то. У нас есть официальный ответ Чаушеску. А мужа вызвал директор и сказал: ну ты молодец, вот это я понимаю, так за жену, такой борец, московская закалка. А муж ему: я за справедливость, как же так вести себя…
Вот такая личная история, зная которую понимаешь, почему у Ларисы Андреевны именно такие взгляды на события 35-летней давности и на те, что произошли потом. Но на самом деле у каждого румына, пожившего при Чаушеску, есть какая-нибудь личная история, связанная с кондукатором. Говорим об этом с Антоном Брейнером.
– В 1989-м вы были еще мальчиком и не знали, о чем можете мечтать, потому что жизнь меняется кардинальным образом. Вот как она изменилась за эти 30 лет? (Услышав вопрос, Антон шумно вздыхает.) Обсуждают ли в Румынии, какие изменения произошли в стране?
– На самом деле у нас, в румынском обществе, нет таких дискуссий, чтобы попытаться осмыслить и понять, что произошло. И это, наверное, плохо.
– Вот и я хотела спросить: насколько это правильно?
– А сейчас, мне кажется, уже поздно пытаться понять и переосмыслить. У меня студенты, которые родились после 2000 года, вообще ничего об этом времени не знают и не понимают, а их родителям, видимо, не удалось все это переварить и понять, осмыслить. В румынском обществе нет единого понимания того, что произошло. Но я помню, что еще до революции, когда я был маленький, спрашивал у родителей: а почему существует такая несправедливость. А мой старший брат потом, когда произошла революция, говорил: ну теперь пытайся, действуй внутри пионеров, или я уже был комсомольцем, не помню, – мол, давай, пытайся реформировать все это изнутри. Но реформировать уже было нечего, потому что все распалось – и пионеры, и комсомол, и все. С самого начала было нелегко понять, какие изменения последуют – маленькие, постепенные или радикальные. И те люди, которые пришли к власти в конце 1989-го – начале 1990-го, они тоже, наверное, не знали, как именно вести этот переход – идти ли в сторону быстрых перемен, в экономике это потом назвали шоковая терапия, как в Польше, или, наоборот, постепенно – чтобы люди меньше страдали. В общем, непонятно, что получилось – лучше бы уж, как в Польше, шоковую терапию сделали, чтобы быстрее все это произошло, а то…
– …как будто рубят хвост у собаки по частям.
– Да. Нам казалось, что изменения огромные, и они действительно были огромные, но, несмотря на все эти изменения – когда появились первые частные магазины, первое частное телевидение, радио и так далее – несмотря на все это, у власти оставались те же люди, не было абсолютно новых людей. Наверное, не было им откуда взяться, но мы тогда этого не понимали.
– Общество ведь было достаточно закрытым. Только если диссиденты приедут откуда-то…
– Я слышал, кстати, что в Прибалтике многие вернулись из эмиграции, чтобы восстановить и строить свои страны. У нас такого не было. То есть приехали какие-то люди, какие-то новые партии появились, но эти партии – Национал-либеральная, Национал-крестьянская – не смогли занять полагающееся им место, хотя они были историческими, в период между мировыми войнами они были сильными, но им не удалось восстановить доверие людей. Против них, я думаю, сильно играла бывшая коммунистическая номенклатура, и вот поэтому мы продолжали видеть все тех же.
Мой собеседник, захотевший остаться анонимным, как раз из вернувшихся. Он родился в Румынии, но, когда ему было девять месяцев, его родители через Германию и Бельгию эмигрировали в США. Он вернулся в страну в 1997 году.
– Люди, принимающие решения, во многом принадлежат к правящему классу, который был здесь до 1989-го – номенклатура, разведывательные службы. Класс, который доминировал в румынской политике до 1989 года, превратился в новый правящий класс, и это очень закрытая группа. Люди извне участвуют только в дискуссиях о направлении, в котором двигается страна. Когда я вернулся, мне было 25, я был большим идеалистом. Мои родители были антикоммунистами и оппозиционерами. В 1997 году был избран новый президент, и это был первый, так сказать, антикоммунистический президент.
– Константинеску?
– Да. Сразу после революции был Илиеску, но всем было ясно, что это продолжение – да, более цивилизованное, но корни те же. В 1997 году у меня был доступ к высоким людям в офисе Константинеску. Я принес свое резюме и сказал: ребята, я не ищу работу, она у меня есть, высокооплачиваемая, но если я вам нужен…
– Идеализм.
– Чистый идиотизм. Конечно, никто не позвонил, конечно, «оставь нас в покое, ты нам не нужен». И вот тогда я начал понимать, что здесь все по-другому.
Но Антон Брейнер, как и другие румыны, никогда не узнают эту историю.
Удобный враг
«Мы хотели перемен, но не хотели разрушать то, что было сделано, – говорит Флорин Лупеску, владелец небольшой экспортно-импортной компании, который и сейчас, много лет после революции, ходит на политические митинги, полагая, что каждый за свою страну в ответе, а митингуют румыны много и охотно, и без столкновений часто не обходится. – Мы хотели выбрать и развивать то, что было хорошо. Но не чтобы все исчезло. А сейчас говорят о том, чтобы разрушить здание парламента только потому, что оно было построено Чаушеску». Но его нелегко разрушить. И это одинаково правдиво для многого, созданного при Чаушеску, – и здания парламента, и идеологии.
