моменты, когда Устинья переживала либо за Назара, либо за Родиона.
Господи, когда они подхватили ветрянку, это же была вообще жесть такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Оба температурили под сорок. Устинья бегала из одного угла в другой, не могла найти в себе силы, чтобы успокоиться. Еще ни одна мазь не помогала от этих волдырей. И да, тогда не один раз за ветрянку мы катались в больницу по ночам с температурой из-за того, что было страшно.
Ребёнок не пил, ребёнок не ел, ребёнку ничего не хотелось, и Устинья, стискивая мои пальцы.
Хрипло произносила:
— Это может быть обезвоживание, Адам, это, это очень страшно.
И нет бы ей, как медику, самой поставить капельницу, но почему-то оказывается, медики в самых фатальных ситуациях безумно беспомощны. Ни одна женщина не отличается хладнокровием в момент, когда болеет её ребёнок, это закономерность.
И я, как только представлял, что, упаси боже, малыш, родится с каким-нибудь пороком сердца или, я не знаю, с недостаточной хромосомой Устинья не выдержит этого, и я этого тоже не выдержу, потому что это мой ребёнок.
Я не смогу остаться в стороне.
Так зачем тогда? Зачем тогда насиловать всех, если можно решить проблему иначе.
Я понимал, что я прощения не заслужу.
Я не достоин прощения, но я хотел быть просто рядом.
Она ещё демонстративно что-то кричала по поводу раздела имущества и всего такого.
А меня это бесило, потому что, да, в смысле, какой раздел имущества? Я ничего у неё не отбирал. Я не хотел, чтобы она, как нищенка, скиталась или милостыню просила.
Господи, да у меня вообще этого в голове не было.
Я готов был отдать ей все, но не было раздела имущества, потому что я прекрасно понимал, что она не вывезет.
Она клиники вывести не могла после развода.
Как ещё можно было доверить женщине в расстроенных чувствах махину коммерческого дела?
Никак.
Я понимал, что надо вернуться.
Потому что если что-то пойдёт не так…
Да ничего не может пойти не так!
Костьми лягу, но своего ребёнка не брошу, вытащу из любой задницы.
Когда я позвонил, предложил поужинать, она тихо сказала:
— У меня будет мальчик.
Я вдруг понял, что меня не держит.
Я выронил мобильник из пальцев и опустился на колени и, наверное, впервые в жизни, действительно впервые в жизни я произнёс чуждые для меня слова.
— Господи. — Прикрыл глаза. — Господи, отец всевышний. Душой своей прошу. Пусть мой ребёнок родится здоровым. Пусть моя жена не пострадает. Господи, все что угодно отдам. Только прошу, пусть с ней все будет хорошо. Пусть мой ребёнок родится здоровым, сильным. Господи, я тебя умоляю. Душу свою грешную отдаю тебе, только пусть моя жена будет в безопасности, пусть мой младший ребёнок родится здоровым, я умоляю…
Глава 52
Устинья.
Я неверяще смотрела на Адама и не понимала, что вообще происходило.
— То есть, тебе было сложно сказать мне о том, что у тебя непроходимость вен и поэтому все вышло так, как вышло? — Расслабленным тихим голосом переспросила я и ощутила, как между рёбер противно потянула такая неприятная боль, как ощущение голодного желудка, что ли.
Адам отвёл глаза.
— То есть ты понимаешь, что ты трус?
Адам вздохнул.
— То есть ты понимаешь, что у тебя жена лежит с угрозой выкидыша. У тебя мать в больнице. Младший ребёнок с разрушенной семьёй. У тебя старший ребёнок сидит и молится не зная чего ожидать, родит его жена или нет? И все это только потому, что ты трус.
Адам прятал от меня глаза. Не хотел смотреть и я понимала, что сейчас, какие бы слова я не сказала, он все равно найдёт как выкрутиться.
— Давай мы не будем бросаться такими словами. Семью Родиона рушил не я. Точно так же, как и за Назара отвечал не я. Ты и мать— моя ответственность. Но несмотря на то, что в этом списке ты и мать— моя ответственность, я никакую другую ответственность с себя не снимаю. Я прекрасно понимаю, что все разрушено и собрать смогу лишь только я.
— Конечно только ты. — Моргнула я, отпуская горячие слезы на волю. Потому что это ты побоялся сказать мне о том, что проблемы. Потому что ты трясся над своими яйцами, как не знаю над чем. Потому что ты в злости пошёл и переспал с какой-то девкой, которая сейчас беременна.
— Да не от меня она беременна. Как ты этого понять не можешь?
— А у тебя уже есть доказательства того, что не от тебя она беременна?