— Скажите, почему ваши родители носят фамилию Савенко, а вы Лимонов?
— Лимонов — это псевдоним, «партийная кличка». Много лет назад в Харькове была у нас такая литературная игра. Мы были все очень молоды. Среди нас был известный художник, бывший литгазетовец, проживающий ныне в Нью-Йорке, Вагрич Бахчинян. Он и является автором моего псевдонима. В этой игре мы давали друг другу имена-прозвища. Кто-то там был Буханкиным, кто-то Одеяловым, такие нелепейшие, смешные имена. Бах, так мы звали Бахчиняна, придумал, мне Лимонова. Так это прозвище стало моим псевдонимом и литературной фамилией. Что называется, прилипло.
Ноябрь 1989 г.
ПАРИЖ, УЛИЦА СВЯТОГО МАВРА...Художник Олег Целков о себе и своем времени
Олег был еще молод, а к нему уже тянулись Назым Хик-мет и Семен Кирсанов, великие физики и знатоки искусства. Тайной красок Целкова интересовались Ренато Гуттузо и Давид Сикейрос. А однажды Луи Арагон, взглянув на его картины, бросил: «Скажите этому парню, что ему следует ехать в Париж». По тем временам это звучало приблизительно так. как если бы узнику колымского лагеря посоветовали: «Вам нужно хорошо питаться».
Власти предержащие этому совету вняли своеобразно: они вытолкали Целкова из страны. Теперь он уже много лет живет в Париже, на улице Святого Мавра. Здесь, в его доме, и состоялась наша встреча…
— Олег, если честно, в России вас несколько забыли. Кроме серьезной статьи Евгения Евтушенко практически ничего в печати. В общем, имя, что называется, не на слуху. Хочется, чтобы этот пробел был восполнен и о вас все-таки знали больше…
— Чтобы знать о художнике, надо по крайней мере иметь возможность видеть его картины. Их в России мало кто знает… А если о себе — так я написал маленькую автобиографию. Вручаю ее вам, можете использовать.
Из автобиографии Олега Целкова.
Я родился 15 июля 1934 года в Москве. Отец мой, Николай, родом из подмосковного города Дмитрова, где мой дед Иван работал мелким служащим на фабрике. Мать моя, Роза Цирсльсон. родилась в Белоруссии, где дед тоже был мелким служащим по продаже леса. И мать и отец проработали до пенсии экономистами на огромном военном секретном авиационном заводе на окраине Москвы.
Детство свое я помню очень плохо: все как в молочном тумане.
Когда мне только-только исполнилось пятнадцать лет, я впервые познакомился с «живым» художником. Под влиянием его красочных рассказов однажды бессонной ночью в одно мгновение понял, что я — художник! С этого момента я как бы очнулся.
Этой же осенью, в 1949 году, выдержал конкурсный экзамен в Московскую среднюю художественную школу при Академии художеств СССР. Это было чудом, так как никакой профессиональной подготовки я не имел, ни у кого никогда рисованию не учился. Первые годы учебы совпали с последними годами жизни Сталина. Меня, наивного самоучку, не понимавшего, что происходит вокруг, сразу же начали «исправлять» и «бить». Удивленный, я стал анализировать происходящее. Глаза мои стали открываться. В это же время я знакомлюсь с картинами русских художников 30-х годов — с русским «авангардом». Картины эти сохранились в запасниках Третьяковской галереи, и мне удавалось там бывать. Я начал неумело и робко подражать увиденному.
Осенью 1953 года после окончания художественной школы меня не принимают в Московский художественный институт имени Сурикова. Я немедленно еду сдавать экзамены в Минск.
Один год учусь в художественном институте Минска. По окончании учебного года наши студенческие работы смотрит какой-то местный партийный ревизор. Мои работы вызывают его недоумение. Меня гонят вон.
Осенью 1954 года я уже в Ленинграде, прошел экзамены и учусь в Институте Репина. И опять меня выгоняют. На этот раз по требованию студентов-китайцев. Они обратились к ректору с протестом: оказалось, что мои ученические работы оказывают на них — китайских студентов — вредное «буржуазное» влияние.
Конечно, после смерти Сталина атмосфера чуть-чуть меняется. Начинается «оттепель». Меня взял в театральный институт на свой курс интересный режиссер и художник Николай Акимов.
1956 год. Два моих маленьких натюрморта попали в Москве на выставку молодых художников. В рецензиях многих газет их отругали, причина: известный чилийский поэт Пабло Неруда прислал мне ободряющее письмо.
1956 год. Физики-атомщики предложили сделать персональную выставку в институте имени Курчатова. Через несколько дней ее неожиданно закрыли. Меня пригласили на обсуждение, где устроители клялись и божились больше никогда меня не выставлять. Меня они заранее предупредили не обращать никакого внимания на то, что я услышу.
Я продолжал с упорством писать свои картины. Выставлять же их было для меня роскошью. Если же удавалось продать что-нибудь своим друзьям, я был счастлив.
Милиция и КГБ постоянно напоминали мне, что они в любой момент без труда смогут начать преследовать меня как ведущего «паразитический образ жизни». Спасение было — любыми путями пролезть в Союз художников СССР. И я пролез, я числюсь художником театра и кино.
