вязалась же!» — мысленно одернул он себя. Подтянул лодку к берегу, положил на траву сверток, китель. Здесь, на луговом просторе, он словно ощутил за спиной крылья. Сбросив ботинки, побежал вслед за Надей. Неожиданно они оказались возле заполненного водой, заросшего лилиями и камышом оврага. Где-то поблизости что-то залопотало. Надя перепугалась и отскочила в сторону, а Роман присел и, присмотревшись, поманил ее рукой.
— Это утка с утятами. Видишь, она хлопает крыльями, словно ее подстрелили, поплыла на середину, а утята юркнули в воду. Они пока не будут выплывать на поверхность, только высунут головки над водой, чтобы дышать, и просидят в воде до тех пор, пока мать не подаст знак, что опасность миновала. Вон шевельнулся листочек лилии, а за ним головка торчит. Утенок видит нас и воспринимает не иначе, как хищников, ибо понимает, что мать не подняла бы тревогу, если бы сюда пришли даже лошадь или корова.
— А ты хищник и есть, — внимательно следя за утенком, сказала Надя, — держишь меня мертвой хваткой.
— Я тоже ощущаю себя жертвой хищницы, — ответил Роман. — Стоит лишь тебе сказать, что не любишь — и меня нет в живых, потому что легче пулю себе пустить в лоб, чем расстаться с тобой.
— С тех пор как встретилась с тобой, не устаю анализировать себя. Всегда думала, каким он будет, суженый мой, но никогда не задумывалась, а какой рядом с ним буду сама.
Роман поднял Надю на руки, закружил ее и понес обратно к берегу реки.
— Опусти, опусти, ведь тебе тяжело.
— Во время блокады мы вдвоем по болоту станковый пулемет носили. Ты в сравнении с ним — мотылек.
— Опусти, а то за руку укушу.
— Кусай, моя красивая хищница, ногу искусали, можно заодно и руку.
— Ну, пожалуйста, мой добрый хищник, ведь тебе действительно тяжело.
Роман опустил ее на пригорке. Она молча погладила его по щеке.
— Посмотри, какая красота вокруг!
Недалеко от речки, обрамляя луг на горизонте, молчаливо стоял лес. Он словно любовался залитым солнцем травяным простором, далекой мельницей, возвышавшейся за лугом, и будто ждал, когда та взмахнет крыльями, чтобы и самому запеть свою извечную песню.
Роман разостлал на траве свой китель, лег.
— Что же ты стоишь, приляг рядом.
— Роман, разве так можно? — Надя присела на разостланный китель.
— А еще говорила, была бы возможность, обязательно ушла бы в партизаны. Там, знаешь, по-всякому приходилось. Случалось, и спали все вместе.
— А что — там не было отдельных ко-о… — Надя хотела сказать «комнат», но запнулась.
Роман рассмеялся.
— Ох, и рассмешила же ты меня. Это еще хорошо, когда в землянке, а то ведь на земле под открытым небом в любую погоду спать приходилось. Нет, нет, ты ничего такого не подумай, тогда не девушку — винтовку к себе прижимали. Я немного утрирую, но любовь, конечно, тоже была. Помнишь, я тебе о друге своем погибшем, о Мише, рассказывал. В то время и я встретил девушку, очень мне хотелось ее поцеловать, но…
Роман задумчиво посмотрел вдаль. Надя придвинулась к нему, положила голову на плечо.
— Расскажи, Роман…
— …Стояло лето сорок второго года. Наша диверсионная группа приехала в приднепровскую деревушку Картон. Всего семь хатенок, а вокруг разросся старый бор. Здесь мы и остановились на отдых. Был тогда с нами баянист, которого ребята прозвали «Пленным». То ли потому, что он из немецкого плена бежал, то ли из-за того, что наши разведчики увезли его в отряд от женщины, у которой он жил. Приехали мы, значит, в этот Картон, остановились посреди улицы, и баянист растянул меха. Играл он мастерски. Со всех сторон начали сбегаться детишки, собрались старики, женщины. И вот среди них я сразу же приметил одну девушку. Нездешняя, подумал я, как она могла очутиться в этой глухой деревеньке? Одета девушка была по-городскому. Темно-синее шерстяное платье, из накладного кармашка выглядывал уголок белого платочка. На ногах туфли на высоких каблуках. Подошел я к ней, а о чем говорить — не знаю. Постоял, постоял, да и вытянул из кармашка платочек.
— Возьмите, — говорит девушка и отступила в сторону.
А мне так хотелось заговорить с ней.
— Нет, нет, мне не нужен ваш платочек.
— Я дарю его вам, а от подарка нельзя отказываться. — Она подержала платочек в руках, словно расставаясь с ним, и положила его мне в карман гимнастерки. — Это вам на память от меня.
— Спасибо, буду помнить.
Когда стали расходиться по хатам, мы с баянистом оказались в той, где жила эта девушка. Звали ее Леной. Она попросила баян и стала наигрывать какую-то незнакомую мне мелодию. Играла она неплохо. Родилась и выросла Лена в Минске. Училась в музыкальной школе. Когда началась война, вместе с отцом и матерью эвакуировалась на восток. На одной из станций поезд разбомбили фашистские самолеты. Мать погибла, отец пошел дальше на восток, оставив Лену в Картоне. Тогда я и подумал, а что, если увезти Лену к матери, пусть поживет у нее до конца войны, ведь никого из родни у нее не осталось. Вот только съезжу к матери, расскажу ей о Лене. Мама у меня человек душевный, она поймет. Мы проговорили с Леной до утра, она согласилась переехать к нам в деревню.
