— И не жаль вам их? — спросил Роман, поглаживая большую собаку по голове. Собака прижалась к его ноге, села и ни с места. Парень сильно рванул за поводок, собака выскользнула из веревочного ошейника и кинулась наутек. Роман рассмеялся, а растерявшийся парень передал Зимину два других поводка и побежал по улице вслед за собакой. Та, поджав хвост, поминутно оглядываясь, бежала изо всех сил. Парень почти догнал собаку, ухватился за нее, но в руке остался только клочок шерсти. Парень вскочил на ноги и снова побежал. Бежал, словно за своей судьбой гнался, ведь уже в руках была, да вот не удержал. Наконец ему удалось загнать собаку к вдове Горпине во двор, который был огорожен проволокой, и там поймать. Обратно нес на руках, крепко прижимая к себе.
— Боялся, как бы она здесь всех кур не передушила, — оправдывался парень. — В нашей деревне много беды натворила, у нас последнего петуха задавила.
Отец снял с ноги парня мерку, и тот, счастливый побежал домой. Он, конечно же, расскажет своей невесте, что заказал сапоги, и назначит день свадьбы. Жизнь есть жизнь.
Но не успел он выйти за околицу, как в хату к старому кожевнику уже пришел милиционер. Когда он спросил, здесь ли живет Зимин Василий, Роман сразу же смекнул, о чем пойдет разговор. Сказал, что это его отец и что сейчас он позовет его.
Роман нашел отца под навесом, где тот устраивал собак, и сказал, что к нему пришел милиционер.
— Уже успели донести.
— Не волнуйся, скажем, что выделываем шкуры вдвоем.
К приходу отца и сына милиционер уже осмотрел все углы в хате. Из-за печи вытащил два куска подошвы, выделанной из шкуры дохлой лошади, несколько выдубленных собачьих шкурок. В кадке, у порога, обнаружил засыпанные толченой лозовой корой куски шкур.
— Так, товарищ Зимин. Все шкуры у вас я забираю, составляю протокол и передаю в прокуратуру. Сапожный инструмент также конфискую.
— Нет, сапожный инструмент я вам не отдам. Это подарок замполита воинской части, где я служил.
— Где ты, старик, служил, если дома сидишь. Знаю я таких служак, отсиживались тут, а нам, партизанам, небось и одной пары сапог не сшил.
— Да если б я здесь был, весь бы ваш отряд обул. А то вот сын рассказывает, что босым все это время проходил, пока с немца не снял.
Милиционер взглянул на Романа, и тот понял, что означает его взгляд. Подошел к кровати, на которой лежал китель, надел его поверх рубашки.
— А ты в каком отряде был? — сразу же спросил милиционер, увидев орден Красного Знамени.
— «Смерть фашизму!»
— Не может быть, я ведь тоже из того отряда.
— И я.
— А в какой роте?
— Я ротным почти не подчинялся. Был командиром диверсионной группы.
— Подожди, подожди… Уж не Роман ли, подрывник?
— Он самый.
— Вот что значит конспирация! Мы ж там бесфамильными были. Я сразу подумал: знакомый парень, а вот где видел, никак вспомнить не мог. Видишь, браток, как получается? Еще б немного, и отца нашего лучшего подрывника мог бы посадить.
— Ну, не так это и просто посадить, — сказал Роман.
— Законы, браток, не поменялись, какими были до войны, такими и остались.
— Законы ведь такую войну не предусматривали. Что теперь для государства более выгодно, чтобы колхозник полгода на печи сидел или работал, хотя бы вот таким сапожником? — Роман кивнул на отца. — До войны можно было купить, а сейчас где купишь?
— Так-то оно так, но ведь отсюда и спекуляция начинается, — сказал милиционер.
— Какая там спекуляция? Вот парень только что, до вашего прихода, трех бездомных собак привел. Ему сапоги позарез нужны. А ведь он делает то, что специально выделенные для этого люди должны выполнять: отлавливать бродячих собак. А так, думаю, всем польза.
— Так-то оно так, — повторил милиционер. — Но и закон есть закон, и не нами он писан.
— Да вы поговорите с нашими людьми, — вступил в разговор отец Романа, — с теми, кому я обувь ремонтировал, и с теми, кому ничего не делал, и вы убедитесь — меня никто не упрекнет в спекуляции.
— Ладно, отец, скажи спасибо, что с сыном твоим вместе воевали, а производство свое ты все-таки сворачивай, потому что могут быть большие неприятности.
Когда милиционер ушел, Роман, усмехаясь, сказал отцу:
— Надо будет тебе, батя, своей собакой обзавестись.
— Это еще зачем? — не понял отец.
— Если не разрешают скупать собак, будешь своих разводить. Как наплодятся в достаточном количестве, и я, пожалуй, жениться буду. Понадобятся ведь сапоги, ботинки, туфли и мне, и жене, и детишкам. А ты как думаешь?
Отец ответил на шутку сына:
— Пока ты жениться надумаешь, вся эта моя кустарщина не нужна будет ни тебе, ни другим.
XII
На последнем курсе техникума все учащиеся считали себя уже зрелыми и самостоятельными людьми. Многие просили Романа познакомить их со студентками пединститута. То ли потому, что он часто там бывает на вечерах и, наверное, почти всех девчат знает, то ли потому, что видели его Надю, и она всем понравилась. Но, очевидно, основным аргументом было то, что Роман познакомил Лилю со своим товарищем с третьего курса Виктором Евдачком, и они поженились.
