— То есть вы боитесь остаться разочарованным. Не так ли?
— Нет, не так.
— Вы боитесь увидеть нечто другое, иную Россию?
— Я боюсь чужой России и не хочу быть в ней туристом. И я пока не собираюсь в Москву… И потом я уже говорил, что вообще малоподвижен. Из Парижа я выезжаю редко, не двигаюсь, не путешествую.
— Еще раз хочу уточнить, неужели вас не посещали советские литературоведы, ведь вы крупнейший писатель Франции Анри Труайя, но вы и Лев Тарасов, наш соотечественник, вы русского происхождения?
— Нет, никого не было. Никогда.
— Это все-таки поразительно. Как можно было забыть о таком «бессмертном»?
Вас считают самым плодовитым из живых французских классиков. Ну хотя бы по количеству изданных томов.
— Трудно сказать, но я пишу действительно много.
— Но семьдесят томов вряд ли у кого наберется?
— Не забывайте, что я пишу уже пятьдесят четыре года!
— Не появлялось ли озорной мысли издать сто томов?
— Нет… не появлялось…
Февраль 1990 г.
«ТОТ ЯЗЫК, КОТОРЫЙ Я УСЛЫШАЛ У АХМАТОВОЙ…»С Никитой Струве в подвале ИМКи
Мы сидим с Никитой Алексеевичем Струве в подвале русскоязычного книжного магазина-издательства И МКА — пресс на улице Монтань Сент-Женевьев. Не в первый раз прихожу я сюда, чтобы повидаться с ним. Его имя открывает ворота русской эмиграции во Франции. «Ах, вы от Струве, тогда я вас приму». «А вы не знакомы с Никитой Алексеевичем?» А совсем недавно эта фамилия наводила страх на наших пропагандистских бонз. Еще бы: главный редактор «Вестника русского христианского движения», директор издательства ИМКА-пресс. Видно, поэтому открывать русскую эмиграцию во Франции мы начали далеко не со Струве. Только недавно стало появляться в нашей печати его имя.
…Наверху суета, толпятся клиенты, рядом небольшой, но шумный рынок. Свежайшая рыба, овощи, фрукты. А в подвале глухо, как в танке. Повсюду книги: вокруг меня, надо и подо мной. Уже много лет Никита Алексеевич ведет поистине святое дело издания книг по русской религиозной философии, русской истории, литературе. ИМКА-пресс одно из самых, если не самое солидное в этом плане издательство в мире.
А для себя я Никиту Струве открыл впервые в 1968 году, когда во втором томе собрания сочинений Ахматовой в издании «Международного литературного содружества» прочитал рассказ о восьми часах, проведенных им в Париже с Анной Андреевной. Думаю, что даже сегодня эта запись при необъятной ахматовиане — своего рода шедевр.
— Вы знаете, какое совпадение, Бердяев, Булгаков, Франк и мой дед Петр Струве, прожили на свете по 74 года и все четверо — соратники по переходу от марксизма к идеализму. Что касается Николая Бердяева, то у меня есть конкретные воспоминания, которые имеют определенное историческое значение. В сорок пятом году перед отъездом в Англию с нами, в нашей квартире, жил некоторое время философ Семен Франк. Он решил навестить Бердяева. Помню, в каком возбуждении вернулся от него Семен Людвигович. По натуре своей не умевший возмущаться, на этот раз он дал волю своему гневу. Он говорил: «С ним совершенно невозможно общаться. Он невменяем». Эти резкие слова касались советофильства Николая Александровича. Франк, который всю войну прожил во французских горах, скрываясь от немецкой полиции, он был еврей, он-то как раз мог уверовать в освободительную миссию Красной Армии, Советской России, но он не соблазнился Я бы не назвал это неприми-ренчеством, я бы назвал это зрячеством. Бердяев же при его повышенной эмоциональности, при до конца дней неизжитой левизне, с ее непременным обличением «капиталистического зла» — обольстился. Ни Франк, ни Булгаков, ни мой дед не обольстились даже в войну, хотя твердо стояли на антинацистских позициях, абсолютно бескомпромиссных. Но они оставались абсолютно бескомпромиссными и по отношению к коммунистическому режиму. Они даже не могли до конца радоваться советским победам, так как победы эти для них означали порабощение новых стран и укрепление коммунизма в России и во всем мире.
На этой почве, на почве так называемых патриотических позиций у Бердяева произошел разрыв с эмиграцией. От своего советофильства он отказался незадолго перед смертью. Решающий удар по его новым убеждениям нанесло постановление об Ахматовой и Зощенко…
— А каким остался в вашей памяти Семен Людвигович Франк? Творческое наследие этого выдающегося русского философа сейчас возвращается на родину, для которой, как мне говорил его сын Василий Франк, проживающий в Западной Германии, он и работал. Но. и я в этом уверен, многие не имеют представления о судьбе Франка, его философских трудах, его нелегкой жизни.
