— Вы, наверное, могли бы занять место «бессмертных» во Французской академии?
— Это не для меня, я об этом никогда не думала.
— Скажите, ваши произведения социальны или нет?
— Нет, совершенно нет.
— А как вы оцениваете значение писательского слова в жизни общества, в судьбе человека?
— Я сама очень люблю читать и думаю, что литература дает такое же удовлетворение, как и живопись, музыка, архитектура. Но для меня литература — это искусство, а не что-то такое, что должно улучшить жизнь или ее облегчить. Для этого хорошо подходит журнализм. когда надо рассказать, чем живут фабрики, колхозы, какие-то коллективы.
— Выходит, слова Достоевского о том, что красота спасет мир, по-вашему, слишком сильно сказаны?
— Для меня это трудно понять, я не понимаю смысла этих слов.
— Вообще, вы любите Достоевского?
— Да, очень! Достоевского и Чехова.
— Кто, по-вашему, самый крупный писатель XX века?
— Мне кажется, что Пруст и Джойс.
— А как вы относитесь к понятию метода так называемого социалистического реализма?
— Абсолютно против. Мне кажется, русский народ гениальный в смысле литературы, а соцреализм остановил развитие литературы на какое-то время.
— Как вы воспринимаете нынешнюю эмигрантскую литературу?
— Я ее плохо знаю. Но есть интересные имена, интересные вещи у Синявского, Зиновьева, Аксенова… Это талантливые люди…
— Какими именами для вас обозначена современная русская литература?
— Я бы назвала Булгакова, Платонова, Гроссмана, много слышала и о писателях, пишущих о деревне, у них тоже есть талантливые произведения.
— С кем вы общаетесь из наших писателей? Кто вас навещает?
— Бывал Виктор Конецкий, он из Ленинграда. Раньше заходил, реже бывает Андрей Вознесенский, встречалась я в Париже и с Зоей Богуславской… Очень дружила с Виктором Некрасовым, он стал близким моим другом, я его очень любила. Он часто приходил в гости, одно время очень часто.
— О чем вы говорили?
— Он любил Францию, бывал здесь еще в детстве… О многом мы говорили. Он казался довольным… Много пил, потом перестал, но это было слишком поздно.
— Я слышал, что вы встречались с Анной Ахматовой. Это правда?
— Да, это так. Когда я была в Ленинграде, я спросила ее, могу ли к ней приехать. В Комарово меня повез такой красивый молодой писатель, она его очень любила, Борис Борисович Вахтин, его, к сожалению, нет в живых. Анна Андреевна была очень больна, лежала в постели, вокруг были склянки, лекарства. Я пробыла у нее два часа, она все расспрашивала о Париже. Ахматова произвела на меня очень сильное впечатление своей красотой. Она была совершенно замечательна. Я очень люблю ее стихи.
— Как вы относитесь к Набокову? Вы были знакомы?
— Нет, мы не виделись. Вы знаете, я не могла оторваться от его «Лолиты», он очень талантлив. В некоторых местах своей прозы он напоминал мне Достоевского, хотя этого писателя он вроде бы не любил.
— С Буниным вам не пришлось увидеться?
— Нет, но его хорошо знал мой отец. Здесь в свое время бывали такие русские вечеринки, и я запомнила, как Бальмонт читал свои стихи. Кого еще я знала из русских? Ну, Эренбурга, причем я посещала его и в Москве. При его трудном характере общаться с ним было нелегко. У него всегда было плохое настроение.
Добрым словом вспоминаю замечательного человека публициста Василия Васильевича Сухомлина и его очаровательную жену Татьяну Ивановну. А мои друзья художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов! Какая трогательная, красивая была пара! Как они дружили, очень любили друг друга, но не женились. Гончарова всегда вспоминала свое детство, молодость в России, друзей по живописи. Я просто упивалась ее рассказами. Часто вспоминала Дягилева, с которым она приехала в Париж. Я знаю, что сегодня они очень знамениты в России.
— По-русски вы никогда не писали?
— Нет. Ведь первый мой язык был французский, за ним последовал русский. Мне было два года, когда меня привезли во Францию.
— В семье вы, конечно, говорите по-французски?
— Мой отец умер в 1949 году, мать в 1956-м. С отцом я говорила по-французски, а с мачехой — по-русски. Сколько меня учили в свое время, чтобы я «р» произносила по-русски, не могу. «На горе Арарат» или «тридцать три трубача тревожно трубили тревогу» меня заставляли повторять много раз каждый вечер. Я слушала пластинку с речью Ленина и с радостью узнала, что он тоже картавил.
— А когда вы последний, раз до беседы со мной говорили по-русски?
— Полгода назад я обедала с Андреем Синявским и его женой.
— Наталья Ильинична, мы о многом с вами поговорили. Вы сказали, что прожитый вами век был невеселым: войны, нацизм, газовые камеры. Сталин… А вот если бы была возможность начать жизнь сначала, вы смогли бы ее прожить заново?
— Все зависит от характера. Если бы я была тем же человеком, что и теперь, я прожила бы так же, если бы была другой, то и жизнь была бы другая. На человеческую жизнь все влияет: люди, события, обстоятельства.
