Эмоциональный он человек, Леон Тарасевич. Безусловно талантливый. Представлял Польшу на Биеннале современного искусства в Венеции и Сан-Паулу, его картины есть во всех крупных польских коллекциях, музеях США, Скандинавии, Греции, Кореи и других стран. В Беларуси он расписывал колонны музея современного искусства в Витебске, и это был его первый «колонный опыт», после которго было много других. Он профессор живописи в Варшавской академии искусств. И человек с интересным и глубоким взглядом на мир.
– Что в вашей деятельности как художника было лучше при социализме, а что лучше сейчас? Чем то время отличается от нынешнего?
– Ну, теперь я живу в Польше. Там, где я живу, в нашей белостокской резервации, нам давали паспорта и каждый раз говорили быть патриотом и любить Родину. Моя мама об этом лучше всего говорила: за первых русских, за вторых русских, за первых поляков, за вторых поляков – и снова. Вот такая история была. Ну, а теперь живу в Польше, так что…
– Но вы и родились в Польше.
– Да, в Польше, в 1957 году. Я вырос в это время, которое называют «коммунистическим», хотя, как и все в Польше, коммунизм не был коммунизмом. Я в этом вырос, так все естественно это было, что не обращал внимания, что есть какой-то коммунизм. И художником начал становиться… Когда в лицее был, еще не знал, что это искусство. В армии тоже еще не знал, что это искусство. Даже в армии польской я был. И в то время, еще дозревания, во время «Солидарности», мир ценностей был очень простым. Была вера в искусство, в идеи, были мы и были они.
– А «они» это были кто?
– Это было государство со своей больной системой. И тогда дело было очень ясное, что мы занимаемся искусством, никто не рассчитывал на государство, это всегда была деятельность под свою личную ответственность, и в некотором смысле подпольная. Мир закрутился, и сейчас я живу в такой стране, которая, мне кажется, становится еще более большевистской, чем была в то время, когда я рос, в 1980-х годах. И снова искусство подпольное, потому что государство занимается пропагандой. А меня это уже не интересует, я пропаганду делал в армии. И думаю, что должны писать тот слоган, который я тогда писал, он и сейчас актуален: «Под пшеводам партыi спулне з цэлым народам зжэтэльно соцыялiстычноу працоу будуеме ютро Польскi» («Под руководством партии вместе со всем народом честным социалистическим трудом строим будущее Польши». – И. П.). Ничего не меняется. Сегодня что-то такое снова писать. Ну и что же, я зрелый, сознательный человек. Народ, у которого нет искусства, гибнет. Потому что искусство и наука развивают новые идеи, а если у тебя нет новых идей, остаешься сзади, другие тебя опережают. Иржи Коларж, когда говорит про Чехию, написал прекрасное предложение, что культура приходит пешком, а отъезжает на коне. Одним словом, в Польше в то время и в сегодняшнее художники, когда занимаются искусством, для них есть галереи и есть круг людей за пределами Польши. Это плохо и наибольшая потеря для государства, потому что наиболее интеллектуально продвинутые люди, у которых есть деньги, образование, они из-за того, что устраивают выставки и развивают авангардные идеи за границей, развивают заграницу, а на месте ничего нет. А сделать это государственно нельзя. Никак. Ждем, когда молодые взбунтуются против того, что есть в Польше.
– А они взбунтуются?
– Да! Всегда так.
– Поляки вообще любят бунтовать?
– Страна не развивается, если нет бунта. Сегодня в Польше есть эти розовые княгини и маленькие князи, у них все есть. Какого х… им бунтовать? У них все есть! А не будет никакого прогресса, если дети не бунтуют против родителей. Потому что если бабушка, мама и дочка думают одинаково, то или бабушка такая интеллигентная, что на два поколения переросла, что так же думает, как дочка, или дочка такая тупая, что думает на два поколения назад, как бабушка. Все развитие западной цивилизации основано на бунте. Гомо сапиенс только тогда, когда начал искать разную еду разными способами, развился. А неандертальчик сидел, Африку видел на горизонте, не двигался. Сорок тысяч лет тому. А благодаря тому, что гомо сапиенс все-таки интересовался разнообразием, поэтому сегодня мы с тобой разговариваем.
– А когда было проще работать? При коммунистах или сейчас?
– Работа всегда работа. Сейчас мы работаем, тогда делали вид, что работаем.
– Вы же никогда не создавали картины в духе социалистического реализма?
– Это счастье, что не пришлось. Но это так вышло, что когда я дозревал, то уже был против этой системы. Когда было военное положение, не было с кем говорить, ходил по лесу, потому что они тогда знали только пропаганду.
– В некоторых бывших социалистических странах есть ностальгия по коммунистическим временам. Но, кажется, в Польше этого нет?
– Ееесть. Есть это у людей.
– А о чем они ностальгируют?
