Феликс Николаевич Медведев После России
Иосиф Бродский
Вилли Токарев
Саша Соколов
Анатолий Забавский
Нина Берберова
Галина Вишневская
Владимир Романов
Андрей Синявский и Мария Розанова
Эдуард Лимонов
Олег Целков
Владимир Максимов
Натали Саррот
Анри Труайя
Никита Струве
Эдуард Кузнецов
Зинаида Шаховская
Александр Югов
Александр Зиновьев
Владимир Матусевич
Леонид Махлис
Виктор Урин
Эрнст Неизвестный
Мария Разумовская
Элла Ивченко
Татьяна Лещенко
Зинаида Гиппиус
Довид Кнут
Дон Аминадо
Ольга Кларк
Тихон Куликовский-Романов
Дмитрий и Исса Панины
Михаил Дубинин
Елена Щапова
ПОСЛЕ РОССИИ — СНОВА В РОССИЮ
Этой книгой я «заболел» совершенно случайно. Все началось с первой поездки в Соединенные Штаты Америки. Произошло это в январе 1988 года. До этого первого выезда за кордон я был убежденным патриотом своего Отечества. Убежденным до абсурда. Нет, не потому, что я не сомневался в том, что на солнце родной Отчизны пятен не может быть (они быстро и четко прояснились, ведь шла перестройка), — меня просто не тянуло на Запад. Сказывалась главная страсть всей моей жизни, перед которой для меня ничто все остальные жизненные соблазны. — охота за русской книгой, библиофильство. Мне казалось, что на Западе нет простора для удовлетворения моих честолюбивых библиофильских устремлений, что там нет редких русских книг. Все же остальные прелести западной цивилизации меня просто не волновали. До этого я, правда, дважды выезжал за границу: первый раз — в 1965 году в Венгрию в составе молодежной делегации, да и то мне хотелось лишь посмотреть на родные пенаты (мой дед — мадьяр, один из творцов Венгерской Советской республики, эмигрировал в Россию в 1921 году, член руководства Коминтерна, отсидел в Бутырках и еле выжил): второй раз — в Болгарию (курица — не птица. Болгария — не заграница, как всегда считали) году в восьмидесятом. Поездка в Болгарию, казалось, навсегда отвратила меня от желания общения с иными странами: в Бургасе я по просьбе местной партийной газеты (профессиональный журналистский зуд не покидал меня никогда) написал небольшую статью-воспоминание о поездке в станицу Вешенскую к Шолохову. В статье упоминалось и имя Л. Брежнева, естественно в положительном контексте. По возвращении в Москву о том, что я сотрудничал с прессой страны Болгарии, было доложено куда следует.
Со мной провели соответствующие беседы. Кроме того, меня «чистили» на заседании партийного бюро (хотя я никогда не состоял в КПСС) редакции журнала «Огонек», где я работал с 1975 года. Во главе партбюро властной хозяйкой (еще бы, в редакции шушукались, что ее дядя — сам Шауро, большой чин в иерархии ЦК КПСС, и ее не то чтобы сторонились, но побаивались) восседала энергичная дама, которую мне всегда хотелось назвать по фамилии знаменитой героини галичевской песни «гражданкой Парамоновой». После проработки и выслушивания мнений решили: вынести мне выговор за нарушение журналистской этики и неприглядное поведение гражданина СССР за рубежом. Также решено было провести дальнейшее расследование юридической стороны свершившегося инцидента. В общем, бюрократическая машина набрала обороты, но я чудом остался в «Огоньке» (кстати сказать, не без воздействия А. Софронова; не хочу обелять или оправдывать черные страницы его биографии, но справедливости ради следует заметить, что иногда он бывал широким и добрым). Само собой разумеется, я был лишен права выезда в Болгарию, а вкупе с ней и в другие закордонные края на долгий срок, что «спасало» меня от окончательного разложения буржуазной западной (читай болгарской) моралью и нравами. Так и сидел бы я невыездным за «преступление», о котором и сегодня не могу вспоминать без смеха, да «испортила» все перестройка и гласность. И случилось это до обидного просто.
Однажды в часы всенощных бдений у доброй моей подруги Джуны Давиташвили, на которых на этот раз гостями были работники Советского комитета защиты мира, речь зашла о готовящейся комитетом (с подачи М. Горбачева) по тем временам совершенно беспрецедентной перестроечной акции — высадке на американскую землю огромного десанта советских граждан. Около ста видных представителей советского культурного истеблишмента должны были пойти на сближение с американцами на самых разных уровнях и быть раскованными в своих желаниях познать буржуазное нутро донельзя разложившегося американского капитализма. Хотите в штат Юта? Пожалуйста! Хотите повидаться с президентом США? Пожалуйста!
Во время разговора за чашкой чая я сидел не шелохнувшись: вот бы мне, а? С президентом-то повидаться. На худой конец интервью взять у какого-нибудь диссидента. Гордая Джуна, которую позвали в поездку, отказалась: заполнять какие-то бумаги, ходить на собеседования — нет. «Пригласите Феликса Медведева, — предложила она, — журналиста из «Огонька». Щедрая добрая Джуна! Ее слово — почти закон. Через два месяца после этого разговора, а именно 13 января 1988 года, я выходил в Вашингтонском аэропорту на американскую землю. Рядом шагали космонавты, писатели, министры, народные артисты, генералы, одним словом, по тогдашним общественным меркам руководства Комитета защиты мира (и, наверное, еще кого-то), соль земли. С той поры десятки раз пересекал я границы разных стран Европы и Америки, встречался с сотнями людей, многое повидал, пережил, перепонял, но те первые встречи в США запомнятся на всю жизнь. И особенно мое первое журналистское интервью с советским диссидентом. Им оказался поэт Иосиф Бродский. Не буду вспоминать о различных обстоятельствах этого интервью, вы прочтете о них в этой книге.