— Вы бы хотели прожить еще одну жизнь?
— Нет, не хочу. Все начинать с детства… не хочу.
— Почему?
— Потому что моя жизнь была нелегкой. И мне бы не хотелось заново переживать пережитое…
Декабрь 1989 г.
«ПАМЯТЬ, НЕ ПОДЛЕЖАЩАЯ ОТЧУЖДЕНИЮ»Впервые у Анри Труайя, академика академии «Бессмертных»
«Единогласное избрание — это неслыханно!» — воскликнул Жорж Дюамель. В восторге были все: Франсуа Мориак, Шарль де Голль, Эмиль Анрио, крупнейшие ученые Франции. В академию на кресло, освободившееся после смерти Клода Фаррера, академики в первом же туре единогласно избрали Льва (Люсьена) Тарасова, литературный псевдоним которого Анри Труайя. Читатели, следящие за литературной жизнью Франции, оценили по достоинству этот единственный в XX веке случай. Обычно избрание происходит после многих (от трех до семи) туров большинством в 13–18 голосов. На сей раз все до единого поданные голоса были в пользу Труайя.
Присутствовавшие на приеме академики наперебой рассказывали о том, как они сразу открыли в Труайя большой талант. Первенство здесь осталось за Андре Моруа, ведь именно его дочь принесла из лицея рассказ своего одноклассника Тарасова. Рассказ так понравился отцу, что он сразу же рекомендовал его для печати.
Сегодня только перечисление произведений Анри Труайя заняло бы целую тетрадь. Лев Тарасов, сын армянина и русской, покинувших Россию сразу же после революции, становится членом одной из самых престижных академий мира, членом академии «Бессмертных».
Не знаю, может, он и не принял бы меня, если бы не рекомендация Т. И. Лещенко-Сухомлиной, одной из самых знаменитых женщин нашего времени. Татьяна Ивановна с давних пор вела дружбу с родственниками Льва Тарасова. И хотя писатель хорошо говорит по-русски, он пожелал, чтобы при беседе была переводчица, ибо, как он заметил, ему хотелось бы на некоторые наиболее принципиальные для него вопросы отвечать по-французски. И Татьяна Ивановна, которая тоже в эти дни находилась в Париже, согласилась быть моей переводчицей.
Квартира Труайя для меня — родная стихия: кругом книги, книги, книги. Толстенные фолианты французских классиков, редчайшие библиофильские издания. Роскошные французские переплеты, кожа, муар. Отдельно высятся стопки только что вышедшего романа о Мопассане самого хозяина.
В доме восемнадцатого века в самом центре Парижа он живет почти тридцать лет. Мемориальная доска извещает, что в этом доме родился Эдуард Мане. Спрашиваю, не видится ли ему собственная мемориальная доска на фасаде. Шутка плосковатая, но Лев Асланович, не сердясь на меня, отшучивается: «Я хочу еще пожить на этом свете». Хотя, впрочем, вечность Анри Труайя уже обеспечена, ведь он член академии «Бессмертных».
На дорогом столе в маленьком предкабинете лежит огромный том — Высочайше утвержденное его Императорским Величеством «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» с автографом царя Александра И (освободителя).
— На аукционе! — спросил я хозяина.
— Нет, подарок читателя. Что вам еще показать? Вот эта кружка раздавалась на Ходынке, помните, каждому, кто пришел на торжество коронации Николая II в Москве. Я нашел ее здесь, на толкучке. Маленькая частица истории России.
Некоторые из тех, кому я говорил об Анри Труайя, выражали скептическое отношение к его творчеству. Дескать, ничего нового он в литературу не внес, ни во французскую, ни тем более в русскую. Это несправедливо: в России имя Анри Труайя особенно лет пятнадцать — двадцать назад было весьма популярным, среди читателей. Знают его и сегодня, но издается он, к сожалению, весьма редко. Первого ноября 1991 года ему исполнится восемьдесят лет.
— Как часто бывают у вас гости из России, журналисты, писатели?
— Гости бывают крайне редко. А журналисты? Пожалуй, вы первый журналист, которому я даю интервью.
— Вы знакомы с кем-либо из русских писателей?
— Нет, ни с кем. Я даже французских писателей знаю мало. Живу, как медведь у себя в берлоге. Никого не вижу, сижу, работаю.
— Выходит, что вся ваша жизнь — это работа, творчество дома за столом. А общественная жизнь, контакты с коллегами?
— Каждый четверг я бываю во Французской академии. И кроме этих визитов, пожалуй, ничего больше. Никуда не выхожу, стараюсь вести очень спокойную и одинокую жизнь. Ну конечно, у меня есть семья, близкие друзья.
— А что такое заседания Французской академии? Как они проходят?
— Заседания длятся недолго, часа полтора-два. Обсуждают вопросы, касающиеся языка, литературы. Сейчас, например, готовится новое издание словаря французского языка, ибо последнее вышло в тридцатом году.
— Интересно, что вы, человек, говорящий по-русски, участвуете в комиссии по канонизации языка французского. Вы владеете им в совершенстве?