Журналисту Кристиану Лупсе в 1989 году было восемь лет. Воспоминания у него, конечно, детские, но каким-то образом подтверждают то, о чем с такой страстью говорит Лариса Андреевна: «От моих папы и мамы я знаю, что они ожидали, что теперь настанут лучшие времена. Но никто не понимал, что значит “лучшие”: будет больше свободы или люди получат то, чего они хотят? Совсем необязательно, что они понимали, чего им не хватало. Да, было много неудобств: я стоял в очереди за хлебом, в других очередях, сидел с дедушкой в очереди за газом. Но это не было проблемой, это было неудобством». Людям моего поколения, пережившим пустые полки в перестроечных магазинах, сахар, гречку и много чего еще по талонам – зато можно говорить вслух то, о чем так долго молчали! – может показаться, что горячая вода и телевидение по два часа в день в течение пяти лет (а именно так и было в последние годы правления Николае Чаушеску) – это лишения, а вот люди, это пережившие, говорят: так, неудобство. Наши представления о чужой реальности и реальность часто – совсем разные вещи. Запоминаю урок и иду дальше.
Режиссер Раду Жуде, чей фильм «Мне плевать, если мы войдем в историю как варвары» в 2018 году победил на кинофестивалях в Карловых Варах и в Минске, и который поднимает неудобные для румынского общества вопросы, рассказывает о счастливом детстве в трансильванской деревне: «Оно было очень красивым, я ничего не знал ни про коммунизм, ни про диктатуру. Единственное, что ничего не показывали по телевизору, и это было разочарование. А потом родители забрали меня в Бухарест, мой отец был инженером и работал там в строительстве. Я пошел в школу, и для меня было ужасно жить в городе. Я не мог приспособиться, я же привык ходить босиком. Все дети смеялись надо мной, потому что у меня был деревенский акцент. Со школой пришло политическое давление, я постепенно начал это ощущать. Я чувствовал что-то неправильное – почему я должен читать все эти стихи про Чаушеску? Почему дома родители предупреждали: не говори об этом вслух, потому что все боялись, что везде есть жучки. И город в то время был таким уродливым – строительство Дома народа такое мрачное, общественный транспорт ужасный, это было депрессивно, и мои единственные счастливые моменты были, когда я уезжал обратно в деревню и проводил там каникулы. Вот такое у меня было ощущение, когда мы приближались ко времени революции. Революция для меня была как большое освобождение от этого бремени. Как раз начался мой подростковый возраст, и это пришло вместе в счастливом совпадении. Потому что внезапно я начал взрослеть, положение вещей становилось иным, большая часть для нас, детей, менялась к лучшему».
Дом народа, о строительстве которого говорит Раду Жуде, отбрасывает тень на Бухарест и сегодня: благодаря ему – хотя не только ему, конечно – Румыния никогда не избавится от наследия Чаушеску. Кондукатор буквально выстроил этот город заново, воспользовавшись тем, что в землетрясении 1977 года множество зданий было повреждено. Что не удалось землетрясению, доделали бульдозеры: во время гигантской стройки на холме Спирий уничтожили пятую часть исторического центра, включая церкви (почти 87 % населения страны – православные, церковь и при социализме имела здесь влияние, и многие полагают ее одной из причин консерватизма, свойственного румынам и сегодня), и создали Гражданский центр с широкими бульварами и фонтанами. Стараниями Чаушеску Бухарест получил прозвище, о котором другие города социалистического лагеря наверняка мечтали, но сподобилась только румынская столица: ее называли «маленьким Парижем». Здесь и Триумфальная арка есть – «почти как в Париже», и бульвар Объединения (при Чаушеску он назывался «Победа социализма»), который специально сделан на пару метров шире, чем вдохновившие его Елисейские Поля. Когда Лариса Андреевна Маня вспоминает этот «маленький Париж», глаза ее увлажняются, и я не знаю, что больше вызывает эту слезу: тоска по прошедшей юности или ностальгия по «старым добрым» временам, хотя ведь юность ее неотделима от социализма: «Такой цветочный город был, мы его застали как раз маленьким Парижем. Очень чисто было при Чаушеску. Он и квартирную проблему решил. С 1970 года в Румынии не существует коммунальных квартир, они вообще не знают, что это такое».
Но «маленького Парижа» больше нет, хотя бульвар Объединения (Унирии) все так же напоминает Елисейские Поля, правда, без их живости. Да и огромное здание, отбрасывающее тень на Бухарест, больше не называется Дом народа, как того хотел Николае Чаушеску. Теперь это здание парламента, по соседству с которым возводят огромный кафедральный собор, выглядит пугающе пустынным. Хотя, конечно, не пустует: здесь заседают депутаты с сенаторами, проводят многочисленные экскурсии на нескольких языках. Но здание, венчающее бульвар Объединения, пугает своим излишеством. Оно стало самым дорогим в мире: строительство оценивают в 3 млрд евро в современном эквиваленте. Когда его начали строить в июне 1984 года, в стране уже действовала политика жесткой экономии: продукты питания, отопление, электроэнергия и даже медицинская помощь были нормированы.
