Адам ударил по подлокотнику кресла ладонью и тяжело вздохнул:
— Устинья, я не последний идиот. Я не тот мудак, которого можно развести на бабки, только из-за того, что один раз что-то где-то там было. Не надо на меня навешивать непонятно какие обязательства. Я прекрасно уверен в том, что у неё нет никаких прав.
Я поморщилась, откинулась на подушку и покачала головой.
— Знаешь, а она приезжала ко мне. Разговаривала. Говорила о том, что видимо, что-то действительно не так у меня в браке, раз в какой-то момент ты оказался с ней в постели.
— В какой, твою мать, постели Устинья? Услышь меня. Не было никакой постели! Ты понимаешь, что я её прижал тем, что мне плевать на все. Пока не будет теста днк, пусть хоть в отцы Римского Папу записывает. Мне плевать.
— А если там твой ребёнок?
Адам зажал переносицу пальцами.
— Там не может быть моего ребёнка.
— С ней ты поступишь так же, как со мной? Отправишь на аборт?
Адам зарычал. Я не понимала, зачем это спросила. Видимо просто хотела уколоть, что меня он беременную не пожалел.
— Устинья, это две разные вещи. Одно — ребёнок от любимой женщины и вероятность того, что ребёнок может не выжить. Другое дело— непонятно кто. Говоря тебе о том, что необходим аборт— я думал только об одном: вдруг все плохо, вдруг я сплоховал. Я и так сплоховал. Ты девочку хотела, а я мальчика сделал.
Адам запрокинул голову, тяжело выдохнул в потолок. Я облизала пересохшие губы. Потянулась, едва имея возможность координировать свои движения. Неудачно дёрнула рукой, уронила с тумбочки бутылку с водой. Адам медленно встал, прошёлся и поднял бутылку. Свинтил крышку. Вручил мне, а руки дрожали.
— Знаешь, все это с твоих уст звучит, как какая-то фантасмагория из непонимания.
— Ну тогда объясни мне, раз ты все прекрасно понимаешь. Что за идиотские ситуации с тем, что ты в душ сходил и восемь банок надо.
Я поморщилась.
— Знаешь. — Произнесла на выдохе. — Мне не двадцать лет, чтобы я по щелчку пальцев могла фонтанировать желанием.
Признаваться в этом было неприятно. Немного грязно даже. Одно дело, когда ты беременеешь в двадцать лет и у тебя нафиг отсутствуют какие-либо стопоры. Тебе всегда всего хочется. Тебе всегда всего мало и поэтому сексуальная жизнь бьёт фонтаном. Другое дело, когда ты собираешься беременеть после тридцати. Когда либидо ниже становится, потому что гормональный фон меняется, потому что эстрогенов может не хватать.
— Не понял сейчас.
Я снова глотнула воды. Обнажать душу было не просто, но хоть кто-то в нашем браке должен быть смелым, правильно?
— Ни при чем эти восемь банок. Ты красивый. — Дрогнул голос и слезы невозможно было удержать. В носу щипало противно. — Ты очень красивый, привлекательный, мужественный. Мама всю жизнь говорила, что несмотря на то, что ты резкий, грубый— мне все равно очень с тобой повезло. Потому что не может быть мужчина, который не смотря ни на что, идёт по головам, рвётся, тащит — с другим набором качеств. Ну не может. От тебя всегда слишком сильно веяло мужественностью какой-то, чисто такой грубой харизмой, что ли. И я, здраво оценивающая свои возможности, свои таланты, скажем так.
Как же тяжело было мне. Действительно было тяжело признаваться в том, что не всегда даже этого красивого, сексуального, мужественного мужчину просто хотеть. Да, дурацкие эстрогены или как там их иначе, но все это скатывалось в то, что Адам приходил домой пышущий сексуальностью. Я даже не оборачиваясь, знала, что он хочет. А мне нужно было какое-то время. Буквально немного, чтобы переключиться. Мне очень нравилось его трогать, но он же не позволил бы.
Он же сразу: “дорогая, я люблю тебя. Пошли”.
Иногда у Адама не хватало терпения, что ли. Иногда у Адама не хватало какой-то не романтики даже, а обольстительности. Иногда он вёл себя как чеширский кот: ласковый, мурчащий. А иногда просто как неандерталец какой-то.
Я не успевала.
Одно дело, когда он котярой выходил медленно из душа с низко сидящим на бёдрах полотенцем. Так едва заметно красовался передо мной. Показывал подтянутый живот, упругие мышцы, которые пружинили под пальцами. Тогда вообще не было никакого вопроса относительно моего желания, потому что мне его тогда хотелось. То есть пока вот он ходил, красовался, разворачивался ко мне, стоял спиной демонстрируя мышцы, от него ещё пахло всегда одуряюще сладко — смесью чего-то древесного, амбры и морской соли.
Но иногда же Адам просто не в какие ворота не лезло, как себя мог вести. Все не было этого кота— был неандерталец. Я не успевала не то что закончить, не успевала начать. Мне важно было наличие прелюдии, а не какой-то дурацкий душ. Но я понимала, что я только душем могу его затормозить. Пока он соглашается со мной— я успеваю захотеть его.
— И неужели об этом сложно было поговорить?
И сейчас, произнеся все это, я вдруг ощутила, что это действительно было сложно.
— То есть ты не от того, что у тебя загон на чистоте?
— У меня загон только на алкоголе и сигаретах, Адам. — Честно призналась я, зажимая запястьями глаза.
— То есть тебе не хватало возбуждения?
— Ну простите, что я черепаха. — Фыркнула, отворачиваясь от мужа.
Глава 53
Устинья.
