Уже после беседы и чая брат Марии Андреевны Андрей Андреевич, журналист из «Франкфуртер аль-гемайне», повел меня вниз, в полуподвальное помещение-библиотеку. Такое я мог видеть только в фильмах про «осьмнадцатый век». Старинные шкафы забиты стази ринными книгами. Их сотни, тысячи. По корешкам вижу: им по сто. двести лет. Огромная зала, антикварная мебель, картины, оружие, камин. Мне казалось, что сейчас из-за торшера выйдет сам Казанова.
— Это наследственное. — сказал Андрей Андреевич. — От отца, деда и прадеда…
…На прощание уже в дверях Мария Андреевна попросила меня об одной услуге:
— Посмотрите, не сохранился ли наш родовой герб на фронтоне церкви у Покровских ворот. Это та самая церковь, в которой, по преданию, венчались Алексей Разумовский и императрица Елизавета.
По приезде я сразу же пошел к бывшей (благо и живу в двух шагах от нее) церкви Введения, «что в Барашах». Внимательно осмотрел фасад здания. Родового герба Разумовских я не нашел. Утешаюсь тем, что за тысячи верст от Москвы, в Европе, я нашел семью, чья фамилия навсегда занесена в святцы истории России.
Март 1991 г.
2. РУССКИЕ МНЕ ГОВОРЯТ:«ВЫ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК…»Разговор с инкогнито[5] в венском кафе
— Как вы оказались в Австрии?
— Началась война, и немцы неожиданно быстро заняли Украину. Мы хотели эвакуироваться, но опоздали. Сама я жила в Днепропетровске, а мама — в деревне. Я приехала к ней и узнала, что все коммунисты уехали, забрали лошадей, машины.
Остались только старухи и дети, мы не знали, что делать, куда уезжать, лесов нет, не спрячешься, кругом равнина. И мы прятались в подвале дома. Пришли немцы, они нам ничего плохого не сделали. Остановились, устроились, воду брали, еду какую-то.
— Вы помните эту деревню, как она называется?
— Николаевская. Через некоторое время стали забирать молодежь в Германию. Назначили день, когда мы должны явиться. Нам не хотелось уезжать, многие делали попытки остаться, пили крепкий чай, после этого очень сердце билось, комиссия отстраняла таких. Я тоже это делала, и пару раз меня не трогали. Некоторые женщины детей прятали, чтобы их не забрали в Германию. Моя мама так не делала. И ничего не оставалось мне, когда принесли повестку, как ехать в Германию. Война еще была далеко, туда к Москве, у нас тишина была, каждый надеялся, что она закончится и мы приедем домой, а оказалось по-другому…
Приехали в Германию, контактов с родителями никаких. Я работала на швейной фабрике, шила подушки, наволочки, простыни для госпиталей. Закончилась война, и я решила поехать домой. В дороге встречаю одну женщину, русскую, она говорит, что у нее есть сын, она от него не имела вестей, только получила открытку, что он жив. Оказывается, он был в плену у англичан. Потом говорит: я бы ничего не хотела иметь другого, только бы русскую невестку для сына. Ведь она была русская, жила где-то в Сибири. Ее муж был колбасником, мясник по профессии, он открыл там лавочку, и так жили. Потом он стал скучать по своей Австрии и решил приехать назад. Моему мужу теперешнему было тогда 13 лет, и он, значит, приехал с родителями сюда. Мать русская, отец чешско-австрийского происхождения. Ну и так как эта мать, которую я встретила, хотела русскую жену, она уговорила меня остаться здесь. И мы поженились. Вот так…
— Как зовут вашего мужа?
— Петр Антонович. Но я вам хочу сказать, когда здесь были русские, нам надо было прятаться, потому что нас ловили на улице, где только видели, и в машину и отправляли.
— Это все в войну?
— Нет, уже когда война закончилась. Многие из нас не признавали друг друга. Меняли фамилии Иванова или какого-то там Петрова на всякие иностранные фамилии. Дескать, я не из России.
— А как вы научились говорить по-немецки?
— Мало-помалу… Ну уже мы так давно живем здесь.
— А вначале трудно было?
— Нет, нисколько не трудно. Ведь еще когда я в России жила, немецкий язык изучали мы.
— В школе?
— В школе. Ну конечно, это было недостаточно. Практика уже здесь. Но мой муж говорит по-русски тоже. Что еще вас интересует?
— Судьба ваших родителей?
— Ну, судьба очень тяжелая. Очень тяжелая. Я была в России…
— Когда?
— Была в прошлом году.
— Первый раз?
— Нет, это было не первый раз.
— А в первый раз когда вы поехали?
— В первый раз поехала в 1961 году.
— Расскажите о той поездке.
— Тому, что я увидела, я ужаснулась.
— Чему ужаснулись?.
— Я видела на вокзале военных людей о медалями, играют на гармошке и просят подаяние.
— Вас это удивило?
— Это меня удивило — победительница страна и на вокзалах нищие военные сидят.
— Что еще вас тогда поразило?