1970 год. Центральный Дом архитектора СССР устроил мою выставку. Всего на один день. Через 15 минут после открытия какой-то тип, показав бегло удостоверение КГБ, приказал отключить освещение и вытолкать зрителей вон. А еще через день мне сообщили, что я (единогласно!) исключен из Союза художников СССР.
1975 год. На группу московских художников, устроивших выставку на пустыре на окраине Москвы, были брошены бульдозеры и поливальные машины. Скандал получил международный резонанс. Опозорившиеся власти, спасая свое «лицо», разрешили серию выставок. Таким образом и моя большая картина попала в павильон «Пчеловодство», а еще несколько картин были показаны в Союзе художников.
И вот летом 1977 года один высокопоставленный чиновник сообщил мне, что, если я захотел бы уехать по фиктивной израильской визе на Запад, власти гарантируют мне «зеленый свет».
Дверца клетки приоткрывалась…
Я оглянулся на прожитую жизнь. В конце концов, я доказал и себе и другим, что и в условиях тотального коммунистического гнета можно не терять мужества, можно оставаться личностью, можно делать дело по собственному выбору и вкусу. И хотя была создана такая система, в которой подобные мне не смогли бы и появиться, я не только появился, но и выстоял. И я был не один!
4 октября 1977 года я навсегда покинул Москву. G 21 октября поселился в Париже.
— Олег, попав на Запад, вы стали, что называется, вольным художником, сами отвечаете за свою творческую судьбу…
— Я считаю, что всякая государственная поддержка искусства — это развращение искусства. В любом обществе. Художника кормить государство не только не обязано, но и не должно. И общество тоже. Когда выделяются средства на поощрение искусства, всегда найдутся ловкие люди, которые эти средства получат и убедят всех: сделано благое дело, а истинный художник, не всегда понятный праздной публике, останется в стороне.
Знаете, здесь, на Западе, когда сын заявляет родителям, что он хочет быть художником или поэтом, ему говорят: это не профессия. И я сегодня скажу: нет, не профессия. Это служение! Деньги могут свалиться на тебя чудом. Но скорее всего их не будет. Живопись, искусство — это та область, где ты одинок, ибо художник должен быть свободным. Я бы даже сказал так: ты не должен быть обеспеченным, ты не должен иметь завтрашнего дня. Вот тогда-то и проверяется настоящий талант. И вывезет ли он тебя? Еще раз повторю: общество не должно кормить художника, в очередь к кормушке обязательно встанут не самые талантливые, а самые ловкие.
Вспоминаю такой случай. Когда я вступил в Союз, мне предложили поехать на творческую дачу на четыре месяца, и совершенно бесплатно. В то время я голодал и холодал, но нашел в себе силы отказаться. Я не хотел быть должником этой организации, не хотел ничего брать взаймы. Единственный раз я изменил себе. Для того, чтобы вступить в Союз. Мне навязали заказ от Союза художников, и я заработал на этом тысячу двести рублей.
— Вы ощущали творческую несвободу в Советском Союзе, а чувствуете ли себя свободным здесь?
— Отвечу. Вы знаете, что меня поначалу, быть может, больше всего здесь потрясло? То, что до меня никому нет дела. Хотите одну историю? Мой отец, рядовой член партии, очень верил во все коммунистические идеи, он был замечательным, чистым человеком. За свой партбилет жизнь бы отдал. Так вот, приходит к нему однажды милиционер и спрашивает: «Где работает ваш сын?» — «А что, мой сын ларек обокрал?» — «Нет, не обокрал, — говорит милиционер, — но у нас все работают». — «Так мой сын, — объясняет отец, — работает с утра до вечера» — «Но ведь он должен на что-то жить», — не отступает настырный страж порядка. «А я его кормлю», — не сдается отец. Такой между ними вышел разговор.
А однажды Евгений Евтушенко приехал ко мне с двумя друзьями, знакомит отца: «Николай Иванович, это члены ЦК Итальянской компартии». Мой папа привык видеть членов ЦК только на гигантских фотографиях, как богов, а тут вошли два скромных человека, один смущенно достал из кармана бутылку водки. Я принес из кухни селедку, мы разлили водку, выпили. Показалось мало, и навеселе мы двинулись уже в ресторан. Возвращаюсь домой, а отец говорит: «Слушай, сынок, ты знаешь, где я был? В КГБ! Только вы захлопнули дверь, звонок. Кто был у вас, Николай Иванович? Не знаю, говорю, друг моего сына Евтушенко привел двух членов ЦК. А что, это не члены ЦК? Да нет, говорят, члены, члены. А часто такие к вам ходят? Да, частенько бывают, отвечаю. А те: но ведь здесь Тушино, военные заводы. Отец возразил: так что же теперь моему сыну делать, если вы тут военных заводов понастроили?»
Вот семейная, так сказать, история. Этим людям из КГБ, конечно, было все известно, но им было важно пугать и пугать. Потому что, пока запуганы люди, у КГБ есть власть.
Мне было очевидно, что я в Союзе — тело чужеродное, подлежащее обязательному уничтожению. Поэтому меня не удивляло, что меня не приглашали на выставки, и не должны были выставлять. Скорее удивляло, что я еще жив. Мое существование было вне этой системы. Вот почему, когда Оскар Рабин вышел на бульдозерную выставку с какими-то требованиями, я на нее не пошел, хотя приглашался. Почему не пошел? Да потому что чего я могу у них требовать?