Отношение к Советскому Союзу когда-то, отношение к России сейчас у польской творческой интеллигенции, – это потрясающая смесь любви и… мягко говоря, нелюбви. Анну Герман обожали и продолжают любить в странах бывшего СССР и почти не знают в Польше, считая «советской» певицей. Или вот, например, еще один всемирно известный польский режиссер – Анджей Вайда. Живший, кстати, по соседству с Кшиштофом Занусси. Последовательный антикоммунист, сын расстрелянного в Катыни офицера, сенатор польского Сейма, председатель Совета по культуре при президенте и… кавалер российского ордена Дружбы. Он прославился снятым в 1958 году фильмом «Пепел и алмаз», в котором рассказывал, как «проклятые солдаты» убили коммуниста, а в 2007-м показал посвященный памяти отца фильм «Катынь». «Мы хотели, чтобы этот фильм был обращен к друзьям, с открытостью и надеждой на взаимное понимание. Этот фильм выступает только против одного – против советской системы, которую воплощал Сталин. Почему мы должны обо всех советских людях, которые воевали, думать плохо?» – говорил режиссер. Между прочим, орденом Дружбы Россия наградила его уже после «Катыни» – в 2010 году, с формулировкой «за большой вклад в развитие российско-польских отношений в области культуры». И режиссер эту награду принял.
Как задолго до режиссера Вайды принял советский орден Дружбы народов активно у него снимавшийся и в СССР очень популярный актер Даниэль Ольбрыхский. Впрочем, снимался Ольбрыхский не только у польских режиссеров, но и у советских. Что не мешало ему быть в душе антикоммунистом и антисоветчиком, в чем он признавался позднее: «В советское время я был активным членом “Солидарности”, в самом ее эпицентре – Гданьске, подписывал письма против власти. Мы дружили с Лехом Валенсой, когда еще он был рабочим и никто подумать не мог, что он станет президентом. В 1980-х в Польше для меня не было работы. По телевидению меня не показывали. Мои зарубежные фильмы – “Жестяной барабан” и “Диагональ слона” – получали “Оскаров”, а на родине об этом не написали ни слова. Только когда Элем Климов (тогда председатель Союза кинематографистов СССР. – И. П.) позвал меня на Московский кинофестиваль в 1989 году, в Польше для меня все запреты кончились».
Вот эта, скажем так, полная противоречий внутренняя жизнь польской творческой интеллигенции занимает меня чрезвычайно. «Зло никуда не исчезает, – говорит Даниэль Ольбрыхский, активно выступавший против правительства, сформированного партией “Право и справедливость”. – Это демократически избранный ужас. Надеюсь, что его также демократично можно будет и убрать со временем (помните, об этом говорил и бывший член Политбюро ЦК ПОРП Станислав Чосек, и бывший диссидент Адам Михник? Никаких майданов – только выборы). Сегодня правит партия, чья политика основана на ненависти к людям, которые думают иначе, чем они. Они яростно настроены против интеллигенции, глубоко националистичны и шовинистичны». Когда я прислушиваюсь к хору голосов польской творческой интеллигенции, я понимаю, что они – плоть от плоти истории яростно борющегося народа. С одной стороны, это хорошо: интеллигенция и должна быть неуспокоенной, должна нащупывать проблемы и пытаться находить для них решения. С другой стороны, ее яростное размежевание – показатель болезненно разделенного общества. Мысли об этом настраивают меня на философский лад, и я предлагаю Кшиштофу Занусси (нет, я еще не покинула его кабинет, похожий на сказочный замок) вернуться к истокам – к философии.
– Что важнее: обрести смысл жизни или быть счастливым? И всегда ли человек, обретающий смысл жизни, счастлив?
– Вам надо первой подать мне ясную дефицинию: а что вы имеете в виду, когда говорите «счастливый»? И я вам сразу скажу, потому что счастье – это благосостояние (состояние блага. – И. П.). Лучше всего этого добиться с помощью наркотиков, я всем молодым советую: берите наркотики, будете счастливы, умрете рано. Для общества удобно: не будем платить вам пенсию. Это простой ответ, что есть счастье. А сли не та дефиниция счастья, не такое благосостояние, значит, надо сказать другое. Здесь буду цитировать мой разговор с Андреем Тарковским, я его цитировал много раз. Это было в Америке, на фестивале в Колорадо. Американцам с Тарковским было очень трудно вести разговор, несмотря на переводчика, и меня попросили, чтобы я был модератором. Его кто-то из зала спросил: что мне надо делать, чтобы быть счастливым? (Усмехается.) Тарковский разозлился! Я как модератор говорю: Андрей, не надо злиться. «Какой дурак, какой глупый вопрос!». Подожди, подумай, а какой вопрос будет мудрее? Почему ты считаешь это глупым вопросом? Конечно, нужно догадаться, к чему я призван в жизни. Меня могло не быть, а я есть. И выполнять свою роль. А по дороге будешь счастливым, несчастливым – это другое, не самое главное. Значит, смысл в жизни – это самое главное. Если я знаю, почему живу, или чувствую, что это чему-то служит, однажды буду счастливым. Потом не буду – будет болеть зуб, и я буду несчастным. Но это часть жизни. Опасно так концентрироваться, потому что, если мы постоянно говорим о счастье, это ведет к гедонизму. Это значит, чтобы мне было приятно. Ну, так бери наркотик. Или водку. Тоже вариант: умрешь рано, это ясно. Так что не надо слишком заботиться о счастье, Андрей был прав.
