— Представьте себе две формы, допустим железный шар и коралл. Шар кажется очень организованным, коралл — анархичным, ибо нет кораллов, похожих друг на друга. Проплыла рыба, задул над океаном ветер — коралл меняется. Каждый коралл похож только сам на себя и ни на что другое, но в нем заложена мощная генетическая сетка, коралл — это очень мощное животное-растение. Так вот, как образ исчерпывающий, я сравнил бы коралл с западной цивилизацией. Да, внешне она выглядит анархичной, незащищенной, иногда кажется, что в ней царит беспорядок, хаос. Некоторые наши русские ребята в Нью-Йорке хотели бы навести в этой цивилизации порядок, но каким образом?! Надеть сапоги, взять в руки автомат. Но вот эта западная цивилизация умеет защищаться, самосохраняться, она штука биологическая, она меняется, она нестабильна в течение даже одного дня, она склонна и к плохому и к хорошему, она все время меняется. А теперь возьмем шар. И представим, что внутри этого шара люди хотят выйти на свободу, чтобы изменить этот шар. Они пилят этот шар. И выходят.
Почему я предчувствовал изменения, которые грядут? Потому что в своей советской жизни я не встречал не-диссидентов. Ни разу. Недовольными были все. Даже мои друзья-милиционеры одно время были недовольны, что у них отняли палки. И они немного были тоже диссидентами. Гонимые были недовольны, и гонители недовольны, различные национальные меньшинства недовольны, и русские недовольны, все недовольны всем…
Так что если конкретно отвечать на такие вопросы, то становишься пошляком, а не конкретно отвечать — как будто уклоняешься от ответа.
— Что такое для вас свердловский период жизни и творчества? Какие связи вы поддерживаете с земляками? И еще. ваша сестра, где она сейчас?
— Я родился в Свердловске. Мой дед был одним из организаторов Петербургского промышленного училища, он был богатым человеком. Я рос в Свердловске, ушел на фронт, вернулся в Свердловск инвалидом Отечественной войны первой группы. Женился в Свердловске, моя дочка родилась в Свердловске. Мама была оргсекрета-рем Союза писателей Урала при Бажове, мой отец был директором детского отделения железнодорожной клиники. Со Свердловском меня связывает очень много, хотя, в общем, уже после войны я там не жил. К этому городу у меня очень двойственное чувство, сентиментальное чувство детских воспоминаний и большая нелюбовь, потому что этот город был суровым городом по отношению к родственникам, к маме и всем, мы были лишенцами, и много пришлось хватить лиха. Там расстреляны братья моего отца. Но были и остались в памяти прекрасные моменты. И сейчас я очень рад, что ребята из Свердловска, глубокие, умные, смелые, пишут письма моей маме, с некоторыми я здесь уже встречался. Свердловск я чувствую городом, где я родился.
— Как вы относитесь к проблеме возвращения эмигрантов на родину?
— Насколько я знаю, почти никто из творческих лю дей не собирается возвращаться, но все хотят приехать с лекциями.
— Вы довольны приездом в СССР?
— Очень сложное чувство. Я человек практический и буду доволен, если это принесет пользу. А вообще, я здесь смертельно устал. Единственное удовлетворение принесло мне свидание с друзьями, семьей, с подругами молодости.
— Вы, видимо, не успели еще познакомиться в достаточной мере с нашей жизнью, но скажите, появилась ли бы у вас необходимость уезжать обратно в США?
— Вопрос поставлен неправомочно. Мне 64 года, я прожил на Западе уже много лет. В Америке я имею много заказов, план выставок на ближайшие пять лет. Кроме того, у меня есть недвижимость, я не бедный человек, а здесь у меня нет ни работы, ни мастерской, ни квартиры. ничего. Как вообще можно сопоставлять такие вещи? Если даже бросить на весы сентиментальность, то я не думаю, что она перевесит всякие жизненные возможности там, на Западе. Да я, честно говоря, вообще не сентиментальный человек.
— А я вот слушал вас и вижу, что вы не калифорнийский профессор и не американский гражданин, а русский человек, поскольку все ваши воспоминания связаны с солдатской жизнью, о чем вы сегодня не раз говорили. Вы вспомнили даже, сколько стоила водка в то далекое время, в пору вашей юности. Как же от этого можно отказаться?
— Конечно, как и все мы, я тоже грешен и тоже пью водку. Но в первую очередь я скульптор. И все, что я оцениваю, я оцениваю с позиции: делать свое очередное распятие. Это единственная оценка моего существования и всего, что я хочу. Поэтому водка — это хорошо, друзья — это хорошо, «Катюша» — это хорошо, но мне надо работать. Может быть, мне будет хорошо, и здесь, но пока я делаю распятие у себя в студии в Нью-Йорке…
Май 1990 — февраль 1991 г.
Памяти лейтенанта Советской Армии
2-го Украинского фронта
Эрнста Неизвестного, павшего в атаке
Лейтенант Неизвестный Эрнст.
На тысячи верст кругом
равнину утюжит смерть
огненным утюгом.
В атаку взвод не поднять,
но сверху в радиосеть: «
В атаку — зовут — твою мать!»
