Но Лукаш Каминьский об этих фактах польской истории – ни слова. Адам Михник объясняет, почему это так: «В Польше многие убеждены, что мы по природе своей не можем быть виноватыми, мы никогда не делали ничего плохого другим, только жертвовали собой. Я неоднократно повторял, что нужно говорить правду о своей истории. Это придает нации достоинство, показывает, что мы не боимся правды, воспринимаем ее как взрослые люди. Не все в Польше к этому готовы».
В 2016 году по инициативе партии «Право и справедливость» через Сейм провели закон, в соответствии с которым Лукаш Каминьский был вынужден уйти с поста президента Института национальной памяти. Сейчас он – президент Международного проекта «Платформа европейской памяти и совести» со штаб-квартирой в Праге.
Народ гибнет без искусства
Если встретите Леона Тарасевича на улице, скорее всего, обратите внимание и удивитесь: странный какой-то дядька. Вроде немолодой, вроде не красавец, но в яркой рубашке и «фенечках». Крупный мясистсый нос на пол-лица, волосы топорщатся коротюсеньким ежиком, главный оттенок модной щетины – седой, и, поглядывая на него, не можешь избавиться от внутреннего вопроса про «беса в ребро». Начинаешь разговаривать и понимаешь: бес вместе с этим ребром и родился, седина ни при чем.
Леон Тарсевич – этнический белорус из подляшской деревни Валилы, на самой границе с Беларусью. В деревне живут почти сплошь белорусы. И говорят они там на белорусском языке, хотя он и отличается от того белорусского, на котором разговаривают по другую сторону такой близкой здесь границы. Нам повезло застать его в Варшаве, как раз перед отъездом в родную деревню, дарующую силы. Кстати, графический символ Подляшья – зубра, собранного из разноцветных пиксельных квадратиков, – создал именно Тарасевич. Цветовая тональность того зубра и рубашки Лёника практически совпадают.
– Сейчас еду в Валилы, я там живу. Тут как на Бобровники переезжать (Бобровники с польской стороны, Берестовица с белорусской – пограничный переход. – И. П.), километр от моей хаты, деревня Валилы. До границы 18 км. Приезжайте в наш индейский заповедник.
– Почему индейский?
– Живем, как индейцы в Америке. Знаю двоих, одну художницу из Соединенных Штатов Америки и одного художника, ну, так как с ними поговорим, так у нас те же проблемы. Живем на территории как меньшинство, отличаемся от поляков очень заметно. Наш менталитет – из Великого княжества Литовского, он очень отличается от Мазовья, от Польши – и коней по-другому запрягают, и сено по-другому складывают. Кто-то говорит, что там мазуры живут, а кто-то говорит, что там русские живут. Это, знаешь, всегда была чужая сторона, Великое княжество всегда с Мазовьем воевало. Но и Мазовье с Польшей воевало, оно с начала XVI века в Польше, так? Эти люди, которые живут в Белостоке, есть из Белостока, все равно кто – поляки или белорусы. Например, если живут в Познани, то живут, как в эмиграции – держатся вместе, у них совсем другой менталитет, чувствуют себя чужаками в таком месте, как Познань. Для нас Белосток уже миграционный город. В 1989 году у меня была выставка в Нью-Йорке, и там есть белорусский фонд Кречевского, ну, и хотели, чтобы я что-то сказал. Я начал им говорить, что Белосток – эмигрантский город, и они очень обиделись. Потому что они трактуют Белосток как белорусский город. А я им начал говорить, что так же, как они живут в Америке, в Нью-Йорке, так и белорусы в Белостоке. Все то же самое, только что тут по-английски, тут по-польски. И газеты, улица, школы – все такое же самое. Есть только одна разница: что мы в Белостоке как народ, а они в Нью-Йорке как этническая группа, а не как народ. Вот так и живем, ну.
В каждом польском каталоге, в каждой книге по истории современного польского искусства – а Тарасевич есть в каждой такой книге – про него пишут: этнический белорус. До встречи с ним мне еще не приходилось разговаривать с человеком, который бы настолько четко связывал себя, объяснял свой взгляд на мир тем, что он – наследник Великого княжества Литовского.
– Какая у нас, белорусов, идентичность? Так выходит, что многое из того, что идет от Великого княжества Литовского, есть и в Литве, и в Польше. В этих странах мы чувствуем себя как дома, но иногда не можем понять – а что есть совсем наше, белорусское?
