«Новый мир» был силен прозой, деревенщиками, «Иваном Денисовичем», а поскольку поэзию курировал он сам, то он старался не открывать особо новых имен. Был очень ревнивым. Маршак для него был высшим авторитетом. Уже здесь, за границей, я пролистал том воспоминаний о Твардовском. И увидел, что самыми авторитетными писателями для него были Исаковский, Маршак и Фадеев. Маршак — критерий интеллигентности, потому что он признал его «Страну Муравию», «Василия Теркина». В «Новом мире» мало тогда печатались Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина: они были для него слишком левыми.
Нет, вы не подумайте, что я говорю о Твардовском как-то плохо. Я отношусь к нему с большим уважением, даже с любовью. Просто у нас с ним разные вкусы. В литературе мы разных ориентаций. Я понимаю, что «Василий Теркин» хорошая вещь, но чтобы упиваться ею? Я даже думал вывести такую идею, что Твардовский вышел из ершовского «Конька-Горбунка». Ершовский стих много определяет в «…Муравии» и в чем-то пересекается со сказками Пушкина.
— Какой бы вы выстроили ряд среди русских советских поэтов XX века?
— Думаю, что было семь или восемь гениев: Блок, Ахматова, Маяковский, Хлебников, Есенин, Цветаева, и еще я бы отнес Ходасевича. А из современных нам поэтов Бродского.
— Твардовского в этом ряду нет?
— Нет, я не думаю. А вот Пастернака и Мандельштама я упустил.
— К Бродскому вы относитесь с особым пиететом?
— Да, я его ценю, хотя личных отношений никаких, скорее холодные отношения.
— А кто еще. кроме Бродского, в эмиграции интересен для вас?
— Крупных поэтов нет. Интересные есть, Лимонов например, Лосев.
— Что вы думаете сейчас о социалистическом реализме?
— Так и думаю, как тогда, когда писал свою статью, за которую тоже пострадал. Социалистический реализм дело прошлое. Тот, кто пишет в этой манере, тот архаик: Проскурин, скажем. Иванов.
— Сама идея создания теории соцреализма, по-вашему, была ошибочной, искусственной?
— Думаю, что время было такое. Но я знаю одного хорошего социалистического реалиста, Маяковского. На этой основе он стал большим поэтом, потому что он клас-сист. прекрасный стилист. В своей статье я трактую соцреализм как социалистический классицизм и пишу, что соцреализм (это было в 1957 году) уходит в прошлое, и ставлю вопрос, чем его заменить. Тогда я еще предполагал — критическим реализмом старого типа. Но тут раздолбали «Не хлебом единым» Дудинцева. И я предложил одним из выходов из тупиковой ситуации — фантастический реализм. Назвал и себя до сих пор причисляю к этому направлению.
— А что, по-вашему, станет с литературой, созданной в застойные годы, в частности с так называемой секретарской литературой?
— Я думаю, что многое забудется. Из деревенской прозы я больше всего ценю Астафьева, он тянется к фантастике. и это мне близко.
Кстати, почти на уровне фантасмагорическом я вижу размышления в журнале «Молодая гвардия» автора Кузьмина, который, с восторгом рассуждая о Бубеннове. говорит, что товарищ Сталин обратился к членам Политбюро прочитать всем, как один, замечательную книгу «Белая береза». Дальше, как говорится, куда уж?!
— Как вы относитесь к Шолохову?
— Во-первых, я все-таки по-прежнему сомневаюсь, что весь «Тихий Дон» написан Шолоховым. Очень уж неоднородная вещь. Стилистически, даже хронологически. «Тихий Дон» — это в целом не моя книга, но я думаю, что книга безусловно очень интересная, но вот какая заковыка: дальше эпопея стала развиваться не по шолоховской, а по другой линии, на другой основе.
…В часы наших встреч я просил разрешения Андрея Донатовича посмотреть его библиотеку. Я был поражен тем. как при суровых жизненных обстоятельствах Андрей Донатович и Мария Васильевна сумели сохранить редкие русские книги. Издания петровской поры, раскольничьи фолианты, ставшую ныне уникальной энциклопедию Брокгауза и Ефрона, редчайшие поэтические сборники. И как вообще библиотека оказалась под Парижем? Разве семнадцать лет назад, когда Синявские вынужденно покидали родину, наши власти были более милосердны и разрешали вывезти то, что для писателя как воздух — книги? Оказалось, что поскольку инициатива отъезда семьи Синявского из СССР шла сверху, то одним из условий выезда был вывоз библиотеки.
— Книги я собирал всегда. Особенно поэзию. В свое время по молодости покупал все. что попадалось, на мой взгляд, интересного. В сталинские времена, когда букинисты не брали опальных авторов, я покупал их с рук. Помню, после смерти вдовы композитора Асафьева от родственников потребовали срочно освободить квартиру, и они даже заплатили истопнику, чтобы он в кочегарке сжег книги. Случайно узнал об этом и ринулся в эту кочегарку. Я ошалел, какие книги лежали передо мной, все символисты, все футуристы, редчайшие издания! Я тогда был студентом, денег — ни шиша. В кошельке лежал полтинник. Старыми, конечно, пятерка нынешними. Из этих денег я предложил ему половину. «Мало». — говорит. У меня все в душе опустилось. «А сколько?» — говорю. «Пятьдесят». В ту же минуту я поехал домой за чемоданами, привез, свалил все в комнате прямо на пол, лег на книги и купался от счастья…
Ноябрь 1989 г.