Диссидентская тема в нашей журналистике пробивалась в муках. Помню, каким событием, к примеру, было первое печатное, набранное упоминание Булатом Окуджавой в «Московских новостях» имени Александра Галича. Как-то увереннее почувствовалось: еще бы — тот самый «враг», «сионист», «предатель», «цереушник» оказывается, не тот, за кого выдавала его советская пропаганда. Мы, конечно, знали, что не тот, но вот так прочитать глазами его фамилию — чудо какое-то!
А как рвали из рук номер журнала «Новый мир» за 1987 год со стихами Иосифа Бродского! А первые публикации прозы Владимира Войновича в журнале «Юность» или повести Эдуарда Лимонова в «Знамени»! А «свалившийся» со своими страшными апокалипсическими открытиями нашей недавней истории Александр Солженицын. Как много мы узнавали, открывали и как вместе с этими открытиями мужали, суровели, становились старше и старее.
Господи, какая борьба шла за Александра Исаевича! Любопытно, по-прежнему ли на своих позициях стоит тот, кто осмелился почти публично последним окриком административно-командной системы приказать «не пущать» сочинений Солженицына в народ. Неужели в 1988 году было еще не ясно: вернется или не вернется великий писатель на свою бедную землю?!
Впрочем, многие сомневались. Даже те, кто вроде бы творил гласность. Вспоминаю, как возбужденный, прочитав где-то очередную публикацию, связанную с именем писателя Василия Аксенова, я влетел в кабинет редактора «Огонька» и предложил опубликовать мое короткое интервью с автором «Коллег», «Звездного билета», «Затоваренной бочкотары», взятое мной в Вашингтоне. Редактор был категоричен в своем отказе. Тогда я в сердцах бросил: «Неужели вы согласитесь с тем, что ни Солженицын, ни Максимов, ни Аксенов никогда больше не будут у нас печататься?! Ведь все равно они вернутся. Как тогда будет выглядеть наш журнал?!» Прямолинейный ответ В. Коротича посеял в моей душе семена сомнений в искренности действий некоторых прорабов гласности: «Даже если они вернутся, я никогда не подам им руки».
Только вот пришлось-таки подать руку (да не одну, а две) этим и другим диссидентам, пострадавшим в годы андроповско-брежневского своеволия. Одним из крепких рукопожатий В. Коротича со своими недругами была незаконная с юридической и моральной стороны (все права принадлежали «Новому миру») публикация «Огоньком» рассказа А. Солженицына «Матренин двор», о чем представитель писателя в СССР был вынужден заявить в печати.
Вспоминается и такой случай. Впервые приехал в Москву после многолетней разлуки с Родиной знаменитый нью-йоркский (а в прошлом мурманский, ленинградский) певец и бард Вилли Токарев. Сообщил мне об этом Андрей Вознесенский. Договорились встретиться в ресторане НИЛ, что означает наука, искусство, литература, — новинке московского общепита той поры. Там хорошо кормили, было уютно, тихо. В замечательной компании Андрея Вознесенского, его жены Зои Богуславской, а также сына Токарева Антона я брал у Вилли интервью. Прямо здесь же за столом. Быстро обработав, я стал пристраивать его в печать. Оказалось, это не так-то просто. Первый отказ я получил от редактора «Огонька», второй — от «Московских новостей», третий — от редактора «Советской культуры». И лишь «Неделя» напечатала интервью, добавлю — первое в нашей прессе, с одним из популярных и на Западе, и в России русских людей.
В такой непростой ситуации считаю за честь оказанную мне главным редактором еженедельника «Книжное обозрение» Евгением Авериным публикацию в течение 1990 года цикла интервью под названием «Русские в Париже». Чтобы подготовить его, я провел в столице Франции в общей сложности три месяца, встречался с десятками казавшихся мне интересными людей: писателями, художниками, наследниками громких русских фамилий. Я бегал по Парижу, как загнанный. Мне хотелось успеть как можно больше. А круг знакомых русских все расширялся. Некоторым из них было уже достаточно лет, чтобы мне торопиться. Это были русские люди из первой эмиграции. То и дело я слышал: «Где же вы были лет пятнадцать, ну хотя бы десять тому назад? Вы застали бы еще очень многих». Действительно, уже нельзя было поговорить с Виктором Некрасовым, Александром Галичем, Вадимом Делоне. Уходили из жизни те, кто мог воистину свидетельствовать. Несколько раз, к примеру, я пытался договориться о встрече с Аркадием Петровичем Столыпиным, сыном российского премьера, но в последнее время он тяжко болел. И так вышло, что я оказался на панихиде по нему в храме на рю Дарю в одно из воскресений октября девяностого года. По завещанию Столыпина его хоронили духовные братья, соратники по политическим взглядам, по отношению к России — члены Народно-трудового союза.