Ф. М.) Как происходило вручение Нобелевской премии?
— О лекции в двух словах не скажешь. Если вы ее не читали, мои нью-йоркские друзья помогут вам приобрести полный ее текст. Премию мне вручали в Стокгольме, в городской ратуше. Я был одним из семи лауреатов в разных областях науки, искусства.
— Я знаю, что на торжественный акт приглашаются друзья. Были ли они рядом в тот памятный день?
— Друзья были. Но из Союза не смог приехать никто.
— Вы довольны своей речью?
— Как сказать? Вроде бы да.
— Для вас получение премии было неожиданностью?
— О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность.
— Сколько книг у вас вышло на сегодня?
— Семь. С 1965 года.
— Каковы их тиражи?
— Представляю их только приблизительно. От десяти до двадцати тысяч каждая.
— Вы довольны?
— Не знаю.
— А как вы относитесь к книгам о себе, их ведь тоже опубликовано не менее семи.
— Отношусь к ним несерьезно.
— Вы пишете по-русски или по-английски?
— Стихи по-русски, прозу по-английски.
— Вы следите за развитием современной советской поэзии?
— К сожалению, я не вижу ее целиком. Я все-таки от нее отрезан. По-видимому, в ней участвует много лиц и картина обширна. Могу лишь назвать имена Кушнера, Рейна, Елены Шварц, кого-то еще… Величанского, Еремина, Кривулина… Но эти имена вам, наверное, почти ни о чем не говорят?
— А как развивается русская эмигрантская поэзия?
— Я назвал бы Кублановского, Лосева, Горбаневскую.
— Вы встречаетесь со своими друзьями из России?
— Виделся с Кушнером, Битовым…
— Вы, конечно, знаете о первой публикации ваших стихов в журнале «Новый мир»?
— Меня несколько удивила субъективность выбора. Стихи отобраны не самые лучшие, они не дают впечатления о моей работе. Ощущение, что гора родила мышь.
— Не хотели бы вы издать сборник в советском издательстве?
— Я не против. Рукопись готова. Нужны формальные договоренности.
— Я слышал о каких-то ваших поэтических вечерах в Ленинграде. Так ли это?
— Это легенда.
— Вы наверняка читали произведения многих писателей и поэтов, возвращающихся сегодня из прошлого, из небытия. Кого, по-вашему, надо издать, кого еще забыли?
— Мне кажется, надо издать собрание сочинений Михаила Кузмина, книги Вагинова, Андрея Платонова.
— Что значат для вас друзья, единомышленники?
— Я всегда доверял мнению двух-трех близких людей. Число это — и необходимость в них — вне отечества не увеличилось.
Иосиф Бродский заговорил о своем ленинградском друге поэте Евгении Рейне, человеке, у которого, как он сказал, многому научился. «Почти всему на начальном этапе. Он был моим метром, он был многим для меня».
— Это было в пору молодости?
— Да, конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.
— Я слышал, что именно Рейн познакомил вас с Анной Андреевной Ахматовой?
— Да, это так. Было это году в шестьдесят втором. Мне чуть перевалило за двадцать. Рейн привез меня к Анне Андреевне на дачу в Комарово.
— И что осталось в памяти от той встречи?
— Если честно, воспоминания смутные. Наверное, потому, что минуты знакомства были очень волнующими.
— А потом?
— Об Ахматовой я могу говорить много. Один литератор, его фамилия Соломон Волков, беседовал со мной об Ахматовой довольно долго и сделал большое интервью только на эту тему. Если в здешнем журнале найдете, прочитайте. Скажу только, что временами я виделся с Ахматовой редко, а одну зиму я снимал дачу в Комарове и общался с ней каждый день. Однажды Анна Андреевна мне сказала: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит: вам же не могут нравиться мои стихи». Не знаю, почему она так сказала. Я запротестовал. Хотя не уверен, искренне ли. Ведь в ту пору я был нормальным советским молодым человеком, которому зачастую было как-то не до стихов. Подлинный интерес к поэзии Ахматовой и поэзии вообще пришел ко мне позже. Мандельштама я прочел впервые в двадцать три года. Вы удивитесь, но, когда Рейн предложил мне поехать к Ахматовой, я был поражен, что она жива.
— А когда вы начали писать стихи?
— Лет в восемнадцать-девятнадцать.
Я помолчал и неожиданно для себя спросил:
— Вы ощущаете ностальгию?
— Ностальгию? Как можно сказать об этом? Что это? Отказ от требований реальности? Я всегда старался вести себя ответственно, не предаваться сентиментальностям… Не знаю, переболел я или нет ностальгией. Знаю только, что иногда возникало ощущение необходимости быть в определенном месте… что невозможно и что меня огорчает… Я не уверен, что то, что меня посещает, это ностальгия.
— Вы уверены в своем искусстве, в своей поэзии? Вы уверены, что вы правы?
