Сейчас Интернационал сопротивления практически прекратил существование, нас перестали финансировать частные источники и частично фонд поддержки демократии, то есть американский конгресс. По-видимому, повлияла перестройка в СССР. Думаю, что это типично западное сознательное заблуждение. Вместо того чтобы выстраивать широкомасштабную стратегию, требующую переосмысления всей ситуации в мире, они предпочитают находиться в плену мнений, что ничего не надо делать, все само образуется. Придет к власти голубь, заклюет всех ястребов, и наступят мирные реформы. Вот и сейчас они закрывают глаза на отрицательные моменты в правлении Горбачева, на тбилисскую бойню, на то, что сейчас происходит в Прибалтике. Они не хотят этого видеть, они простят Горбачеву все. Для того, чтобы он соответствовал их иллюзиям. Правда, это еще связано с тем, что в США есть закон, по которому благотворительные деньги списывались с налогов.
Мы создали Кельнский клуб. Раз в год собираем различные конференции по кардинальным вопросам. Последняя посвящалась проблемам СССР.
Вывоз пленного из Афганистана нам обходился примерно в 25 тысяч долларов. Мало того, что человека надо вывезти, надо еще иметь деньги на его жизнь. Представляете себе молодых парней, как правило, небольшой грамотности, как правило, испорченных советской идеологией; находившиеся в плену (причем многие из них наркоманы) попадают сюда не потому, что они сюда стремились, а потому, что оказались в безвыходной ситуации. Сплошь и рядом они дезертировали из армии не по идеологическим соображениям, а из-за дедовщины. Было много случаев самострелов, самоубийств. Оказавшись на Западе, подавляющее большинство из них не понимали новой жизни, требующей изучения языка, вживания в обычаи, в общественную жизнь. И они оставались одинокими. Так вот, эти 25 тысяч уходили еще и на курс обучения языку, содержание человека, который на первых порах был для афганца и папой и мамой. Многое кончалось печально, парни впадали в депрессию. Прошлое начинало представляться в более розовом цвете, чем оно было. Советское посольство интенсивно обрабатывало невозвращенцев. Дескать, родина вам не простит. И вот был такой Николай Рыжков, очень симпатичный парнишка, толковенький. решивший вернуться домой. Насколько мне известно, ему дали тринадцать лет. Но вроде бы потом, через четыре года, его освободили. Конечно, все мы не могли предусмотреть. Когда мы получали письма из Афганистана с мольбой «спасите нас, вывезите на Запад», мы должны были помочь ребятам, хотя отлично сознавали рискованность наших шагов.
— Как вы лично относитесь к Горбачеву?
— Он оказался намного опытнее и толковее, чем казался сначала. И на теперешнем горизонте надо признать, что крупнее его фигуры нет. Без всякого сомнения. Я ничуть не сомневаюсь в том, что единственная его цель — удержать власть. Это всегда было единственной целью большевиков, и он в этом смысле вполне большевик. А в связи с этим он идет на различного рода маневры, и, я бы сказал, на очень толковые, умные маневры. Оказалось, что в нем хорошая хватка. Никакой он не гуманист, не демократ. Он делает все, чтобы спасти систему, которая сама себя загнала в тупик, и надо ей как-то выкарабкиваться. Ради власти он будет готов и из партии выйти и войти в любую другую партию.
Да, резко говорил Эдуард Кузнецов. Но свое, выстраданное, обдуманное. Многое уже в его незаемной жизни отстоялось, просеялось. Многое еще забудется. Останется главное: борьба за свободу, неприятие рабской жизни. Останутся встречи с честными, бескомпромиссными, мужественными героями нашего времени. А может быть, останется только то, что к узнику мордовских лагерей ездил на свидание великий человек XX века — Андрей Сахаров.
Почти уже прощаясь, я спросил Эдуарда Самойловича, перечитывает ли он свои книги. Кузнецов задумался и, не сказав ни слова, вышел в другую комнату, сел за компьютер и через полчаса вручил мне страницу готового ответа. Вот она.
— Свое перечитывать, давнее — как-то коробит слегка. С фактами — все более или менее просто — или они точны, полны, или ложны, однобоки… А вот с мыслями всякими там, обобщениями неизбежно сложней. Только дураку или гению даются истины раз и навсегда, во всей Их полноте и завершенности.
