Здесь у меня в «Посеве» вышло 6-томное собрание сочинений. Но с господами из «Посева» я расстался, и издание остановилось. К нему можно прибавить еще два тома, вторая книга «Прощание из ниоткуда» и роман о Колчаке. Набралась бы книга публицистики, драматургический том. Всего томов десять.
— Мне бы хотелось, чтобы поначалу вышел роман. «Семь дней», а затем две близкие мне книги: «Ковчег для незваных» и роман о Колчаке. С ранней молодости интересовался я сталиниадой. Собрал много достоверного, потому что знал людей, которые общались с генералиссимусом. Два моих героя, земляки из деревни, но один делает карьеру, сталкиваясь со Сталиным, а другой, простой человек, вербуется на Курильские острова. Одна история — с цунами, другая — сцены со Сталиным. Книга 1979 года. Сталин как бытовое существо, как существо в быту. Ни демонизации, ни апологизации, это о том, как зло может быть банальным. Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика. Для него это была статистика, хотите или не хотите, но лично он ни в чем не участвовал, зато под каждой смертью стоит его подпись. Но при этом сам-то он статистический человек: ноги мерзнут, гипертония, дочка по рукам пошла, сын пьянствует, заботы семейные, воспоминания молодости давят — вот такой быт, старик в быту. И всякие истории, которые я знал о нем.
Роман о Колчаке — роман об одиночестве и любви. С возрастом понимаешь: человек становится более одиноким. И книга эта о любви между Колчаком и Теме-ревой. Любовь — фон, там о Колчаке-то немного глав, герой его адъютант, мужик-ординарец, все главные герои — реальные лица. Одна — близкая подруга Шпрингера, она и сейчас жива, немецкая актриса, дочка адъютанта Колчака, князя Удинцова, он у меня Удальцов.
Вы спрашиваете, чьим мнением о моих книгах я дорожу. Трезвую статью о «Семи днях» успел написать, именно трезвую, без апологетики, Георгий Адамович. Это была его последняя статья.
А вообще на Западе, я не знаю, как в области их собственных литератур, но что касается русской литературы, то как беспомощны их оценки, беспомощны до такой степени, что я и не ожидал. Категории оценок такие: или ты третий Пастернак, или пятый Толстой, четвертый Достоевский или второй Солженицын. Обязательно им надо кого-то притянуть. Ничего серьезного о себе я не читал. Да и не только о себе — о многих. Не хочу говорить о тех. кто бегает по рецензентам, навязывается. льстит. Не пойду я ни к каким профессорам, рецензентам. У меня семья, я занят, мне не до этого. Да и надоело, хватит с меня пятнадцати томов рецензий. Нахлебался этого всего, ну подумаешь, похвалят или не похвалят. Я вообще к рецензиям отношусь подозрительно. не верю, когда хвалят, не верю, когда ругают. Когда хвалят, думаешь, что он просто к тебе хорошо относится, но так ничего и не понял — это видно по отзыву.
И все-таки я понял: дело его жизни не только десять томов собрания сочинений, не только слово и свой читатель. Цело его судьбы, всей самой сердцевинной части жизни (Владимир Максимов родился 27 ноября 1930 года) — журнал «Континент». Его имя слилось с этим емким легкокрылым словом. Их не разорвать. Когда Максимову было тяжело, помогал «Континент». Сейчас, когда тяжело «Континенту», его создатель выручает его: последний. 62-й номер выпущен на средства главного редактора и его заместителя Наталии Горбаневской.
Нам это может показаться странным. Но нет ничего необычного в том. что человек «заглянул в бездну» (название романа писателя). Ведь Владимир Максимов всегда стоял на краю. На краю поиска, где правда предельно жестока.
Декабрь 1989 г.
Анатолий Рыбаков возражает Владимиру Максимову: «Из Парижа! Понятно?!»[1]
Эту сцену я наблюдал летом 1979 года в Ялте.
Дорожный швейцар с галунами на форменной куртке и на фуражке, с орденскими планками на груди не впускал человека в гостиницу «Ялта». Человек был не один, их было двое, отец и сын. Украинцы. Отца швейцар пускал — иностранец, турист, а сына нет — советский гражданин.
…В 1938 году отец из Западной Украины уехал на заработки в Канаду, оставив дома жену и маленького сына. После войны отец перебрался во Францию и начал разыскивать семью. Жена умерла, мальчик воспитывался у чужих людей, разыскать его в тех условиях запросами и перепиской — задача, казалось, невыполнимая. Но отец искал и наконец нашел в конце семидесятых годов — сыну было уже за сорок. Но увидеть его он мог, только приехав в СССР в составе туристской группы. Область, где жил сын. не входила в туристский маршрут. Сын следовал за отцом по Союзу из города в город. Как умудрялся доставать билеты и поспевать в назначенный день в назначенный город — непонятно. Но он хотел видеть отца и поспевал.
