у нас его книги воспоминаний). Беседы свои я не записывал на магнитофон, а запоминал. Эпизоды жизни, поведанные мне Леонидом, были настолько яркими, что оставались в памяти, как казалось, навсегда.
Но. сев за это интервью, я понял, что все-таки кое-что забыл, и очень расстроился. Лишний раз не полетищь в Мюнхен. Выручила журналистка Анжелика Васильева, сумевшая побеседовать с Махлисом в тот самый первый его приезд в Москву. Она предоставила в мое распоряжение свои записи.
Кстати, по отношению к Махлису, человеку, как мне, во всяком случае, показалось, честнейшему и безобидному, лишенному всяких экстремистских побуждений, у нас продолжаются какие-то странные манипуляции. То его снова не впускают в Москву, к собственным живым родителям, то распускают слухи, что он арестован. И даже хваленый распрекласный «Огонек» ставит вето на интервью с этим человеком.
Так кто же он. Леонид Махлис?
— Ты берешь у меня интервью. Для меня это весьма необычно. До сих пор меня интервьюировали только следователи КГБ, отбирая при этом подписки о неразглашении. Естественно, это было, когда я жил в СССР. Правда, и после моего отъезда КГБ внес значительный вклад в популяризацию моей скромной персоны. Начиная примерно с семьдесят седьмого года мое имя регулярно мелькало на страницах советской прессы.
Я иногда жалею, что никто не взял у меня интервью двумя десятилетиями раньше, когда я покидал страну. Мне было о чем рассказать. Вообще, вместо заполнения многочисленных анкет следовало бы у каждого отъезжающего брать интервью и публиковать его. Людям легче было бы понять, что такое эмиграция, кто в ней повинен, что СССР — это страна внутренних эмигрантов, что патриотизм — это не улица с односторонним движением. Но отвечать на такие вопросы мне впервые пришлось уже после приезда в Израиль в 1971 году. А спустя короткое время я отправился в поездку в США и Канаду по приглашению тамошних общественных организаций. Она длилась три месяца и целиком состояла из интервью, пресс-конференций, публичных выступлений. Я только тем и занимался, что отвечал на вопросы американцев — студентов, школьников, журналистов, конгрессменов, сенаторов, министров, мэров.
Чем это вызвано?
В то время я был первой ласточкой, легально вырвавшейся из страны победившего социализма. К тому же у американцев был большой интерес к так называемым еврейским активистам и отказникам. Меня показывали в теленовостях, газеты печатали фотографии, прохожие останавливали на улице, приглашали в дома, предлагали помощь. Я в свою очередь использовал этот интерес к себе, чтобы организовать кампанию в поддержку моего брата-отказника и других людей, оказавшихся в роли заложников. Так, 24 апреля я начал голодовку протеста у здания ООН. Ко мне приходили простые люди, журналисты, политики, чтобы выразить поддержку. Одним из первых пришел Джордж Буш — в то время американский представитель в ООН. После голодовки меня приняли сенаторы Эдвард Коч и Эдвард Кеннеди, конгрессмены Кемп, Шоер, министр иностранных дел Канады Митчел Шарп и другие политики, была назначена дата встречи с президентом Никсоном.
Но было бы ошибкой думать, что их интересовал исключительно еврейский вопрос. СССР всегда был для простых американцев «терра инкогнита». Людей интересовало все — от рецептов приготовления кваса до народных способов лечения радикулита. Во время беседы в редакции журнала «Тайм» корреспондент полюбопытствовал, правда ли, что в СССР гомосексуалистов содержат в клетке.
— Ну а допросы в КГБ. Чем они были вызваны?
— Первое «интервью» состоялось в 1965 году. Мне тогда едва исполнилось двадцать. Внимание же я привлек гораздо раньше. Меня вызвали на допрос в следственную тюрьму в Лефортово, расспрашивали о настроениях, взаимоотношениях с некоторыми приятелями и даже спросили, не вынашивал ли я планы нелегального перелета границы. И чтобы уличить меня в неискренности. следователь по особо важным делам подполковник Алексаночкин извлек из папки фотокопию частного письма. написанного мной… в 15-летнем возрасте. Это была психологическая обработка — дескать, мы все равно знаем о каждом твоем шаге, поэтому не вздумай впредь отпираться. Эффект был достигнут, но не тот, на который рассчитывал следователь. За то время, что я перечитывал свое письмо, я повзрослел на 10 лет. В действительности именно тогда я принял решение уехать любой ценой из страны, где даже дети — объект слежки. В тот момент я пережил шок, который во многом определил мою жизнь. Впоследствии КГБ не раз занимался перехватом моей корреспонденции и прямыми провокациями с использованием перехваченных сведений.
— В каком качестве тебя допрашивали? Что служило прямым поводом для этого?
— Сперва в качестве свидетеля и подозреваемого, затем последовала профилактика и попытка вербовки, включая прямой подкуп. А все началось с песенки.
Однажды я попал на вечеринку в еврейскую молодежную компанию. Слушали магнитозаписи еврейских песен, читали еврейских классиков Бялика и Жаботинского. Кто-то предлагал свои стихи. Слушали рассказы человека, только что освободившегося из заключения, он провел в лагерях 5 лет за пропаганду «сионизма». Человек, устроивший эту вечеринку, пенсионер Соломон Дольник (тогда я даже не знал его имени) вскоре был арестован и обвинен в шпионаже. Уже через месяц он начал сотрудничать со следствием и всех участников вечеринки принялись таскать в Лефортово.