И Эрнст отвечает: «Есть».
Но взводик твой землю ест.
Он доблестно недвижим.
Лейтенант Неизвестный Эрнст
идет наступать один!
И смерть говорит: «Прочь!
Ты же один, как перст.
Против кого ты прешь?
Против громады, Эрнст!
Против —
четырехмиллионнопятьсотсорокасемитысячевосемь-
сотдвадцатитрехквадратнокилометрового чудища,
против-
против армии, флота,
и угарного сброда,
против — культпросветвышибал,
против национал-социализма, — против!
Против глобальных зверств.
Ты уже мертв, сопляк?..
«Еще бы», — решает Эрнст
И делает
Первый шаг!
И Жизнь говорит: «Эрик,
живые нужны живым,
Качнется сирень по скверам
уж не тебе — им,
не будет -
1945, 1949, 1956, 1963 — не будет,
и только формула убитого человечества станет —
3 823 568 004+ 1,
и ты не поступишь в Университет,
и не перейдешь на скульптурный,
и никогда не поймешь, что горячий гипс пахнет,
как парное молоко, не будет мастерской па Сретенке,
которая запирается на проволочку,
не будет выставки в Манеже,
не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,
и 14 апреля 1964 года не забежит Динка и не положит на
гипсовую модель мизинца с облупившимся маникюром,
и она не вырвется, не убежит
и не прибежит назавтра утром, и опять не убежит,
и совсем не прибежит,
не будет ни Динки, ни Космонавта (вернее, будут, но не
для тебя, а для белесого Митька Филина, который не
вылез тогда из окопа),
а для тебя никогда, ничего —
не!
не!
не!..
Лишь мама сползет у двери
С конвертом, в котором смерть,
ты понимаешь, Эрик?!»
«Еще бы», — думает Эрнст.
Но выше Жизни и Смерти
пронзающее, как свет,
нас требует что-то третье —
чем выделен человек.
Животные жизнь берут.
Лишь люди жизнь отдают.
Тревожаще и прожекторно,
в отличие от зверей —
Способность к самопожертвованию
единственна у людей.
Единственная Россия,
Единственная моя,
Единственное спасибо,
что ты избрала меня.
Лейтенант Неизвестный Эрнст,
Когда окружен бабьем,
как ихтиозавр нетрезв,
ты пьешь за моим столом,
когда пижоны и паиньки
Пищат, что ты слаб в гульбе,
Я чувствую, как Памятник
ворочается в тебе.
Я голову обнажу
и вежливо им скажу:
«Конечно, вы свежевыбриты
К вкус вам не изменял.
Но были ли вы убиты
На родину наповал?»
«ЛЮБИТЬ И ЖИТЬ — ЛИШЬ РВЕНЬЕ К НОВИЗНЕ»
Когда Надежда и Осип Мандельштамы приезжали в Ленинград, они останавливались в доме Надежды Вольпин. Однажды маленького сына хозяйки спросили, показывая на Осипа Эмильевича: «Кто этот дядя?» Ребенок без запинки ответил: «Это — дядя «О». Мандельштам был удивлен столь образному мышлению мальчика.
…Квартира в писательских домах на Аэропортовской. Я примчался сюда после взбалмошного звонка: «Ты что, не знаешь, что в Москву прилетел Есенин-Вольпин. Да, да, тот самый, сумасшедший математик и поэт, который не вылезал при Андропове из психушек…»
— Итак, вы — сын Сергея Есенина.
— В моем метрическом свидетельстве записано: «Гражданин Вольпин Александр Сергеевич, родился 12 мая 1924 года. Отец — Есенин Сергей Александрович, мать — Вольпина Надежда Давыдовна». Под фамилией Вольпин я жил до отъезда из Советского Союза и никогда ни к каким властям с просьбой об изменении фамилии не обращался. Хотя получалось так, что многие называли меня Есениным. Но если я Вольпин, а меня кличут Есениным, то объяснять каждому, что Есенин — это мой отец, неудобно. Менять материнскую фамилию на отцовскую я не хотел, потому что вырос с фамилией Вольпин. На двойную фамилию требовалось разрешение властей, но обращаться к ним не было никакого желания. Так я и остался с данной мне мамой фамилией, хотя мой учитель, Павел Сергеевич Александров, советовал подписывать научные статьи двойным именем. Возник как бы псевдоним. Так я и живу, теперь уже официально имея двойную фамилию. А недавно вышел курьез, при получении визы возникла третья форма моего имени. Есенин я пишу как «вай» (ѵ), чтобы не прочли как «и» (е), затем два «с» (s), чтобы не прочли как «з» и дальше просто, чтобы не прочитали «изенин». В визу же мне вписали двойное «с». Так что я приехал сюда отчасти с новой фамилией Ессенин-Вольпин. Но мне эти лингвистические игры уже надоели: Есенин так Есенин. Никаких двух «с».
— Вы не были на родине целую вечность?
— Да, уехал из Советского Союза 31 мая 1972 года. Сейчас я. гражданин Соединенных Штатов Америки, нахожусь в СССР в частной поездке, в связи с преклонным возрастом моей мамы.