чемоданах привез в Москву.
— Где эти материалы сейчас?
— В результате обыска они перекочевали в том же году в архивы КГБ. Круг замкнулся. У меня сохранились только фотографии. Ты должен их увидеть. Все оборудование лагерной фабрики стояло в смазке. Законсервировали — кто знает, может, еще пригодится.
Глупые, глупые начальники, отказавшие мне в невинной поездке в братскую Польшу. Если бы они знали, какие впечатления я привезу из поездки в глубинку, меня пустили бы не только в Польшу, но и в ЮАР.
Я увидел хорошо спрятанную изнанку нашей жизни.
Но и личная судьба, преследования и вся история моей семьи сыграли в моем решении не последнюю роль.
— Но, несмотря на это. ты закончил филологический факультет МГУ — один из самых престижных в стране?
— Признаться, это по сей день для меня самого загадка. Несмотря на бешеный конкурс — 19 человек на место, — я сдал экзамены без проблем, и до самого диплома мне ни разу никто прямо не напомнил о моем еврействе. Это, однако, не означает, что вокруг меня не возникали эксцессы. Они не имели ко мне прямого отношения, но давали обильную пищу для размышлений. Мой научный руководитель П. Ф. Юшин, парторг факультета, известный своими откровенными юдофобскими и просталинистскими выступлениями, мной весьма дорожил и всячески старался удержать меня в своем семинаре. Это давало ему повод всякий раз парировать обвинения в антисемитизме железным аргументом — «какой же я антисемит, когда мой лучший студент — еврей, да вы у него спросите». При этом он старательно вымарывал в моих работах любые ссылки на литературоведов с «подозрительными» фамилиями: Михайловского, Эйхенбаума, Томашевского и других, заменяя их классиками марксизма. А однажды он приказал снять с выставочного стенда в факультетской библиотеке сборник стихов Павла Когана. «Я не считаю этого космополита советским поэтом, — изрек профессор. — Советский поэт не может «задохнуться интернационалом».
— Ты человек, остро чувствующий свое еврейство, выбрал русское отделение филфака МГУ. Почему?
— Даже в то скверное время еще никто не отгонял евреев от русской литературы, как это делают сегодня «патриоты». Даже антисемиты, те, что сегодня по призыву Куняева рассматривают через лупу посмертные фотографии Есенина в поисках следов насильственной смерти от рук убийц-евреев и, не обнаружив оных, приписывают свою неудачу ловкости еврея-фотографа, в то время относились ко мне и к моему выбору с уважением. Кстати, Есенин был темой моего диплома. Больше того, я с увлечением занимался русским фольклором и древнерусским искусством.
Я не собираюсь обсуждать вопрос, есть ли место евреям в «чужих» литературах. Оставлю это Татьяне Глушковой.
Я считаю, что гораздо естественней литературоведу-еврею толковать стилистику Есенина, чем литературоведу-русскому тратить время на сомнительные толкования происков международного сионизма, чем занимается, например, Вадим Кожинов на страницах «Молодой гвардии».
— Как ты расцениваешь тезис идеологов «Памяти» о том, что евреи — главные виновники российских бед?
— Есть другой тезис — евреи неимоверно богаты, поскольку они всегда за все платят. Я готов принять на себя ту долю ответственности, которая соответствует степени моего участия в разрушении России, если будет признан принцип равенства в ответственности. Но кто сконструирует такой компьютер, чтобы рассчитать, кто кому должен? Чтобы отделить жертв от палачей?
Три человека в моей семье были в 1943 году расстреляны немцами как партизаны. Донос в гестапо написан рукой украинки Веры Канцедаловой. Ее судили за это преступление и дали 10 лет. Умерла в своей постели. Старший из этой тройки — Василий Кривонос, еврей — сражался под русским флагом в 1903, 1914 и 1941.
Младшему не было шестнадцати лет. Кому мне выставлять счет — немцам, украинцам или русским?
А кто сможет проверить, не заплатил ли по счетам гулаговского палача Френкеля мой дядя Зяма Болотин, инвалид, обманувший медкомиссию, чтобы уйти на фронт добровольцем и погибнуть 20 апреля сорок пятого года в местечке Фюрстенвальде под Берлином? Если эта цена кому-то покажется слишком малой, подброшу им еще одну похоронку, другого дяди — Льва Махлиса, 1943-й. Курская дуга. Да и отцовские ордена не на Тишинском рынке куплены.
Покажите мне того экономиста, который разберется в этом дьявольском гроссбухе. Это для шафаревичей и сычевых все просто, для них мир еще не разрушен до основания. Еще есть над чем поработать.
Если погорельцы, ползающие на развалинах общего жилья, вместо того чтобы объединить усилия и спасти то, что еще можно, начнут отгонять друг друга от пепла некогда принадлежавших им табуреток и веников, да еще произносить при этом возвышенные слова, им никогда уже не подняться с четверенек.
— То есть ты считаешь, что евреи сегодня должны участвовать в спасении России? Как в таком случае ты смотришь на нынешний взрыв еврейской эмиграции?