Меня предупредили: если я не буду давать нужные показания, выгонят из МГУ и заведут дело на основании показаний Дольника, который утверждал, что получил от меня две книги по национальной теме. Книги были мне предъявлены, обе дореволюционного издания. Ни к сионистской, ни к какой-либо другой пропаганде отношения не имели. Угрожали предъявить обвинения в распространении нелегальной литературы, участии в сионистской организации, связи с агентами иностранной разведки и… исполнении сионистских песен. Почему-то последнее обвинение прозвучало наиболее угрожающе. Следователь долго допытывался, пел ли я «Пальмах» — марш еврейских бригад времен войны за независимость в Палестине. И даже с негодованием пересказал ее содержание.
Когда дело закрыли, вызовы в КГБ прекратились не сразу. Под видом воспитательных бесед фактически шла вербовка. Мои собеседники открывали перед молодым безработным журналистом широчайшие «творческие» возможности. Все, что мне следовало делать, говорили они, — это писать очерки о счастливой жизни евреев в ССОР, ну и, конечно, если рядом возникнут какие-то подозрительные люди с нестандартными настроениями, проявить бдительность. Не понимаю, чем не устраивали их Цезарь Солодарь и Арон Вергелис.
Однажды мой «куратор» Евгений Иванович (фамилии не назывались) открыл сейф, повозился в нем и, изобразив на лице сострадание, положил передо мной 30 рублей. Это было приглашение вступить в их кассу взаимопомощи. В этот момент во мне пылали два чувства — отвращение и страх…
— Ты всегда был бескомпромиссным? Или это мне только кажется?
— Да что ты. моя жизнь — это один большой компромисс. Но я брезглив и недоверчив. Брезгливость — это интуитивная принципиальность. Поразительно, но всякая нечисть меня сторонится.
— Значит, если бы не преследования, ты бы остался?
— Преследования — это лишь наиболее откровенная форма подавления естественных интересов. Мне постоянно сопутствовали и другие формы унижения — жесточайшая дискриминация при устройстве на работу, изощренные издевательства над братом, вежливое дистанцирование сокурсников.
Но причины, толкающие людей на эмиграцию, не ограничиваются личной судьбой. Это было бы слишком просто. Такие решения зреют иногда на протяжении всей жизни.
Мне было семнадцать лет, когда меня взяли на работу в библиотеку Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. За полтора года работы я перерыл чуть ли не весь спецхран, к которому имел неофициальный доступ. Перечитал книг, наверное, больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Читал все подряд — от Фрейда до Роже Гароди. Зарплата — 45 рублей в месяц, работа связана с физическими нагрузками. Но я и не помышлял об уходе, понимая, что это уникальный шанс.
Штат научных сотрудников был укомплектован в значительной мере из детей видных революционеров и партийных вождей. Каждый из них кормился за счет прославленного предка. Атмосфера была вполне домашняя, уютная. И ушел я оттуда вовсе не из-за зарплаты.
Я сдружился с заведующим так называемым запасным фондом. Сюда сваливали ненужные для научной работы поступления, а затем раскидывали по другим библиотекам. Мой приятель однажды пригласил меня к себе в отдел в обеденное время, завел меня в какую-то комнату и сказал:
— Побудь здесь до конца обеда — не пожалеешь. Я за тобой приду.
И повернул в замке ключ. Комната до потолка была завалена связками книг. Я начал в них рыться — это занятие обожал с детства. Большинство книг были с авторскими автографами и надписями, содержанце которых не оставляло сомнения — это была личная библиотека Сталина. Попадались документы и записки, написанные рукой самого вождя. На полях нередко красовались его пометки. Позднее я узнал, что до тех пор книги эти хранились в кабинете Сталина в Кремле, но Хрущев распорядился очистить кабинет. Многие книги были уникальны. Например, я наткнулся на роскошный фолиант в серебряном окладе. На титульном листе значилось: «Максим Горький. Мать… Тираж — 1 экземпляр. Москва. 1934».
Через несколько дней я попросил моего друга снова впустить меня в волшебную комнату.
— Опоздал. — сказал он. — Сожгли. Вчера во дворе.
Вот так. Просто и обыденно. Я не любил, когда жгут книги. В тот же день я уволился. Это был, быть может, первый шаг к эмиграции, хотя тогда я еще это полностью не осознавал.
Или другой случай.
В 1966 году я подал заявление на частную поездку в Польшу. В ОВИРе сказали: «Зачем вам Польша? Разве в нашей стране мало интересного? Попутешествуйте дома». Ах какую они сделали ошибку! Поскольку мне действительно ничего другого не оставалось, я решил путешествовать. Завербовался рабочим в гидрогеологическую экспедицию на Колыму. Представляете, три долгих месяца жил в покинутых сталинских лагерях — они теперь используются как базы для геологов, топографов, пастухов. Я обшарил и перефотографировал все бараки и лагерные постройки, карцеры и фабричные сооружения, штольни и кладбища… Начитался писем зеков и лагерной периодики, раскопал множество приказов и прочей неуничтоженной документации. Оказалось, что до сих пор никто этим не интересовался. Познакомился с десятками поселенцев, недавно освобожденных из этих же лагерей… Я узнал столько, что мог бы тогда редактировать «Архипелаг ГУЛАГ». Все эти находки я в двух