— Да, считаю, что да. По-русски труднее изъясняться, у меня мало практики. С тех пор, как скончались родители, мне не с кем разговаривать. Лишь изредка я говорю по-русски с братом.
— А когда скончались ваши родители?
— Отец в шестьдесят седьмом, мать тремя годами раньше. Они не давали мне возможности забыть русский. Да как же иначе, ведь я написал несколько биографий русских писателей Все документы я читал по-русски. Французскому меня научила гувернантка-швейцарка, и я начал говорить одновременно на двух языках.
— Вы. стали членом академии «Бессмертных». Как это случилось, когда?
— В то время мне было уже сорок девять лет, хотя я считался очень молодым академиком. Мой первый роман опубликован в 1935 году, и три года спустя я получил Гонкуровскую премию. После этого я написал роман, несколько биографий, и многие академики советовали мне представиться на кресло покойного Клода Фаррера. Подталкивали Мориак, Моруа, Жулиа, самые великие писатели того времени.
— От такого соблазна нельзя было отказываться?
— Меня выбрали сразу. Было это в 1959 году.
— Иосиф Бродский мне рассказывал, как выбирают в лауреаты Нобелевской премии, но любопытно, как становятся членом самой знаменитой Французской академии?
— Все довольно просто. Вы сидите у себя дома и ждете телефонного звонка. В зале заседаний идет голосование, и вдруг вам телефонируют, что вас избрали. Сейчас же с поздравлениями к вам приезжают все академики. друзья, а потом, через несколько месяцев происходит публичное чествование, произносится речь по поводу того, кого вы должны заместить. А вам отвечает другой академик. Мое слово было о Клоде Фаррере. Участники церемонии облачаются в специальные костюмы темно-синего цвета с вышивкой зеленым. Мне преподнесли специально изготовленную шпагу, которая входит в гардероб академика. Но русские друзья подарили другую шпагу, которую я не ношу, эта шпага камердинера времен Николая I.
— Сколько книг написано вами за всю жизнь?
— Около семидесяти томов, романы, биографии, эссе.
— Это много или мало?
— Слишком много.
— Но ведь это приносит вам удовлетворение, потому что вы много работаете?
— Да. это так. Вся моя жизнь — работа. И вы знаете, пишу я довольно легко, но самое приятное время — это время мечты. Когда ты задумываешь книгу и готовишься к ней.
— А какая ваша книга дольше всего вынашивалась, не воплощалась на бумаге?
— Трудно ответить. Пожалуй, трехтомный роман «Пока стоит земля», действие которого начинается в России 80-х годов XIX века и кончается во Франции в 1939 году: это история одной семьи в России, которая покинула ее в семнадцатом году и устроилась во Франции.
«…На каждого русского читателя сильное и незабываемое впечатление производят три увесистых тома «Пока земля стоит» и пятитомный роман «Посевы и жатвы». Начинается эта хроника с описания жизни его предков на Кавказе и доводится до параллельной истории двух семейств, одной чисто французской, а другой — армянорусской, которым пришлось впоследствии соединить браком свои судьбы.
Читая эти романы, нельзя отделаться от чувства, что первые несколько томов написаны на основании рассказов родителей писателя, вывезенной еще в «первобытном» состоянии бабушки, дяди и тети по материнской линии. Потрясает правдивость и художественность описания всех подробностей быта Кавказа и Юга России, а впоследствии Москвы и Петрограда до 1920 года».
Из русскоязычной прессы Запада
— А многие ваши книги связаны с Россией?
— Да. много романов, биографий, да почти все мои биографии о великих русских людях. О Пушкине, Лермонтове, Достоевском, Гоголе, Толстом… Серия исторических романов «Свет праведных» посвящена восстанию декабристов, роман «Наследники будущего» — тоже о России, об отмене крепостнога права…
— Ваши источники библиотеки и архивы?
— Во-первых, дома у меня много книг, вы видите сами, я покупаю их по задуманной теме, затем работаю в обширной библиотеке восточных языков, где масса книг на русском языке. Ну и, конечно, Национальная библиотека, где имеется большой департамент русских изданий.
— Вы писатель исторический. Как вы смотрите на то. что сегодня в России резко меняются акценты, обновляется видение и ощущение прошлого нашей родины?
— Я слежу за этим процессом с большим интересом, я радуюсь ему. Я чувствую, что в России все меняется и что мало-помалу Россия приближается к своим истокам.
— В связи с большими социальными и политическими переменами в России не стареют ли те или иные страницы ваших книг?
— Это уже политический вопрос. Мы не договаривались. Ну что ж, отвечу и на него. Я считаю, что тоталитарные системы должны исчезнуть, они обречены на гибель. Должно исчезнуть все, что было создано под игом тоталитаризма. Я за свободу.
— РІаверное, это и ответ на мой вопрос, если бы я спросил вас о Сталине?