К 1982 году Румыния должна была международным кредиторам рекордные 13 млрд долларов США – цена «процветания» оказалась слишком высокой. Международный валютный фонд (МВФ), к которому Румыния обратилась за кредитной линией, чтобы рассчитаться с долгами, велел экономить (это и сейчас его главный рецепт). В результате импорт, в том числе продовольствия, был почти полностью прекращен, зато ударными темпами наращивался экспорт. К началу 1989 года страна, опережая график, погасила внешний долг, но ее экономика была подорвана. Елена Поптодорова, с которой мы встречались в Болгарии, сказала: «Чаушеску сделал одну вещь – я даже не знаю, нужно ли мне об этом говорить, – но одна вещь, которую он сделал, и которая имела позитивный результат, хотя цена была совершенно неприемлемой, лишения почти бесчеловечными – они вошли в новые времена без внешнего долга». В октябре 2023-го внешний долг Румынии составил около 162 млрд евро, и МВФ снова предлагает включить режим экономии. Нет, я не буду даже намекать на то, что история повторяется. А мы тем временем возвращаемся в декабрь 1989-го.
«Я был во дворе школы, играл в баскетбол и вдруг появились какие-то родители и начали уводить детей, потому что по телевизору как раз выступал Чаушеску», – вспоминает Антон Брейнер, преподаватель русского языка в Бухарестском университете. Мы говорим по-русски, у Антона нет акцента, а есть красивый густой голос, про который обычно говорят «бархатный» – его хочется слушать и слушать. Потом в разговоре Антон признается, что зарплаты старшего преподавателя (почти 800 евро в месяц) на жизнь не хватает, поэтому он подрабатывает на радио. И я думаю – хорошо, что этот голос слышат не только в университетских аудиториях. Мы сидим в кафе в книжном магазине в центре Бухареста, недалеко от университета, где Брейнер преподает.
– И вот Чаушеску выступал в Бухаресте 21 декабря, если я правильно помню, – продолжает он.
– Да, 21-го.
– …перед народом и обещал повысить зарплаты и так далее. И его начали освистывать, и это в прямом эфире, и все как-то… и началась паника, отключили телевизор, включили какой-то балет…
– «Лебединое озеро»?
– Да, что-то в этом роде (мы начинаем смеяться, люди за соседними столиками смотрят на нас осуждающе, а для нас этот смех – опознавательный знак: мы люди одного поколения и знаем, что есть такие исторические переломы, когда балет «Лебединое озеро» – не искусство, а политика), и все поняли, что что-то идет не так, и побежали искать детей. А мои родители как-то особенно не реагировали, поэтому в тот день я вернулся домой, но на следующий опять вышел. В ту ночь много людей вышли на улицы – несколько тысяч человек. Правда, я сам это не видел, но помню, что на следующий день, а мы жили недалеко от телевидения, люди шли на телевидение – занимать ключевые позиции. И я тоже туда пошел. Еще никто не стрелял, очевидной опасности не было. А опасность и стрельба, и эти все, мол, террористы и так далее, все это начали озвучивать со следующего дня, 23 декабря, после того, как сам Чаушеску уже бежал. И потом его ловили, поймали и…
– Быстро судили и расстреляли.
Суд над Николае и Еленой Чаушеску действительно был скорым и закрытым: военный суд в военной части. На апелляцию дали 10 дней, но никто не стал ждать: вывели во двор и расстреляли. Лариса Андреевна Маня дипломатических выражений не подбирает: «Румыны по своему характеру, по темпераменту – экстремисты, у них или хорошо, или плохо. Серединочки, чтобы все это как-то сгладить, нет. То они взрываются, то они одного лижут, то другого – кто посильнее». И после некоторого раздумья (но чувствуется, что не сегодня она к этой мысли пришла, а уже давно): «То, что Чаушеску расстреляли – это самое большое преступление современных властей. Самое большое. Его нельзя было расстреливать. Его расстреляли, причем в Рождественскую ночь. Румыния – страна очень православная, а тут они такое совершили…».
У Ларисы Андреевны с Чаушеску – личная история. Нет, с кондукатором ни она, ни ее муж никогда не встречались, но история есть. Ее муж – инженер-картограф, геодезист. У него была правильная биография – из многодетной рабочей семьи: «Значит, будет коммунист хороший. Ну, естественно, их всех заставили вступить в партию», – рассказывает Лариса Андреевна. А он хоть и коммунист преданный, но привез жену иностранку. Не один, конечно: «Когда мы приехали в 1960 году, нас здесь было 300 русских женщин, которые вышли замуж за румын». И это практически поставило крест на его карьере: специалист грамотный, на своем предприятии единственный в своем роде, но роста нет.
– А почему? – спрашиваю я сегодня. – Потому что жена русская?
– Да. Его вызывали и говорили: пусть принимает румынское гражданство. А он им: она все равно румынкой не станет, зачем ей это делать? Ну, тогда нечего тебе делать в директорском комитете. Он был начальником сектора, цеха. Он не карьерист, но написал письмо прямо Чаушеску. Написал, что меня преследуют, мне не дают развиваться на работе, потому что у меня советская жена. Но у нас официальная политика дружбы с Советским Союзом, господин Чаушеску, пожалуйста, объясните мне, что происходит. Представьте себе, этого секретаря партии, который делал нам такие вещи, сняли – тут же сняли, перевели из института в другое мес