Вот фон: вышки, колючая проволока, холод, голод и прочая далеко не кабинетная атрибутика. И надо как-то выстоять, а значит, выстрогать из подручного убогого материала морально-идеологические костыли. А где костыль, там спрямление, там многое из сути уходит в стружку. Горечь — плохой советчик. Взять хотя бы один из тогдашних моих тезисов: социализм изначально, в сути своей порочен, им в той или иной степени болен весь мир, но раз именно в России он прежде всего грянул, следовательно, было и есть в нем нечто, к этому располагающее. То есть, перефразируя известное евангельское, в мир надобно прийти соблазну, но горе тому, через кого он приходит. Я и сейчас, столько лет спустя, чего только за эти годы не перечитав и не передумав, не вижу весомых аргументов, этот тезис опровергающих. Но раньше из моего сознания как-то выпадало, что «горе», свалившееся на Россию и все «подсоветские» народы, слишком уж несоразмерно «вине», а следовательно… То есть было бы опрометчивым сказать, что пора махнуть рукой на столь многим свойственную болезненную страсть копаться в былом и более печься о том, как справиться с нынешними бедами. Страсть эта не менее укоренена в человеке, чем, к примеру, тот же частнособственнический инстинкт, а к чему приводят попытки искоренения того, что природно свойственно человеку, общеизвестно. И все же… Так ли уж достойно бесконечно уличать гуляку безоглядного, у которого уже и нос провалился, в былых грехах? Грех его не так уж и велик, а недуг-то смертельный. А потому представляется, что утверждение о неслучайности социализма в России — истина из разряда ясных, а не глубинных. По Нильсу Бору, ясной истине противостоит ложь (типа: коммунизм России навязали евреи и прочие чужаки), глубинной же — иная истина, тоже глубинная, такая, например: нет, не случайно именно через Россию пришел в мир соблазн коммунизма, но… пришел и уже уходит, она им почти уже переболела… и — за битого двух небитых дают.
…А мне остается добавить, что это первое интервью, данное Эдуардом Кузнецовым советскому журналисту.
Апрель, 1990 г.
Выдержки из этого интервью были опубликованы в еженедельнике «Мегаполис-Экспресс». 2 августа 1990 года в ответ на публикацию в газете появилось письмо Елены Боннэр.
О диссидентах и о комплексах
Открытое письмо Эдуарду Кузнецову
Дорогой Эдик!
Впервые пишу тебе письмо не в лагерь. Вызвано оно твоим интервью Феликсу Медведеву. Я сожалею, что не прочла его до нашей встречи месяц назад в вечном — белом и зеленом — городе Иерусалиме и упустила возможность ответить на него там. В твоей беседе с Медведевым для меня многое неприемлемо. А упоминание при этом Андрея Дмитриевича и меня не дает возможности отмолчаться.
Удивительно, что одиннадцать лет свободы и жизни на Западе не привили тебе уважение к праву, как необходимой составляющей существования цивилизованного и демократического общества, жизни любого культурного человека в нем. Оправдывая захват самолета, ты ставишь насилие выше закона. Но тогда становится возможным оправдывать любое насилие, начиная с насилия над одним человеком, потому что такова воля насильника, до сталинских магаданов и гитлеровских освенцимов. Вот уж точно — правозащитником ты не был. И, видно, уже не станешь. Поражает, что через 20 лет ты все еще не можешь разглядеть в «самолетном» деле, в своем поведении тогда безответственность, граничащую с нечаев-щиной. Рисковать собственной жизнью — пожалуйста! Но ведь дело было не так. Ты говоришь: «мы выбрали», «мы не рассчитали», «мы решили». Кто эти «мы»? Мери Хнох, которой едва исполнилось восемнадцать? Девочки Дымшица? Изя Залмансон и другие мальчики? И ты не хуже меня знаешь, что не собирался ваш «экипаж» прорубать дорогу в Израиль всем евреям, а надеялся вылететь.
Может, только ты из всех понимал, что это почти безнадежно. Вождям положено понимать больше. А ты был вождь, многоопытный лагерник — так на тебя смотрели остальные. Но не знали, что не дай Бог иметь вождя. Героизма на этом этапе не было. Героизм пришел позже. На следствии. Больше всех у Юры Федорова, который со следствием вообще не общался. На суде. Особенно у Сильвы, защищавшей тебя. И сумевшей с женской эмоциональностью в своем последнем слове придать мажорно-героическую тональность всему процессу. Я до сих пор помню ее голос, когда она говорила: «В следующем году — в Иерусалиме». Героизм всех участников вашего дела начался в лагере. Лагерное ваше — всех вас — бытие смыло тень безнравственности, которую вы чуть было не наложили на все движение евреев за эмиграцию.
И исторической неправде пора положить конец — не процесс «самолетчиков» открыл широкую эмиграцию. Она началась раньше. С письма тридцати девяти. И больше всего для нее сделали евреи-правозащитники. Те, кто не отделял себя от общего правозащитного движения. Диссиденты. Евреи и неевреи. Кто дал тебе право так говорить о диссидентах, почти дословно повторяя то, что годами твердили миру следователи, прокуроры, сотрудники КГБ? Интересно, как без диссидентов в мире узнали бы о вашем аресте, о вашем суде, о ваших лагерных мучениях? О других арестах и других судах, о других заключенных? Ведь сидели не только одиннадцать участников «самолетного» дела. О посылках, которых лишают? О голодовках? О письмах, которые не доходят? О ваших мамах, которые болеют? О детях, которых надо накормить и одеть? Сорока на хвосте разнесла бы? А может, все-таки «Хроника». «Хельсинкские документы», письма в защиту, журнал «Евреи в СССР», еврейские семинары? Просто люди — твои друзья, друзья твоих подельников. друзья друзей — диссиденты. Совсем не каждый из них «с провалами в жизни, психической неустойчивостью. невротик, закомплексованный».