ВСТРЕЧА С НИМ,С ЭДИЧКОЙ ЛИМОНОВЫМ
С Эдуардом Лимоновым я встречался в Париже осенью 1989 года. Тогда я был одним из первых советских журналистов, посетивших известного эмигрантского писателя, автора знаменитого романа «Это я, Эдичка» и прекрасной книги стихов «Русское». Мне хотелось расспросить Лимонова о его жизни на Западе, о его творчестве, планах на будущее. Он был тогда для меня личностью легендарной. Встреча с ним не разочаровала. Многие легенды подтвердились.
…На стенах непрезентабельной квартирки — портрет Дзержинского, советские плакаты самого застойного и самого сталинского толка, эпатирующие фотографии. На вешалке — «шинель солдата Советской Армии» (белое спальное покрывало декорировано серпом и молотом). Внушительная полка с книгами хозяина квартиры, изданными на самых разных языках. Это уже не шутка.
С той осенней поры Эдуард Лимонов не раз приезжал в СССР, дал множество интервью, печатался в самых разных газетах и журналах от «Огонька» и «Знамени» до «Правды» и «Советской России». Было с ним интервью во «Взгляде» и в бывшей программе «Время».
Он не изменился, остался самим собой. Его взглядов и позиций не меняет ни перестройка, ни ветреная политическая погода. С некоторыми его высказываниями я не мог согласиться уже тогда, целый ряд его сентенций вызывает у меня протест и сейчас, но моя цель — показать Лимонова, каков он есть. а. не спорить и не оспаривать его.
…Итак, я поднимаюсь по скрипучей лестнице старого дома на пятый этаж.
— И давно вы живете в этой квартире?
— Четыре года.
— А раньше?
— Жил неподалеку отсюда. А еще раньше снимал квартиру на рю Экуфф, в еврейском квартале, эта улица упоминается в летописях тринадцатого века. Между прочим, и этот дом, где я сейчас занимаю чердак, тоже очень старый, семнадцатого века, запущенный, грязный и дряхлый.
— Это последний этаж под крышей?
— Настоящая парижская мансарда.
— А почему вы выбрали этот район?
— В общем-то случайно. В Париже трудно найти подходящую квартиру, цены безумно растут. Этот чердак стоит довольно дорого, 3200 франков в месяц. Но я люблю этот район, третий арондисмонт Парижа и хотел бы здесь жить всегда. Чердак, конечно, маловат, но зато это центр города. Пользуйся…
— А сколько лет вы живете в Париже?
— Первый раз я сюда приехал в восьмидесятом году. Из-за книги, из-за своего первого романа «Это я, Эдичка». Французы купили его через посредника, когда я жил еще в Нью-Йорке. Но вскоре я узнал, что мой издатель обанкротился, пришлось срочно прилететь, чтобы попытаться исправить ситуацию. Для меня очень важно опубликовать книгу на иностранном языке. Мне нужно было обязательно использовать этот шанс. И я прилетел. Познакомился с издателем. Как будто мы понравились друг другу. Подписали договор, и осенью вышла моя первая книга на французском языке.
Я снял квартиру, прожил здесь какое-то время, потом уехал в Нью-Йорк, пробыл там месяцев семь, продолжая наведываться в Париж. А с 1983 года я перебрался во Францию, стал жителем Парижа.
— Паспорту вас советский?
— Нет, советского паспорта меня лишили в Союзе. Вынужден был его сдать, подписывая отказ от гражданства. Вы, наверное, знаете о таком условии для всех выезжавших из СССР.
Андрей Синявский мне говорил, что у него двойное гражданство.
— Синявский выехал по другим мотивам, якобы читать лекции. Он был уже известным человеком, а я из себя ничего не представлял. В момент отъезда я был непечатаемым поэтом, со мной никто не церемонился, поэтому я разделил судьбу огромного числа людей, простых эмигрантов.
— Скажите, где вам лучше жилось, во Франции или в Америке?
— Я, человек, быстро адаптирующийся к обстоятельствам, жить могу везде. В свое время мне казалось, что в Америке больше возможностей сделать литературную карьеру. Но не удалось. Сейчас в Штатах я печатаюсь, меня переводят, вышло три книги, но не Америка открыла Лимонова. Там я стал издаваться после книг, вышедших в Германии, Голландии, в других странах. Но в 1977 году, когда я предлагал американским издателям свой первый роман, мне отказало приблизительно Тридцать пять издательств. Представьте себе: показали от ворот поворот. Что мне было делать? И вот тогда я приехал в Европу в поисках издателя. Сколько сил я приложил в Америке, чтобы выучить английский язык, научиться на нем писать. А приехал сюда — и снова пришлось переучиваться. Но я одолел французский, теперь и говорю, и пишу на двух языках. Говорят, это неплохо у меня получается. Правда, пишу в основном публицистику, писать романы по-французски и по-английски пока для меня сложно.