— Уверен.
— Вы в чем-то разочарованы?
— Разочарования не произошло.
Я спросил своего собеседника, может ли искусство спасти человека, не зная, что на этот вопрос он уже ответил в своей Нобелевской лекции: «Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический вкус индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и несчастливее.
Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом, смысле следует понимать значение замечания Достоевского. что «красота спасет мир», или высказывание Мэтью Арнольда, что «нас спасет поэзия». Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно».
Разговор окончен. Мы попрощались. Я положил трубку.
Мне показалось, что я разговаривал с очень простым человеком, а не с всемирно известным поэтом, лауреатом Нобелевской премии. Почему? В голосе Бродского, в тембре долетающих до меня словесных конструкций, в некой литургически-распевной монотонности, в еле ощущаемом дрожании голоса я уловил обыкновенное человеческое волнение. Я разговаривал с человеком, который как бы надолго уехал из родного дома. Не знаю, не буду врать, человеком легкой или нелегкой судьбы. Счастливым или несчастливым? Но мне хотелось, чтобы он говорил больше и дольше. Подробно, детально. Обо всем: о жизни, о поэзии, об Америке, о России.
Я положил трубку и в эту секунду понял, что не спросил его, быть может, о чем-то самом важном, о самом главном. Это ощущение не покидало меня до тех пор. пока я. возвратившись в Москву, не посмотрел видеопленку с записью интервью Джона Глэда с Иосифом Бродским, подаренную мне американскими друзьями. Прослушав его. я получил ответы на те вопросы, которые не решился задать по телефону.
«— Когда вы только приехали на Запад, вы сказали, — я цитирую по памяти, — что не собираетесь мазать дегтем ворота Родины.
— Да, более или менее…
— Очевидно, вы тогда еще рассчитывали вернуться?
— Нет… Нет…
— А теперь утеряна надежда или…
— У меня не было никогда надежды на возвращение. Хотелось бы, но надежды не было. Во всяком случае, я сказал это отнюдь не в надежде обеспечить себе возврат когда бы то ни было под отчий кров. Нет, мне просто неприятно этим заниматься. Я не думаю, что этим следует заниматься.
— А желание вернуться?
— О, желание вернуться, конечно, существует. Куда оно денется. С годами оно не столько ослабевает, сколько укрепляется».
Январь 1988 г.
«АМЕРИКА НЕ ЛЮБИТ, КОГДА ОТПУСКАЕШЬ ПРУЖИНУ»,или С песней — из Брайтона в Бирюлево
— За четырнадцать лет я отдыхаю сейчас впервые. Все эти годы, с того дня, когда я покинул Россию, у меня не было ни одного праздного дня. И не потому, что я хотел много заработать. Я должен был вкалывать в поте лица, потому что Америка не любит, когда отпускаешь пружину…
В номере гостиницы «Будапешт» я беседую с Вилли Токаревым. Многим моим соотечественникам это имя ничего не говорит. Многие же, я уверен, постоянно слушают песни самого популярного русскоязычного барда Америки. Тем интереснее развеять легенды и слухи вокруг биографии и творческой судьбы только что приехавшего в Советский Союз кумира.
— Некоторое время назад прошел слух, что Вилли Токарев убит в драке. Эти слухи, как я вижу, сильно преувеличены…
— Американская уголовная хроника, слава богу, пока не замечает моей скромной персоны. В драках я не участвую. Правда, я действительно сражался за свой «пятачок» в ресторане, но это была «творческая» конкуренция за место под солнцем.
— Любопытно, расскажите…
— Впервые я получил работу в Найт-Клабе на Бродвее сроком на две недели. Таковы условия хозяина ресторана: каждые две недели должен меняться оркестр. Ну, чтобы не приелось, чтобы публика шла на «свежачок». Нормальное явление. Так вот, мы подготовились, купили ноты, выучили бразильские и американские песни. В полдвенадцатого ночи подошла наша очередь и я исполнил свою программу. Честно говоря, мне показалось, что успех не светит. И тогда я показал песню Никиты Богословского «Темная ночь». Зал замер в молчании. Полный провал? И вдруг — словно с неба — шквал аплодисментов. Оказалось, поскольку я пел по-английски, публика ждала перевода, и случилось минутное выжидание. Босс тащит меня в подвал: «Я тебя беру». «Но там же еще не все спели». «Они меня уже не волнуют». Вместо двух недель я проработал по первому своему контракту семь месяцев. Если вы не верите, можете поехать в ресторан «Виктор» на 50-й стрит и Бродвее, и вам расскажут все как есть…
— Спасибо за приглашение, Вилли. Сегодня оно не кажется таким уж неосуществимым, как это было еще буквально вчера. Вот и вы наверняка удивлены, что приехали на родину. Как это произошло?
— Да, то, что я сижу сейчас и разговариваю с сове