– Какая самая большая радость в вашей жизни и самое большое разочарование?
– Боже мой… О разочаровании трудно говорить, потому что, знаете, я в такой степени дитя войны, что для меня то, что я жив, это не само собой разумеется. Это чудесно, это дар. Могло так не быть, я с самого детства знаю, что мир мог существовать без меня. И поэтому это самое великое.
– Значит, не мог, раз вы все-таки есть. Лично я верю в то, что некоторые вещи предопределены.
– Извините, я физик, так что я так скажу. Если есть какое-то сознание, которое мы называем Богом, оно стоит за пределами пространства и времени, значит, там будущего и прошлого вообще нет. Все заранее известно, так как память и будущее это одно и то же. Для нас это непонятно, мы в этом измерении не живем, хотя у каких-то людей появляется способность почувствовать тень того, что будет. Знаете, физик никогда не скажет, что это бред.
– Буддисты считают, что можно изменить судьбу.
– Мы тоже верим, что с помощью молитвы можно.
– Вы верите в силу молитвы?
– Конечно. Иначе зачем терять время? Я думаю, что это может повлиять на равновесие между добром и злом. Молитва принадлежит к доброй части.
– Молитва – большая сила?
– Я надеюсь на это. Верю ли, трудно сказать, но надеюсь. Это уже много.
– А что такое польский национальный характер?
– Ух…
– Я вам расскажу немножко, как это видится со стороны, потому что я часто задаюсь вопросом, почему у Польши такие сложные отношения с Россией. И непростые отношения с Германией. Но поскольку она сейчас с Германией в одном союзе, то эти отношения не могут быть такими острыми, как с Россией. Я все время задаюсь вопросом: есть ли вот в этих трениях часть польского национального характера? Что-то, что идет еще от шляхты…
– Конечно, он так формировался. Мы, знаете, с Германией на протяжении веков жили очень неплохо. Посмотрите, Германия всегда воевала с Францией, а с Польшей были хорошие, дружеские отношения, граница сотни лет была та же самая. Только XIX век и немецкий национализм довел до такого огромного напряжения, потому что они пробовали нас германизировать. Как мы, особенно в ХХ веке, полонизировали украинцев и белорусов. И в том есть наша вина. Что касается России. Дело в том, что Россия так и не посчиталась со своим прошлым, историей. Немцы это делают постоянно, они очень покаялись. Покаялись для своего добра, не для того, чтобы нам было приятно. Они поняли, до какого несчастья довели себя своими историческими ошибками. И поэтому нам гораздо легче. А в России постоянно есть такое, что Россия всегда права, все сделала хорошо. И это вызывает, конечно, агрессию. И тогда мы кричим: неправда! И это тоже глупость, конечно, не надо в такой степени заниматься соседом. Но он нам опасен, потому что мы знаем, что, если Россия в XIX веке сидела на большинстве территорий Польши, может, кому-то захочется вернуться.
Через несколько лет после этого разговора с Кшиштофом Занусси я встретилась с известным российским политологом, главным редактором журнала «Россия в глобальной политике» Федором Лукьяновым, и вот что он сказал, объясняя страхи поляков перед Россией: «Национальная психология – вещь очень устойчивая. И после того как Польшу две страны делили четыре раза на протяжении истории, просто ликвидировали ее государственность, очень странно было бы ожидать, чтобы они говорили “а, мало ли что там было…”. Так не бывает. Если мы до сих пор иногда поминаем полякам 1612 год, что говорить о них в отношении нас и немцев. Это очень глубоко сидит. Польша, кроме всего прочего, была еще и соперником: в какой-то момент была великой державой, и ее ликвидировали. Страх перед огромным сильным соседом, который, как они уверены, при необходимости просто через них перешагнет, психологически вполне понятен».
…Это был замечательно насыщенный разговор, за который я благодарна Кшиштофу Занусси. Не со всем, им сказанным, я согласна, кое-что мне трудно принять – возможно, сказывается советское воспитание. Как говорил гид в берлинском «Дворце слез»: меня воспитали думать так. Потом мы пили кофе с его женой Эльжбетой, а она говорила, как боится Путина и очень волнуется за жизнь польской журналистки, которая выпустила о нем неприятную книгу: вдруг он отомстит? И эти слова пани Эльжбеты были в некотором роде знаковыми. В них для меня все: и традиционная польская русофобия (да простят меня поляки, которые ей не поддались), и некоторое внутреннее нежелание признавать Беларусь отдельной страной: ну что мне за дело до отношения Путина к неизвестной мне польской журналистке? Не только мы, белорусы и россияне, относимся к Польше эмоционально, поляки относятся к нам так же. Между родственниками такое случается куда чаще, чем между просто знакомыми.