— Если мой дед был человеком общественной жилки, любил борьбу, деятельность, то Семен Людвигович был человеком созерцательным, я бы даже сказал, надмирным. Хорошо я помню его в послевоенные годы, в сорок шестом году. Я был тогда совсем молодым человеком, но личность Франка не могла не оставить во мне ярких впечатлений. Два года спустя я жил у него летом в Англии, в доме дочери, где под старость он с женой нашел тихое убежище. Мы сидели в саду, выходили на улицу, в разговорах обходили квартал или прогуливались по соседнему кладбищу. Наши беседы касались не философских проблем (в которых я был малокомпетентным). Мы говорили на темы, тоже ему близкие, музыкальные, литературные, литературно-философские. Да и вообще о жизни. Общение с Франком осталось одним из самых светлых моментов в моей молодости.
— А о Пушкине, например, вы говорили с философом? Ведь его очень волновала судьба великого поэта.
— Да, вы знаете, его книга о Пушкине, которую мы недавно переиздали, — это лучшее, что написано в эмиграции о Пушкине. Кстати, одна из статей в этой книге была заказана ему моим дедом, эмиграция объединялась, люди сближались. О Пушкине мы не говорили, а вот о Баратынском — много. Вышло как-то странно: я в свои восемнадцать, а он в свои семьдесят два, каждый со своей стороны, открывали прекрасного русского поэта. Я привез по его просьбе стихи Баратынского, и мы восторгались его философской поэзией. Правда, о нем он так ничего и не написал. Может быть, не успел.
— Ау вас-то этот интерес сохранился?
— Да, он постоянен, я и лекции читал о Баратынском, и мечтаю написать о нем хотя бы краткий этюд. После Пушкина для меня почти наравне стояли Лермонтов, Баратынский и Тютчев. Чуть дальше Фет. Поэзия Баратынского уникальна во всей европейской литературе своей афористичностью.
Но хочу вернуться к Франку. В годы войны поневоле вдалеке от своих детей он жил в бедности, печататься, разумеется, не мог. Да и раньше публикации не приносили много денег. После войны был такой печальный факт, когда ИМКА-пресс в лице Бердяева отказалась напечатать его книгу о моем деде. Бердяеву, руководившему издательством с сорок восьмого года, в то время было несозвучно то, что написал Франк. Я, естественно, к этому печальному факту не имел никакого отношения, моя работа в ИМКе началась в 1959 году, когда издательство было передано членам «Русского христианского движения». (Кстати, в Берлине, пока оно там не заглохло, С. Франк был деятельным участником движения.) Увы, ни Франк, ни Булгаков, ни другие поистине большие русские философы не имели на Западе известности. Их знали в очень узком кругу ИМКА.
Фамилия Струве иностранного происхождения. Первый Струве приехал в Россию в начале прошлого века, не желая быть солдатом Наполеона. Приехал уже сложившимся ученым и создал Пулковскую обсерваторию, положив начало целому роду — четыре поколения! — астрономов. Нам, пожалуй, наиболее известен Петр Берн-гардович Струве, «легальный марксист», помогавший Ленину печатать его первые статьи. От него пошла гуманистическая линия этой фамилии. Один из сыновей Петра Струве, Глеб Петрович, — известный литературовед, издатель Ахматовой, Мандельштама, автор единственной в своем роде книги о русской литературе за рубежом. Мой собеседник — племянник Глеба Петровича и внук знаменитого ленинского оппонента. Любопытно, что и по материнской линии Никита Алексеевич из семьи французских эмигрантов, приехавших в Россию после французской революции. Н. А. Струве родился во Франции в 1931 году. Учился во французской школе. Но одним из его внешкольных учителей был человек, имя которого известно нынче у нас лишь избранному кругу в среде творческой интеллигенции. Я помню, как лет двадцать назад впервые услышал имя Мочульского, услышал как легенду о талантливейшем литераторе, авторе великолепных монографий о Блоке, Соловьеве, Белом, Достоевском. Естественно, нам не известных.
— Думается мне, что до сих пор нет в мире более фундаментального исследования о Достоевском. Более цельного. В его книге как бы классически правильно сбалансированы все измерения великого писателя и философа, он нашел к нему наиболее глобальный подход. И все уместилось в одной монографии, в четырехстах страницах. Долго еще не появится подобная работа, поэтому тех, кому нужно узнать о Достоевском основное, главное, я всегда отсылаю к книге моего учителя.
— Но ведь исследований о Достоевском — море. Неужели оно так мелко?
— Я бы сказал, что таких вот обобщающих книг о Достоевском не так много. Довольно трагически сложилась судьба двух книг советского исследователя Чиркова, они изданы давно, и в изуродованном виде, и больше не издавались. Очень интересна бердяевская книга о Достоевском, хотя, пожалуй, в ней больше Бердяева нежели Достоевского. Обогатили достоевсковедение и статьи Отца Сергия Булгакова. Определенному направлению в Изучении великого писателя положил начало Вячеслав Иванов. Но Мочульский — это нечто особое. Скажем, у Алексея Лосева, профессионального философа, были более глубокие познания, чем у Мочульского, и книга Лосева о Соловьеве будет, пожалуй, лучше популярной монографии Мочульского. Но о Достоевском писать после Мочульского нелегко.