— Это вопрос личного мужества. Мы живем с вами в то время, когда на свет появилась русская «Майн Кампф» — книга Шафаревича «Русофобия» (Ленинград, 1990), когда тиражи откровенно расистских «Молодой гвардии», «Нашего современника». «Литературной России» и др. в несколько раз превышают тиражи «Штюрме-ра» и «Фолькише беобахтер» периода их расцвета, когда еврейские могилы на Ваганьково разрисованы свастиками, когда Гитлера в советской печати критикуют справа, когда действует фашистское подполье. Мудрено ли, что самые большие оптимисты прощаются с иллюзиями? Что дальше?
Кроме того, я не уверен, что нынешний взрыв эмигрантских настроений — чисто еврейский феномен. Изменись условия выезда и легальные возможности устройства людей «там», евреи сразу столкнутся с серьезной конкуренцией со стороны русских. Я далек от того, чтобы доказывать истину анекдотами, но мне вспомнился «застойный» анекдот. Громыко говорит Брежневу: «Леонид Ильич, Косыгин считает, что пора открыть границу». Брежнев: «Ты что, Андрюша, не пройдет и недели, как в СССР мы втроем и останемся». Громыко (мечтательно): «Не думаю. Вы один останетесь».
Во время моей поездки в Москву ко мне не раз обращались неевреи с просьбой о содействии в выезде. Молодая сибирячка, музыковед, спросила: «Если я приеду в Израиль по подделанному свидетельству о рождении, меня не вышлют обратно?»
Не могу удержаться от другой истории, рассказанной мне в Израиле заведующей отделом «Сохнута» (еврейское агентство), который занимается оформлением вызовов.
Из Барнаула позвонила некая Соколова Екатерина Ивановна и попросила вызов для своей семьи, в которой, как выяснилось, нет евреев. Женщине вежливо объяснили, что это противоречит международным и израильским законам, что вызов может быть послан только евреям и членам их семей. Простодушная Екатерина Ивановна все поняла и, извинившись за беспокойство, сказала:
— Мне, конечно, дали не тот телефон. А вы не могли бы сообщить телефон русского «Сохнута»?
— Но ведь не все евреи уедут. Кто-то останется. Что им делать?
— То, что евреи делали на протяжении большей части истории, — молиться. Есть такая еврейская поговорка — «Господи, напугай, но не наказывай».
— Как ты попал на «Свободу»?
— Советские газеты с небольшими расхождениями — в зависимости от полета фантазии авторов — живописали историю «вербовки». Кто только не занимался мной — американская разведка, из лиги защиты евреев, некая чета бывших гестаповцев. А в одной статье рассказывалось даже о какой-то финансовой афере, в которую мы с женой якобы влипли в Израиле, чем и привлекли внимание «вербовщиков», так как «людей без грязных пятен в биографии на PC не берут». На самом деле вербуют только в Воркуту или в иностранный легион. На Западе все куда прозаичней — подписывают рабочий контракт, при этом у нанятого, по крайней мерс в ФРГ, по трудовому законодательству больше прав, чем у работодателя. Это значит, что вас не могут без серьезной причины ни уволить, ни понизить в должности.
Еще в Вене в первые часы новой жизни я встретил человека, который приехал из Парижа увидеться с родственниками. Он был одним из руководителей PC, где тогда преобладали потомки старой довоенной эмиграции, люди из так называемой «второй волны», и несколько перебежчиков. Искали новые квалифицированные кадры: Мне предложили работу. Многие тогда сочли бы такое предложение удачей. Но я отказался и уехал в Израиль.
— Ты был идейным сионистом?
— Советские газеты предпочитали другой эпитет — «ярый». Но дело не в эпитетах. Меня влекла эта страна. Можете называть это сионизмом, романтикой, но я просто не мог отказаться от мечты, которая сбывалась. Я за нее боролся. В тот момент это было единственное место, где я чувствовал себя в безопасности. Я прожил в Израиле около двух лет. Это были лучшие дни моей жизни. Работал на радио, затем редактировал русскую газету.
— Почему не остался?
— Остался. Я приехал в Германию не как эмигрант или искатель счастья, а как гражданин Израиля, заключивший договор с американской компанией. Я никогда не прерывал моих отношений с Израилем, ездил туда служить в армии, проводить отпуск, печататься в газетах. В Германии я иностранец. Едва ли захочу здесь остаться дольше, чем того требует моя работа.
— А как еврею легко было принять решение переселиться в Германию?
— Мучительно трудно. При всем том, что ФРГ может служить сегодня образцом терпимости к евреям, чертовски трудно было преодолеть чувство национальной подозрительности.
Мне случилось за несколько дней до приезда в Мюнхен оказаться в кабинете врача в Тель-Авиве. Узнав, что я направляюсь в Германию, врач швырнул мою папку в корзину со словами: «Такой еврей, как вы, не заслуживает своего государства. Я отказываюсь вас лечить». И указал мне на дверь рукой, на которой я разглядел корявую татуировку из 5 цифр. Понимаете, для него в этот момент было что-то более важное, чем клятва Гиппократа. Это меня пришибло. Сцена до сих пор у меня перед глазами.