— Считаю период царствования Сталина гибельным для России. Он задушил Россию, ее народ, ее свободу. Но все началось с Ленина, потому что из него сделали бога, идола, и это глубоко ошибочно. Он был человеком, а не богом. Обожествляли его напрасно. В человеке всегда есть потребность кого-то обожать. Обожать — от слова бог. Поэтому религию заменили религией политической. И меня это очень беспокоит. Да и многих это беспокоит. Я боюсь еще одного: боюсь, что у нации не хватит смелости понять, что напрасно было всегда кивать наверх, соглашаться с верхом, с тем, что диктовали властелин, правительство.
— Ав том, что делает сегодня Михаил Горбачев, вы не видите признаков нового диктаторства, нового закабаления верховной властью?
— Перед Горбачевым стоят огромные трудности. Ведь по-прежнему существует старый политический аппарат, который надо раздробить, разрушить. Затем постепенно надо приучать русских к ощущению свободы. Россия долгие годы была крепкой и единой под железным царским кулаком. Когда-то царь собрал воедино многие народы. Сможет ли Горбачев сохранить унаследованное?! Это нелегко, когда эти народы жаждут освободиться от железного кулака.
— Как вы считаете, в какую эпоху русский народ был наиболее свободным?
— Отвечу так: я считаю, что самое большое зло произошло из-за войны. Война породила революцию в России. Причин тому много, о них известно. Не было бы войны, не было бы революции. И это вовсе не означает, что Россия осталась бы прежней, во многом архаичной, отсталой страной. Нет, мало-помалу Россия пришла бы к демократии. И думаю, что это была бы демократия английского образца.
Мы заговорили о политике. Анри Труайя перешел на французский язык, и после перевода для меня последнего пассажа писателя Татьяна Ивановна протянула Льву Аслановичу руку в знак солидарности с его мыслями. И добавила: «Потому что тогда во главе правительства стоял бы царь и был бы парламент на образец английского. Так ведь и задумывали младоросы и их руководитель Саша Казинбек, которого я хорошо знала».
Анри Труайя внимательно слушал гостью своего дома. Мы на минуту отвлеклись, а потом я спросил:
— А вообще какая эпоха в русской истории волнует вас больше всего?
— Эпоха Пушкина, замечательная эпоха. Я много размышлял над ней, когда писал роман о Пушкине, довольно обширную биографию с неизвестными даже советским исследователям документами.
— Откуда они оказались у вас, это не секрет?
— Нет, конечно. О том, что я пишу биографию Пушкина, узнал Гекксрен, наследник тех самых Геккеренов. Он написал мне и предложил ознакомиться с одним-двумя манускриптами из его семейного архива. Я прочитал их, но они мне не показались особенно важными. И тогда я спросил, нет ли у него еще чего-нибудь. Он ответил мне по телефону, что есть еще, приходите. И показал два письма Дантеса Геккерену, в которых Дантес сообщает, что обожает Наталью Пушкину, но что она не была его любовницей, отказала ему в ответ на его домогания, признавшись, что будет верна мужу.
Книгу о Пушкине я писал во время войны, в оккупации, и она увидела свет в сорок шестом году.
— И те письма так и хранятся в семье Геккеренов?
— По всей видимости, но я привел в книге их факсимильные копии.
И здесь мне стало горько и обидно. Я вспомнил своего школьного учителя по литературе, в рассказах которого облик Натальи Николаевны носил ярко выраженный негативный характер: и ветреница, и блудница. Да что там школьный педагог, возможно, и не слышавший о пушкинисте Анри Труайя?! Практически во всех книгах о жизни и судьбе великого поэта до недавних еще пор (а точнее, до новонайденной литературоведами Ободов-ской и Дементьевым переписки Натальи Николаевны с родственниками) мы читали о жене Пушкина только плохое. Приговор был один: именно из-за ее флирта мы потеряли солнце русской поэзии. Так вот, мне было горько и обидно, что широкий читатель не знал о книге Анри Труайя, о письмах Дантеса, полученных писателем из архива Геккеренов. Да что там говорить: я и сегодня не слышал об издании биографий русских классиков, написанных пером крупнейшего французского писателя.
— Знаете ли вы о других архивах, в которых могут сохраниться не известные исследователям документы, касающиеся трагической судьбы великого русского поэта?
— Думаю, что во Франции больше таких документов нет. Много писем пушкинского круга имел Серж Лифарь, но он их опубликовал.
— Ваша книга не переведена на русский, и я. к сожалению, не имею о ней представления. Скажите, каким вы почувствовали Пушкина, что это за человек в вашем восприятии?
— Я хотел сделать Пушкина живым, а не статуей, со всеми его недостатками. В моей биографии это мужчина, любящий женщин.
— А что, по-вашему, наиболее удачно из нашей пушкинианы?
— Мне очень понравилась по материалу в свое время книга Щеголева. Ну и, конечно, Вересаев.
— В вашей биографической серии есть книга о Горьком. Вышла она несколько лет назад. Отражен ли в ней подлинный Горький, певец социалистического строительства? Вы, конечно, знаете, как резко изменилось отношение вчерашних поклонников пролетарского писателя к его жизни и творчеству?