— То есть, я для тебя спринтер? — Оскорблённо уточнил Адам и я покачала головой.
Господи, почему так сложно?
— Нет, Адам, ты марафонец. Ты чудесный, прекрасный марафонец. Но иногда мне даже этого марафона недостаточно. Ну не бывает такого, что женщина все время на протяжении двадцати четырех часов в сутки думает о мужчине. Не бывает. Я понимала, что таким образом просто нагнетала у себя желание, но я не понимала, что тебя это раздражает. Ты об этом говорил как будто бы с какой-то примесью того, что тебя бесил именно сам факт ванной. — Я тяжело вздохнула, ощущая, что между рёбрами все также давило. Может поджелудочная это была, я не знаю. Но одно было понятно, что разговаривать о таких вещах не совсем комфортно, не совсем удобно и безумно стыдно. А самое главное, что это сейчас не к месту. От того, что будут произнесены претензии, ничего уже не изменится. Смысл было кого обманывать?
— То есть тебе в принципе не нужна была ванна? Тебе нужна была долгая прелюдия? — Пальцы Адама сомкнулись на моём плече и я дёрнулась, постаралась отстраниться.
Ещё чего не хватало, чтобы он свои лапы распускал. У него там Галина беременная. Пусть сначала с ней вопросы решает, а потом ко мне лезет. А ещё лучше ко мне вообще не лезть. Я благодарна ему, что он умудрился вытащить меня со дня рождения. Привёз в больницу. Я благодарна. Но на этом все.
— Сейчас это уже не имеет никакого отношения к делу. — Тихо произнесла я и постаралась перевернуться на бок, чтобы не сталкиваться взглядами с Адамом.
— Нет, это имеет большое значение. Потому что неужели так сложно, неужели язык переломится, взять и сказать: “мне сегодня не до того. Я хочу долго”.
Я ударила ладонью по покрывалу и все-таки развернулась к мужу.
— А что же было сложного сказать: “Устиния, дорогая, у меня проблемы. У меня непроходимость вен. Я полетел на операцию”.
Адам сморщился, поджал губы. Стал выглядеть жёстко и непримиримо.
— Да, конечно, о мужских недугах не принято говорить. А о том, что после моих слов ты начнёшь считать меня фригидной— это нормально. Я тебе ещё раз повторяю, мы не должны сейчас это обсуждать. Это вообще не имеет никакого отношения к тому, что происходит.
— По-моему, это имеет прямое отношение.
— Нет, Адам, это не имеет никакого отношения к тому, что сейчас происходит.
Вот так вот выяснилось, что после большой безумной любви, замешанной на самых искренних чувствах, могут появиться проблемы и плевать, что на протяжении стольких лет их не было.
— То есть тебе всегда не хватало времени, правильно?
Я закатила глаза. Вот почему он мне не сказал о том, что у него проблемы? Потому что все, что связано с вопросами интимной жизни, Адам воспринимал острее, чем если бы ему сказали, что он обанкротился. Для него физически важно было оставаться лидером везде: в постели, в бизнесе, в жизни, в семье. И сейчас мои слова о том, что мне не хватало времени, я не успевала возбудиться, они словно бы упали и ударили по больному — что он недостаточно хорош был.
Ох уж эти самолюбивые мужчины.
Ох уж эти зацикленные на первенстве победители.
— Прекрати об этом говорить. Мне не охота. Мне тяжело сейчас. — И снова его прикосновение, которое распустило огненные цветы под кожей. Я дёрнулась и рыкнула, — прекрати! Если ты надеешься, что ты здесь все мне сейчас вывалил и я такая сопли развесила, посчитала будто бы ничего страшного, то ты ошибаешься. Я по-прежнему считаю, что это с тебя началась вся эта ситуация. И я не знаю, как её теперь разрешать.
— Тебе не нужно ничего разрешать. Ты уж как-то определись — кто ты? Умирающий лебедь с клиниками, ни разу за несколько месяцев не появившийся на пороге главного офиса. То тебе вдруг что-то надо решать. Сиди уже как сидела! — Фыркнул Адам, обошёл койку и вернулся на кресло. Упал в него. Закинул ногу на ногу. Упёр локоть в подлокотник, а пальцами зажал глаза. — И так без тебя во всем прекрасно разберутся. Я разберусь. — Бросил он, как обычно беря на себя весь огонь.
Я покачала головой.
— Что с матерью?
Он тяжело вздохнул, поджимая губы.
— Оперируют. Точнее её прооперировали, пока я был в больнице, но из реанимации не выписали.
Я всхлипнула, запрокидывая голову, чтобы слезы не текли по щекам.
— Она выживет. Успокойся. — Произнёс тяжелее и как будто бы надавливая Адам.
Я прикусила губу, срывая тонкий лоскут кожи с центра. И действительно постаралась успокоиться.
— Если ты этого не сделаешь сама, я позову врачей, чтобы они поставили успокоительное. Тебе надо беречь себя. Я вообще не представляю как при таком анамнезе ты ещё умудрялася носиться и что-то делать.
— Об этом анамнезе я не знала! — Зарычала я на Адама, стараясь вырвать подушку из-под спины и швырнуть в него. — Если бы ты как нормальный человек пришёл и сказал мне: Устинья, так и так, мы не молодые. Давай мы проверимся. Я проверялась. Я смотрела за своим здоровьем, но поверь, такого киндер-сюрприза от мужа, я не ожидала. Если б я знала о том, что нам нужно провериться— никакого бы зачатия не было. Но ты же партизан. Тебе же сказать о безумно важном моменте зачатия ребёнка оказалось сложнее, чем съездить и прооперироваться втихую.