– Слушай… Это вечная проблема только потому, что мы живем между двумя странами, у которых есть свое государство. И у государства есть целая система образования, которая вырабатывает национальное чувство. Национальность – это понятие с конца XIX века. И тогда оно было авангардное и нужное, чтобы существовали государства, чтобы человек развивался. Но сегодня это старое трухло, которое смердит и есть только там, где еще не успели сделать государство. Я понимаю, что это проблема Каталонии, это проблема басков, украинцев. Но на сегодняшний день задавать такие вопросы французам или немцам – об этом, знаешь, никто не думает. Нужно иметь национальное сознание, историческое сознание, чтобы иметь это чувство, что ты есть сын своего народа. Если у тебя этого исторического сознания нет… Польские мужики выдавали повстанцев (имеется в виду восстание 1863–1864 годов против России, одним из руководителей которого был белорус Кастусь Калиновский. – И. П.), потому что их не волновала какая-то Польша. Считается, что польская национальность укоренилась в 1945 году. Мексиканская тоже. И от человека, который живет, например, в деревне, говорит на белорусском языке, но не имеет белорусского сознания, от такого человека ничего ждать нельзя. Почему он должен иметь национальное сознание? Он для этого должен знать историю. Потому что каждая страна создает свою историю. Поляки тоже дописывают историю, дописывают такие интересные вещи, что просто… Мало какой король говорил хорошо по-польски. А Зигмунд Август только по-итальянски и по-белорусски говорил, сидел все время у нас, в Великом княжестве, ненавидел бывать тут, в короне. Тогда это не имело значения. Важна была династия – где были Габсбурги, где Ягеллоны. И это гадкая пропаганда, которая говорит, что белорусский язык – это диалект русского. Или польского. Лучше всего я говорил по-польски, когда служил в польской армии. А начал говорить, когда пошел в школу. Для моей мамы весь мир был белорусским, она не знала, что другие люди говорят на других языках. Где бы я ни говорил по-белорусски, все понимали. И когда кто-то говорит мне про «простой» язык, я отвечаю: на простом языке я говорил в армии – на польском. А я говорю литературно. Если есть два сознательных белоруса, то уже есть Беларусь. Так же как если есть два верующих в Евангелие, есть церковь. Тем более что не язык является наставником. Наставником национальности является историческое сознание. В Ирландии говорят по-английски, но они ирландцы. Мне не мешает, если белорус говорит по-польски или по-русски или по-английски. Важно, чтобы у него было белорусское историческое сознание. Если бы у нас было настоящее государство, мы бы, знаешь, создавали школы, потому что школа – это пропаганда, которая приучает молодого человека к тому, чтобы он был членом корпорации, какой является государство. Так что, когда у нас есть общая история с украинцами, литовцами, частью Польши, ничто нам не мешает. Есть такой пример в искусстве. В XVII веке работали такие художники – Александр и Лявон Тарасевичи, братья. Они были с Украины, работали в Супрасле, Вильнюсе, Киеве. Кто где деньги дал, там и работали. Латиницей, кириллицей – все одно, понимаешь. Но их имена есть в истории и литовского, и белорусского, и польского, и украинского искусства. То же самое с Малевичем. У меня было больше выставок в Швеции, чем в Беларуси. Значит, я и шведский художник, создавал искусство в Швеции. Одним словом, сейчас такое время, что люди обмениваются мыслями, а граница эта в Бобровниках на х… Когда я был политиком в 1989 году, был председателем Белорусского демократического объединения в нашем городке, у меня было 17 советников. Пригласили нас в гости в Берестовицу. Ну, я ехать не хотел. Пили страшно.
– Куда ж без этого.
– Отвезли нас на этот мост, а там – белорусский шеф полиции, шеф таможников, шеф охранников этих военных, пограничников – и все оказались кумовья, братья…
– Все свои.
– Все свои, но все были поляками. И мое впечатление было такое, что никто не говорил по-польски, но были поляками. Это были просто чиновники. Знаешь ли ты, что в царской российской армии 50 % офицеров были поляками, вместе с прадедом Качиньского, президента Польши. (Смеется.) Поэтому, знаешь, есть вещи нормальные, что мы будем брать эту часть, которая строила белорусскость. Нужно только с этим согласиться. Я всегда с Сократом Яновичем спорил. Говорил: Сократ, ты не жди от мужика белорусской осознанности. Мужику не нужно национальное сознание, чтобы быть мужиком. Меня иногда спрашивают, почему я в деревне не говорю про искусство. Я не говорю про искусство, потому что деревня – это деревня. Потому что она консервативная. Зачем я буду говорить про искусство? Чтобы по морде получить? Хватит того, что смотрят на моих кур, которые, к счастью, такие уродливые, что никто в них денег не видит (Тарасевич – крупнейший в Польше заводчик кур бойцовых пород. – И. П.). Ну, «Лёник такой дурной», и дают мне покой. Так что невозможно там об искусстве говорить. И про белорусскость можно говорить только с людьми, имеющими историческое сознание. Так, например, я как белорус обогощаю польскую культуру. И для Польши очень важно – не понимает этого современная Польша, не понимает этого польская дипломатия, которая есть там у нас в Беларуси, что посольства существуют не для того, чтобы создавать некую польскость в Беларуси. В Беларуси нужно создавать белорусскость. Потому что только сильная Беларусь дает Польше энергию, если речь идет об искусстве, о мысли. Нужно иметь элиту, которая понимает что-то иное. А что тут в Польше? Четвертое поколение от войны. Это ж те рабочие и мужики, про которых еврей говорил, что «я работаю для того, чтобы мой сын был инженером, внук – доктором, правнук – художником». И теперь в Польше вырастает четвертое поколение.