Приношу извинения А. Рыбакову и В. Войновичу за использование их опубликованных материалов по поводу неожиданно возникшей полемики. Этим я никоим образом не хотел увеличивать объем своей книги (интервью с русскими за рубежом у меня хватит еще не на одну книгу), но мне кажется, что в позиции известных писателей на предмет того, кто как себя вел «тогда», должны быть поставлены все точки над і.
ЗОЛОТЫЕ ПЛОДЫ ОДИНОЧЕСТВА?..Один из трех разговоров с Натали Саррот
Маленькая сухонькая женщина, открывшая мне дверь, уверенно протянула руку: «Раздевайтесь, а пальто бросайте прямо сюда», — указала она на кушетку. Короткая стрижка. Седые волосы. Твердая, немного мужская походка. Тихий голос, медленный говор. Вдоль длинного коридора стол с ее книгами. Потом, после разговора, я получу в подарок последние издания Натали Саррот, Натальи Ильиничны Черняк, известнейшей французской писательницы русского происхождения. Живого классика.
«О ля-ля, вы идете брать интервью у Наташ Саррот?.\» — и со мной заговаривали как-то теплее. К Саррот одинаково по-доброму относятся и во французских, и в русских литературных кругах. Ее имя вызывает неизменный интерес и уважение.
— А сколько заплатят вам за это интервью в России? В любом случае я его перекупаю, — совершенно серьезно предложила мне одна издательница.
Помню бурную реакцию читателей и критики, когда в «Новом мире» много лет назад был напечатан роман Саррот «Золотые плоды». «Как такое можно было печатать?!» Вспоминаю, что и сам прочитал роман с большим трудом. Это было не чтиво, не развлекательная прогулка по сюжету с почти обязательным угадыванием, чем все кончится и кто останется с кем. Читать Саррот надо по странице в день. На свежую голову, после чашки утреннего кофе.
У знаменитой писательницы побывали до меня Евгений Евтушенко и Зоя Богуславская. Зная об этом, я специально не стал перечитывать их интервью. Мне хотелось, чтобы мои представления о Натали Саррот были первозданными.
Наталья Черняк родилась в 1900 году в Иваново-Вознесенске. Трудной была ее литературная биография. Долгое время писательница была практически одинока. Книги ее решительно никого не интересовали. Издатели отвергали их как «бред» и «чушь». Однажды Саррот спросила себя: «А почему я не могу писать, как пишут все?» И написала книгу теоретических эссе «Эра подозрения», на которую клюнули сначала критики, а потом читатели. С этого все и началось. Было это более трех десятилетий назад. Чуть позже Жан Поль Сартр скажет о ее антироманах, что они читаются, как детектив. А вот что писала о литературном творчестве Саррот наша Краткая литературная энциклопедия издания 1971 года: «Основное содержание романов Саррот — неподлинность человеческого существования, некоммуникабельность, неадекватность внутренних реакций, приобретающих субъективные масштабы космических катаклизмов, внешним формам общения. Стилистически это находит выражение в стыке поэтического, насыщенного яркими метафорами потока сознания и банального, сведенного к стертым штампам диалога». Что ж. пусть будет так.
Встречался я с Натали Саррот три раза. Вышло как бы три разных интервью. Одна из бесед проходила в знаменитом кафе Флер на бульваре Сен-Жермен. Было приятно. что мою собеседницу узнавали. Выходя из кафе, я обратил внимание на витрину с книгами. «Что это?» — спросил я наивно. Довольный гарсон с гордостью парировал: «Это книги тех писателей, которые здесь работали. К сожалению, их уже нет в живых». Я вчитался в фамилии: Сартр. Элюар. Арагон. Эренбург…
Это интервью далось мне легко, разговор был естественным. без натуги: короткие вопросы, короткие ответы (я как бы принял стиль разговора моей собеседницы). «банальная, сведенная к стертым штампам диалога» магнитофонная запись. Но я беседую с человеком и писателем, на ладони которого лежит целый век. И здесь важно каждое слово, каждая реакция.
— …Жизни мне осталось совсем немного. И это же естественно, что боишься болезней, каких-то неожиданностей.
— Но вы не устали?
— Нет, я не устала, просто я боюсь, я думаю, как это произойдет. Мои приятельницы очень трудно переносят возраст, эти последние годы. Вот и я все думаю об этом.
— Вас страшит физический конец или то, что вы не успеете завершить творческих замыслов?
— Писать я могла бы перестать и теперь. Мне довольно трудно работать. И всегда было трудно. Всегда волновалась, удовлетворения было мало. Я всегда боялась, что получится что-то не то и не так, а как только кончала одну вещь, сразу же думала о другой.
— Значит, вам всегда писалось тяжело?
— Всегда было трудно с выбором материала, который бы мне подошел.
— Материал, который ложится в книги, это вы сами или это чужой чей-то мир?