Дом народа возводили исключительно из румынских материалов, никакого импорта. «В Румынии огромный потенциал, у нас есть все», – говорили все (!) мои собеседники и кивали на Дом народа: все сделано в Румынии. Жива и идеология, которую выстроил Чаушеску – националистический коммунизм. От «коммунизма», конечно, избавились, а вот националистическое никуда не делось.
– Потому что коммунистический режим на самом деле не был коммунистическим, особенно в 1970–1980-е годы, – объясняет Раду Жуде. – Он только назывался коммунизмом, а на самом деле это были сильные националистические идеи. Это была ненависть к иностранцам, ложь об истории. Это не был расизм в том смысле, что тебе говорили, что ты должен ненавидеть других людей, но расизм по отношению к цыганам был в самой структуре общества, так же, как есть он сейчас.
– Остатки этой идеологии есть до сих пор?
– Да, это старая идеология, ей почти 100 лет.
Мой пожелавший остаться анонимным собеседник соглашается: «Они были очень националистичны: о, мы, румыны… Ушли в глубокую историю, пытаясь создать миф о себе». Он говорит «они», а не «мы»: вырос в США, куда сбежали его родители-диссиденты. А вот выросший в советской Молдавии и переехавший в Румынию в 1990 году, как он сам признается, «в поисках корней», писатель Василе Ерну говорит «мы»: «Чаушеску сделал очень хороший, интересный трюк. Он начал проводить связь между Траяном и Дакией, это наши два корня. И весь этот тренд исторический – начали писать много книг об этом, например, “мы были христианами до Иисуса Христа”. Мы сделали весь этот культ национальный, что от Дакии появились все языки мира, и индусы от нас взяли религию, и языки от нас, все от нас». Он, конечно, посмеивается, но знать этот тренд и этот настрой – важно, если хочешь понять, что произошло в Румынии.
– Румыния – относительно молодая страна, – объясняет журналист Кристиан Лупса. – Поэтому одна из вещей, которые коммунизм должен был сделать, – создать историю Румынии. И часть той истории, которую коммунизм создал, это идея, что Румыния всегда была жертвой – Римской империи, Австро-Венгерской империи, войны только разрушали Румынию, счастье, что теперь есть коммунистическая партия, которая снова все собирает. Эта та история, которую рассказывали. И сейчас, через 30 лет, политики, которые управляют Румынией, по-прежнему не рассказывают настоящую историю. Это делают такие люди, как Раду Жуде. А большинство людей верят, что мы были жертвой. Если вы кому-то скажете, что когда-то Румыния была агрессором – во время войны, или перед ней, или что коммунистическая партия и люди из тайной полиции были плохими, или что обычные граждане доносили друг на друга, нам это не понравится. Есть чудесная книга, написанная американским антропологом Кэтрин Вердери «Моя шпионская жизнь». В 1970-х некоторое время она провела в Румынии, за ней все время следила тайная полиция. И она написала книгу о своем опыте и о том, что было написано в ее деле, которое вели спецслужбы. Она обнаружила, что люди, которых она считала друзьями, обычные люди, следили за ней и сдавали ее правительству. Возможно, они боялись, но в любом случае они это делали. Если вас предают друзья, вы не можете обвинять только правительство. Если люди говорят, что режим был плохой, означает ли это, что мы как граждане тоже могли быть плохими? Это сложно. И я думаю, что это одна из причин, почему мы об этом не говорим.
– Я сейчас читаю «Историю Румынии», написанную румынскими историками. В каждый исторический период там рассказывается об истории Валахии, Молдовы и Тарнсильвании, и читателя пытаются убедить, что это одна страна.
– О, это сложно. Сложно поверить, что это одна страна.
– Потому что это не так.
– Я с вами согласен, но людям трудно признать, что Румыния родилась в 1918 году как политическое изобретение. Я из Трансильвании, там нарратив – мы пришли из империи. Люди из Трансильвании иногда любят поиздеваться над людьми из Бухареста, а люди из Бухареста любят поиздеваться над людьми из Трансильвании. Они разные – вы увидите по архитектуре, по образу жизни. Трансильвания более 200 лет была частью Австро-Венгерской империи, там был построен другой мир, не такой, как в этой части страны. Эта часть была под большим влиянием османов, Молдовы, Российской империи. Мы пытаемся построить совместное государство более 100 лет, и это, где мы сейчас находимся.
Так мы снова возвращаемся к началу этой истории про историю – о том, как Николае Чаушеску создавал историю единой Румынии, проводя ее к римскому императору Траяну и дакам. На самом деле каждому народу хочется думать о своей стране как о древней и великой. Но некоторые умеют жить с тем, что это не совсем так (я из Беларуси, я знаю), а другие создают мифы, в которые верят. Хотя мифы, несомненно, нужны каждому государству.