Виктор — парень местный, городской. Блондин, глава синие, прямой небольшой нос, белое, всегда свежевыбритое лицо. Выше среднего роста, стройный, хороший гимнаст. Веселый, общительный, он хорошо пел, играл на гитаре. По предложению Романа его выбрали старостой группы, но вскоре переизбрали. По натуре мягкий и отзывчивый, он не решался даже сказать дежурному, чтобы тот вытер классную доску. Пришелся Виктор по душе Роману после одного случая.
Было это во время оккупации. Познакомился Виктор с девушкой, жившей на одной с ним улице. За те несколько вечеров, что провели они вместе, он даже к руке ее не прикоснулся. Девушка, можно сказать, в самом расцвете, а он ей все рассказывал о том, как здорово на коньках катается, как зимой всегда обгоняет он своих товарищей, как влетело ему как-то от матери за то, что штаны изодрал, поскользнувшись на катке, что мать не разрешает ему поздно домой возвращаться. Молодые люди продолжали встречаться, но Виктор все вздыхал, молча провожал до дома, по-прежнему не решаясь сказать ей о своих чувствах. Девушке больше нравилось наблюдать за ним со стороны, когда он, напевая, тихо аккомпанировал себе на гитаре. Но со временем и это ей наскучило. Вскоре Виктор услышал, что девушка стала посещать городской парк, и это неприятно поразило его. Дело в том, что гитлеровцы запрещали заходить в парк гражданскому населению. Гуляли там только немецкие офицеры. Правда, разрешалось заходить туда нашим девушкам. Виктор болезненно реагировал, когда приятели, поддразнивая его, напоминали о девушке. И вот однажды пришла ему в голову дерзкая мысль — проникнуть в парк. Неужели и вправду она там бывает? Но как это осуществить? На помощь пришла соседская девчонка, с которой до войны учился в одном классе. Она предложила Виктору переодеться девушкой. На том и порешили. Вместе с подружками она обрядила его в свое платье, дала туфли на каблуках, шляпку, ридикюль. Ему завили волосы, подвели ресницы, накрасили губы. Не парень, а девушка, не девушка, а загляденье. Виктор волновался. В парк он не шел, а летел, хоть совсем неудобно было на высоких каблуках. Его все время клонило вперед, и, чтобы не расшибить нос, он быстро-быстро переставлял ногами. Сбившиеся в кучку девчата, глядя ему вслед, давились от смеха. Уже возле парка Виктор достал из ридикюля зеркальце. Действительно красивый, как никогда. Кокетливо помахивая ридикюльчиком, прошел с независимым видом мимо солдата, стоявшего у входа в парк.
Виктор побродил немного по аллеям и вдруг встретился со своей знакомой, шедшей под руку с немецким офицером. Виктор узнал ее, растерялся, даже забыл, что он в женской одежде. Вот сейчас она поздоровается и скажет гитлеровцу. Тогда — конец. Виктор слышал, как расправились немцы с проникшим в парк парнем. Раскачали его и швырнули через трехметровую ограду на асфальт. К счастью, все обошлось, девушка не обратила на Виктора внимания. Постепенно он пришел в себя и начал опять входить в роль девушки.
Солнце не спеша садилось за горизонт. Виктор, задумавшись, шел по аллее. Неожиданно дорогу ему загородили двое офицеров. Он хотел их обойти. После недавней встречи, так взволновавшей его, Виктор как-то выпустил из головы, что переодет девушкой, напряг мускулы. Но когда один из офицеров произнес: «О, барышня, гут» — и взял его за руку, он, как мог, расслабился. Только бы не выдать себя, нужно сыграть свою роль до конца.
Один из офицеров пошел дальше, а тот, что похвалил, взял Виктора под руку, спросил:
— Как тебья зовут?
Об этом ни Виктор, ни те, кто его одевал, и не подумали.
— Викто… — машинально произнес он и запнулся.
— О, корошо, корошо имья Виктория. Это — победа.
Виктор не знал значения этого слова. О какой победе плетет немец? Но переспросить не решился. Он заметил, что немец все время норовит заглянуть ему в глаза. Осмелев, Виктор не стал отклоняться, бросая на офицера встречные взгляды. Тому это понравилось, он заулыбался, сказал, что впервые видит Викторию в парке. Теперь Виктор опасался только одного, чтобы еще раз не встретиться со своей знакомой. Поэтому обрадовался, когда офицер предложил зайти в пивнушку. Сев за столик, немец спросил:
— Что ты пьешь?
— Все, — ответил Виктор.
— Я люблю, когда, как это… барышня не ломается.
Офицер считал, что сегодня ему повезло, с удовольствием наблюдая, как его «Виктория» пьет наравне с ним. Он пододвинул стул поближе, пытаясь под столом осторожно дотронуться до колена. Виктор это сразу почувствовал. Этого еще ему не хватало. Ведь ноги у него, как у того голенастого петуха, и немец сразу поймет, с какой «девушкой» он имеет дело. Виктор оттолкнул руку офицера. Немец недовольно поморщился, прикусил верхнюю губу.
— Я не люблю грубостей.
— А я не грубиян.
Виктор снова как бы отключился, забыл о своей роли. Но и офицер не заметил, что Виктор говорит от лица мужчины. Его больше беспокоило, что он никак не может склонить «девушку» к интимному разговору. Хотя вроде бы и выпила уже прилично, да вот все по сторонам оглядывается, наверное, стыдится присутствующих.