Группа приехала в Ялту. Приехал и сын. Отец жил в лучшей гостинице города, сын спал на скамейке возле гостиницы, отец питался в дорогом ресторане, сын — в закусочной на набережной, стараясь не уходить далеко от скамейки — единственного места встречи с отцом: того вообще из группы не отпускали. Дородный швейцар бдительно охранял вход, с холопским подобострастием раскрывая дверь перед иностранцами и с таким же холопским пренебрежением отталкивая граждан советских. Я спросил его:
— Что же вы сына к отцу не пускаете?
— Сын наш, советский, не полагается, а отец откуда? Из Парижа! Понятно?!
И, как человек государственный, добавил многозначительно:
— Валюта.
— Сын на скамейке спит.
— Перебьется, мы в войну на земле спали.
— Где воевали-то?
Оказалось, мы с ним почти однополчане, оба служили в 8-й Гвардейской армии, только в разных частях.
— Пустили бы сына этого…
— Не могу, не положено… Отец из Парижа! Понятно?!
Пошел я к администратору. То же самое.
— Не имеем права подселять советского гражданина к иностранцу.
— Но ведь отец.
— Отец из Парижа! Понятно?!
Что заставляло этих людей быть такими жестокими? Швейцар — косая сажень в плечах, воевал, смотрел смерти в лицо, у самого, наверно, сыновья, а вот поди же… Служба требует перед кем-то лебезить — валюта, зато можно и кем-то помыкать, душу отвести.
Времена изменились. Теперь сын может поехать к отцу во Францию, если тот жив, конечно. Времена изменились, а вот капелька холопства в нас осталась. И не одна, наверно, капелька.
Открыв газету «Книжное обозрение» (1990. № 14), вижу интервью, данное главным редактором «Континента» В. Максимовым корреспонденту газеты Феликсу Медведеву, читаю:
«…Когда Анатолий Рыбаков заявляет, что он никогда не участвовал в травле своих коллег, он лжет: он участвовал в травле Владимира Войновича. Да еще под предлогом того, что ему не нравился роман».
Звоню главному редактору «Книжного обозрения» Е. Аверину:
— Какие у вас доказательства, что я: а) лгу; б) травил Войновича?
— у Феликса Медведева есть пленка.
— Какая пленка?
— Со словами самого Максимова.
Приди в газету советский писатель, обвиняющий другого писателя во лжи и гонительстве, там наверняка потребовали бы доказательств. А от Максимова доказательств не требуется. Помилуйте, как можно! Ведь из Парижа! Понятно?!
Теперь по существу:
а) О лжи. В «Огоньке» (1989. № 21) я писал: «…Никогда, ни активно, ни пассивно, я не участвовал в исключении какого-либо писателя из членов Союза писателей СССР».
Повторяю это опять и могу сто раз повторить: ни разу, ни в устной, ни в письменной форме я не участвовал в исключении какого-либо писателя из Союза писателей, ни разу, нигде такого исключения не одобрял. И никто никогда этого опровергнуть не сможет, потому что это неопровержимо.
б) О травле. С марта 1969 по март 1971 года я, как председатель приемной комиссии, входил в состав секретариата Московской писательской организации. 14 октября 1970 года в «Литературной газете» появилось следующее письмо:
«В редакцию «Литературной газеты». Мне стало известно, что издающийся в ФРГ антисоветский журнал «Грани» каким-то образом раздобыл и опубликовал на своих страницах без моего ведома и разрешения мою рукопись «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина»… Я глубоко возмущен гангстерской акцией этого так называемого «журнала», преследующего грязные и явно провокационные цели. Я решительно протестую против незаконного использования моей незавершенной работы. В. Войнович».
Повесть была роздана членам секретариата для прочтения. 2 декабря 1970 года состоялось ее обсуждение. Мне она не понравилась. Я прошел войну от Москвы до Берлина, миллионы наших солдат усеяли своими телами этот скорбный путь, и до меня такого рода юмор не доходит. Я субъективен? Возможно. Но это мое право. Максимов на всех углах поносит роман «Дети Арбат. а», я ведь не обвиняю его в том, что он меня травит.
Войновичу на секретариате объявили выговор с предупреждением. Конечно, по нынешним временам опубликование рукописи за границей не криминал, выговоров за это не дают. Но по нынешним временам и Войнович, я думаю, не назвал бы печатание своего романа в «Гранях» «гангстерской акцией этого так называемого «журнала», преследующего грязные и явно провокационные цели».
Наша же цель заключалась в том, чтобы Войновича не исключили из союза. Этой цели мы достигли. Много позже в служебном бюллетене Союза писателей было опубликовано сообщение о выговоре с преамбулой в традиционных для того времени выражениях, но она была сочинена руководителями Московского отделения Союза писателей после обсуждения и без ведома его участников.
В марте 1971 года меня удалили из секретариата и из приемной комиссии. За что? Это тема другого разговора. Могу лишь сказать, что поступком, за который меня сняли, я горжусь.
Исключили же Войновича в марте 1974 года, то есть через три с лишним года после того обсуждения. Никакого отношения к этому исключению я не имел. Даже не знаю, за что исключили. Помню только какую-то публикацию Войновича о том, что при встрече с сотрудником КГБ в гостинице «Москва» его пытались отравить.