— Нет, это не я, это вещи, которые я как бы мимолетно почувствовала. Ну как это бывает, наверное, у многих писателей. Кроме, конечно, «Детства», где я описала минуты первых лет своей жизни в Иванове. Все же остальное — это просто литература. Мне всегда трудно найти слова, найти внутренние движения, которые надо Описать на бумаге. Это нелегко.
— Когда вы задумываете свой очередной роман, что для вас служит началом, толчком: тема, случай, что-то другое?
— Всегда тема. Сначала общая тема, в нее, как при круговороте воды, должно входить несколько сцен, внутренних движений, как я их называю «тропизмы». А потом все идет как-то само по себе. Но идет нелегко.
— Все ваши романы не превышают двухсот страниц. Почему?
— Я написала небольшое количество книг, потому что пишу очень долго. У других получается легче, и они более плодовиты. Но я делаю, что могу, и стараюсь изо всех сил.
— Мне кажется, что вы сильный человек.
— Трудно сказать, иногда бываю сильной в некоторых вещах, а в других очень слаба, зависит от многого…
— А что вы больше всего любите в жизни?
— Мне кажется, писать. Трудно было бы теперь жить и не писать больше. Это центр моей жизни.
— А музыка, чтение книг?
— Очень люблю читать, но самая настоящая моя жизнь, когда я за рабочим столом.
— Известно, что вы пишете в кафе, а не дома. Правда ли это?
— Да, по утрам хожу в кафе, где сижу и думаю, вожу пером по бумаге.
— И это давняя привычка?
— Это вошло в моду после войны. В кафе тепло, а в квартире холодно. И я стала ходить работать в кафе. Многие годы так работали писатели, художники…
— Как же можно в кафе писать? Мешает шум. голоса…
— Мне ничего не мешает, абсолютно. Я никого не слышу.
— Это же надо так отключаться!
— В кафе отключаться легче, чем дома. Потому что все, что там происходит, меня не касается. А дома звонит телефон, беспокоит консьержка, приходят родные — и это все касается меня, все отвлекает.
— Вы одна из самых известных писательниц Франции. Как вы к этому относитесь?
— Это меня мало волнует. Я живу довольно однообразной жизнью, вижу не очень многих людей. Не хожу на коктейли, обеды, званые вечера. Паблисити не для меня.
— А для кого?
— Не знаю, для английской королевы…
— Что такое литературная критика по отношению к вам?
— Она меня раздражает. Впечатление такое, что тот. кто пишет обо мне, пишет как бы о другом, даже не открыв моих книг.
— Это касается только французской критики?
— Нет, критики вообще. Со мной всегда так было. Мои книги трудные, если их быстро перелистать, ничего не поймешь. Но бывают и хорошие статьи, приятно, когда чувствуешь, что тебя поняли.
— А можете ли вы назвать имя критика, который, как вам кажется, вас понял бы до конца? Может быть даже из прошлого века. Сент-Бев. например?
— Об этом я никогда не думала. На досуге поразмышляю.
— Когда в 1968 году в «Новом мире» был напечатан ваш роман «Золотые плоды», я помню, все говорили: «Это новый роман, новая литература». Скажите, кто при думал этот термин «новый роман»?
— Один французский критик. Он поначалу был с нами не согласен, но когда снова вышла моя первая книга «Тропизмы» и книга Роб Трийе «Ревность», он назвал эти книги «новыми романами». И так пошло.
— А вы с этим согласны?
— Да. Потому что еще раньше я написала статьи о том, что литература, как всякое искусство, должна менять формы, находить новые сущности. Ведь каждый из нас писал совершенно разные вещи. Мы никогда не встречались и не говорили об этом. Но у нас было одинаковое мнение о том, что литература это тоже искусство, как поэзия, как всякий другой жанр.
— Простите, мне сейчас пришло в голову: а не предлагали ли вы в свое время этим термином перестройку в литературе?
— Это трудно назвать перестройкой, потому что каждый из нас был одинок, у меня, например, нет прямых наследников, да нет и школы. Люди продолжают писать как хотят, как умеют.
— Значит, вы стоите в литературе почти особняком?
— Да. я как-то замкнута в своем мире.
— А каковы ваши отношения с нынешними французскими писателями, с кем-то общаетесь?
— Очень мало.
— И всегда так было? По-видимому, вы по натуре малообщительный человек?
— Да, по натуре я довольно одинока, и меня, я уже сказала, не трогают всякие официальные приемы, встречи. Я на них не хожу.
— Но кто же вам близок в жизни?
— С моим мужем мы прожили шестьдесят лет. Он принимал, как это у вас говорят, активное участие в том, что я пишу. Он был адвокатом, но очень интересовался искусством, литературой и делал многое, чтобы поддержать меня. Он был моим первым читателем, его мнение играло большую роль для меня. Он умер в марте 1985 года.
— Что вас сейчас, помимо работы, привязывает к этому миру, к этой земле?
— Мне кажется, мой маленький домик в деревне, который я очень люблю. Местечко называется Шероне.