– Часто так бывает, понимаешь, что человек помнит только самые лучшие вещи. Плохих не помнит. И то время, коммунистическое, давало такую безопасность, что тебе не нужно было про себя думать. Можно было три дня пить, неделю не трезветь и можно было жить. Это была, знаешь, диверсия. Коммунизм был диверсией против цивилизации. Говорю как наследник городка, который называли «красным». Я коммунизм знаю, в семье кровь пролилась и за коммунизм тоже. Коммунизм дает иллюзию безопасности, так, чтобы жить и о тебе кто-то заботится, а ты ничем не владеешь. У западной цивилизации есть двигатель, которых с римских времен имеет эту экспансивность и кодекс. Этот западный мир выиграл, хотя у него есть хорошие вещи и плохие вещи. Я первый раз побывал в Америке в 1987 году, и когда уезжал, то не хотел, чтобы это к нам быстро пришло. Потому что я видел и негативные вещи, которые нес с собой Запад своим эгоизмом и деньгами. И люди хотели бы жить, как сейчас, но чтобы был тот мир. А так не бывает. В моей деревне, откуда Тарасевичи пошли, у меня бывают чудесные разговоры. Я выезжаю, остановлюсь, знаешь, чтобы с дядьками поговорить. И вот снова так, задержался, и мне дядька говорит: «Когда, Лёник, молодым станет хорошо жить?». А я говорю: Петька, про что ты говоришь? Ты ж посмотри: строят дома. Какие! Шикарные! Машины есть, каждый – по одной, две, у детей есть. Детям машины купили. Как живут, как едят, так же никогда не ели. А я был вместе с Мишкой, своим другом. Он ушел поговорить про что-то другое. А я продолжаю: ездят себе в Грецию, в какую-то Турцию, Египет летом, чтобы отдохнуть. Он стал говорить о чем-то другом, он охотник, ну и поехали. Едем, а этот Мишка мне и говорит: «А ты знаешь, чей это дом, что в начале деревни строится, большой такой?». Я говорю: нет. А он говорит: это сын Петьки. А, знаешь, говорит, где сейчас его дочка? Я говорю: нет. Говорит: в Египте. Человек всегда, как каждый зверь, любит там, где тепло и выгодно. Сегодня плачут, что едут в Лондон (на заработки. – И. П.). Что за плач? Перед войной ехали в Аргентину, Бразилию. Брат поехал, насобирал денег на билет, другой брат доехал. И так работали. Так что это иллюзия, что люди смотрят тебе в глаза, жалуются, но в это же время для дочек, внучек покупают квартиру в городе. При коммунистах ты бы не купил. У меня, например, из-за этих «500+» страшная деморализация. Люди бросают работу, потому что им лучше не работать, а брать 500+. Одни работали – ничего не имеют, другие пили – имеют это. Последний раз такой деморализации был у американской эмиграции – люди ехали в Америку, зарабатывали деньги, возвращались, и тогда они были богатые, и ничего не делали, пили. А эти, которые работали, ничего не имели. Но интересно, что не знаю позитивного примера из тех, что ездили в Америку и имели деньги. Все дегенерировали. Или развелись, или детей дегенерировали. Так что теперь человек там, где тепло. Едет в Британию, а из той Британии он не вернется в Польшу. Он поедет в Ирландию, а сюда уже не вернется.
– Вы белорус. Имеет ли для вашего творчества какое-либо значение то, что вы не принадлежите к национальному большинству? Означает ли это, что вы по-другому видите?
– Не ко мне этот вопрос. Это вопрос искусствоведам, которые могут вам объяснить, почему то, что я делаю, так отличается от искусства, которое создают мои друзья ровесники поляки. Мы создаем совсем другое искусство. К счастью, в Польше впервые есть художники мирового масштаба. В живописи это Вильгельм Сасналь, в скульптуре Мирек Балька, уж не говоря про тех, кто старше. Так что только примитивность окружающих представителей государства, которые создают пропаганду и имеют комплексы, не позволяет нам быть теми, кто мы есть. Какой поляк может говорить, что я белорус, когда я вложил в развитие Польши столько, сколько мало кто вложил.
– В 2007 году вы получили награду польского Фонда культуры с формулировкой: «За последовательный вызов как традиционному пониманию живописи, так и любым условностям в понимании искусства». В чем состоит вызов?
Тарасевич крепко задумался, но, как ни старался, не мог вспомнить ни формулировку, ни даже саму награду. Не так это и важно на самом деле: премий и наград у него много.
– Дефиниция искусства, – объясняет Тарасевич, – заключается в том, чтобы отличаться от культуры. Культура – это все, что человек создал, получил от предков, выдумал, но все это принимают – приняли эти идеи. Это культура. А искусство – это то, что выступает против сегодняшней культуры и предлагает новые идеи и открывает новые двери, которые обществу еще не знакомы. Искусство всегда было современное, другого искусства нет. Поэтому это написано так, как ты мне говоришь – это наипростейшая дефиниция того, что есть искусство в живописи. Просто дали мне за искусство.
Одна из последних наград Леона Тарасевича – полученная в 2017 году премия имени Ежи Гедройца, которой он награжден «за неустанный труд для общего блага, увековечение памяти об истории Великого княжества Литовского, большой вклад в развитие Польши в мире как страны многих народов, культур и религий». Не зря я почувствовала, как жива в нем история ВКЛ.