— Поразили почти пустые базары, плохо одетые люди. С продовольствием было неважно. Бедная Россия…
Я слышала, как мужчина в очереди за картофелем сказал: «Я живу в первом поясе, в Вологде, у нас ни картошки, ни лука». Что это за пояса такие? Выходит, страна одна, а снабжается по-разному.
— С семьей вы поддерживали связь?
— Да.
— Писали письма на родину?
— Семнадцать лет не было связи.
— То есть вы не знали, живы родители или нет?
— Не знала.
— Вы говорите, что тяжелая судьба была у ваших родственников. Если не секрет, какая?
— Мужа моей сестры посадили, отправили в Сибирь. У другой сестры муж за то, что он что-то там сказал про колхозы плохое, получил 25 лет.
— Почему же вы семнадцать лет не искали связи с родителями?
— Боялась. Боялась, потому что в Австрии жила, в русской зоне. А в русской зоне могли в любое время забрать и отправить в Россию. Еду как-то в трамвае, и один полковник едет и спрашивает по-русски, его не понимают, я включилась перевести, и он на меня напал: а вы как здесь, а вы почему здесь? А где вы живете, а мы вас заберем…
— Это в каком году было?
— Это было… Уже у меня сын был, году в 1949-м. Я говорю, простите, у меня здесь муж, ребенок. Он говорит: «Мы вас и спрашивать не будем. Муж и ребенок пусть остаются здесь, а нам надо родину отстраивать». Ох как мы боялись! Мой муж запирал меня в квартире на ключ.
— Сначала вас насильно угоняли немцы, а потом насильно свои?
— Да. насильно. Но я бы хотела на родину, я только не знала куда. Живы ли мои родители или нет? Там эта местность, где мы жили, пять или шесть раз переходила туда-сюда, туда-сюда, фронт переходил, так что возможно, что они погибли, я думала: ну куда мне ехать? А потом эта женщина, уговорившая меня остаться. Сын ее через месяц приехал, такой был славный парень. И я решила остаться. Вот такая моя судьба. При Хрущеве можно было на родину ездить. Я и ездила.
Мне выдавали анкеты, я их писала, боже, сколько там было вопросов. Но даже в прошлом году я заполняла три анкеты.
А сестру мою уж так мучают, когда она оформляет документы ко мне в гости. Не признают написанное от руки. А где же в России взять машинки? Они ведь у немногих…
— Какая профессия у вашего мужа?
— А, муж, он теперь старенький у меня. А был он по запасным частям для машин.
— Как вы прожили эти долгие годы?
— Ну знаете, после войны и здесь никто не жил так хорошо, но и никто не страдал, как в России. Никто. Мы имели карточки, и по карточкам каждый получал все, и никто не голодал.
— Вас интересовали события, происходившие в России?
— Мы обрадовались, что Сталина нет. И обрадовались, что Хрущев поначалу повел себя вполне демократично. А потом, когда увидели его выкрутасы, что он землю стал у крестьян отбирать, люди стали опять недовольны, и мы здесь уже хорошего от России не ожидали.
— Трудно было вам, простому русскому человеку, врастать в эту местную жизнь? В этот совсем другой мир?
— А что я с детства видела на родине? Голод и холод. Сталин людям хорошего ничего не желал. Вы знаете о голодовке в 1933 году? Тухла Украина, люди умирали. Иду в школу, там лежит мертвый, там лежит мертвый, там лежит мертвый… Мне было тогда лет двенадцать. И я это видела и запомнила.
Мама говорит: иди на поле, собери колосьев. Была осень, шли дожди, колосья уже проросли, а она говорит: ничего, надо собирать и такие. И я пошла в поле с маленьким ведерочком, смотрю: человек на лошади — прямо на меня… Что такое? Председатель колхоза стал гонять меня по степи с кнутом, бил, пока я не бросила все и не побежала в деревню.
— А как тогда объясняли, вы, наверное, помните, почему возник этот голод?
— На Украине такой разговор шел: Сталин сказал, что умирает народ, который нам не нужен. Дескать, умирает чуждоклассовый элемент.
— Так говорили?
— Так говорили.
— Какие воспоминания остались у вас о коллективизации?
— Я была маленькая и многого не помню. Мой папа умер, когда мне было шесть лет. Но помню только, у всех наших родственников все забрали. Они остались ни с чем. И еще помню пожары каждую ночь: где-то что-то горит. Поджигали зажиточные дома, что в колхоз шли.
Что еще помню? Самое страшное, вы даже не поверите: люди ели людей. Каннибализм. Моя сестра работала на фабрике-кухне. У ее подруги в деревне жили мать и двое маленьких братиков. Приезжает, а дома никого нет. Идет через всю деревню, а вся деревня пустая, окна забиты. Входит в избу и видит: один брат лежит мертвый, а второй сидит на окошке, худой весь, аж зеленый уж. Спрашивает: «А где мама?» — «Мамы нет. Мама умерла. В комнате лежит».
Зашла она в комнату и застыла как вкопанная: у матери вырезаны были эти самые места… Она так испугалась, что тут же сбежала, она боялась, что ее тоже могут убить и съесть. Вот так было.
— Скажите, а у вас было такое ощущение в те годы, что вы с родиной порвали навсегда?