Прошло две недели, я побывал у матери и обо всем договорился. Как-то в лесу мы выплавляли тол из снарядов. Мне не терпелось поскорее сообщить Лене, что мать согласна и примет ее, как родную. Сев на коня, я помчался в Картон, договорившись с ребятами, что вечером они приедут за нами. Спешился я возле хаты, где жила Лена, привел коня во двор, поднялся на крыльцо. Лена встретила на пороге в сенях и шепнула, что у них обедают двое партизан-разведчиков. Они видели, мол, из окна, сказали, что знают меня.
— Я сам поговорю с твоей хозяйкой, скажу, что поедешь в отряд, а потом тебя на самолете переправят на Большую землю.
— А что это за Большая земля? — спросила Лена.
— Это — Советский Союз.
— Я здесь просто измучилась. За то, что я тогда приоделась и вышла вас встречать, она меня чуть не съела. А почему, я и не догадываюсь. Скорей бы отсюда вырваться. Кроме меня, никто не знает, что к хозяйке приезжал из Минска брат. Он там у немцев в больших чинах ходит. Я не спала и подслушала их разговор. Он предупредил, чтобы она меня за дочку комиссара выдавала, тогда, мол, бандиты не тронут ее. Это он так вас называл.
— Понятно, только молчок. Пойдем в хату, — последние слова я произнес намеренно громко.
За столом сидели действительно знакомые мне партизаны. Хозяйка возилась возле печи. Я поздоровался.
— Здорово, Роман, — один из партизан привстал из-за стола, — садись с нами. Вовремя, браток, явился, а то бы мы и сами управились.
— Ничего, ничего, скажи им, Роман, что и для тебя кое-что припасено. Это же зятек мой! — хозяйка так и рыскала своими хитрющими глазами.
— У вас же дочки нет, — пробасил все тот же партизан.
— А как же, а вот она, — хозяйка показала рукой на Лену.
— Она не ваша, — сказал, растягивая слова, второй партизан.
— Ну и что, ну, приемная, я ей все равно как мать родная.
Я молчал, какое-то гнетущее предчувствие беспокоило меня. Забрал бы Лену и уехал отсюда как можно скорей, да вот с ребятами договорился. Надо дождаться их.
Поставил автомат возле печи, расстегнул ворот гимнастерки и присел на скамью с краю стола. Лена следила за каждым моим движением. Казалось, она все время порывается сказать мне о чем-то. Но когда хозяйка недовольно пробурчала, что она вертится под ногами, вмиг отскочила от нее и села рядом со мной.
— Вот и самогоночка для дорогого зятя, — заискивающе проговорила хозяйка, ставя бутылку на стол.
— Нет, — говорю, — я не пью. — Лена с какой-то затаенной радостью в глазах посмотрела на хозяйку, взгляд ее как бы говорил: «Вот какой он, бутылкой своей не купишь…» Но другой партизан разлил всем.
— Роману штрафная.
— Да отвяжись, — говорю, — Иван, вон у Миколы спроси, мы с ним не раз за столом сиживали, он тебе подтвердит, что не пью я.
И хозяйка не отстает:
— Ну выпей, ты ж у тещи в гостях.
— А теща должна быть довольна, что зять непьющий.
— Давай, давай, и я с тобой выпью. Лена, поддержи компанию. Мне так некогда, надо в поле идти, картошку полоть. Ты Романа покорми, а хлопцев спать уложи, устали они с дороги.
— Нет уж, мы будем пить и смеяться, как дети, — затянул Иван.
— Ну, что ты несешь, петь, а не пить, — поправил его Микола. — Дети не пьют.
— Да, они еще дети, — Иван обнял меня. — Завидую тебе.
Хозяйка как-то незаметно исчезла из хаты. Съел я кусочек сала, выпил молока. Лена все подкладывала, просила поесть еще. Я отказался, все какое-то смутное предчувствие покоя не давало. Приедут наши, им пожалуй, тоже не скажу, куда Лена поедет. Но отсюда ей надо выбираться как можно скорей. Эта женщина рано или поздно погубит ее. Это она теперь прикрывается дочерью комиссара… Еще совсем недавно, по дороге сюда, думал: приеду и, если случится подходящий момент, поцелую Леночку. Каким же он будет, наш первый в жизни поцелуй?.. Но сейчас не до этого, надо Лену спасать. А когда кончится война, прогоним фашистов, поедем вместе с ней учиться. И кто знает, может, и соединятся наши судьбы.
— Ну, что, хлопцы, — сказал Иван, поднимаясь из-за стола, — в этой глухомани и отдохнуть можно.
— Какая ж это глухомань, — ответил я ему, — от немецкого гарнизона и трех километров не будет. Правда, местные жители говорят, что сюда они почти не наведываются. Немцы через своих ставленников действуют. Что им здесь делать?
— А куда хозяйка подевалась? — снова спросил Иван. — И Ленку оставить не побоялась. Ты когда с Ленкой в сенях секретничал, она все время ухо к замочной скважине прикладывала. А почему она тебя, а не меня зятем своим называет? Подслушала, подсмотрела что-то.
Лена сжала руки в кулаки, прижала к груди и как-то растерянно посмотрела на меня. Тогда я им говорю:
— Хлопцы, а знаете ли вы, что хозяйка этой хаты сестра…
В этот момент дверь с грохотом отворилась, и в хату вбежал полицай Грибовский.