ло к моему аресту. Сразу же после этого я перестал общаться с этими господами, так как не хотел иметь ничего общего с предателями. Улучшив момент, я с удивлением сумел даже увидеть их подписи под доносами. Я никогда не смог бы поверить в это.
Нас пытались сломить и с помощью голода. Вместо обычного суточного пайка нам стали выдавать по 400 граммов хлеба в день и тщательно отмеренную порцию теплого бульона, который выдавался в присутствии конвоира. На самом деле это была просто вода со жгучей крапивой. Если повезет, то там можно было найти и стручок гороха. Если «в меню» входил картофель, то две-три картофелины из четырех обязательно были гнилыми. Сахара нам не полагалось ни кусочка. Мы старались между собой вести беседы на отвлеченные темы, чтобы скоротать время, читали стихи, обсуждали историю Германии, играли в шахматы, пели. Избегали только одной темы, как бы ни желали противоположного русские: мы никогда не говорили о политике.
Еще одним гостем был лейтенант Брейнинг, шваб. Его время от времени приводили к нам сотрудники НКВД. Мне показалось, что он слишком многое принимает близко к сердцу.
Перед строем всего лагеря, в котором стояли даже повара и прочий обслуживающий персонал, переводчик зачитал приказ гвардии майора Кудряшова, согласно которому Кроме, фон Белов и я должны были предстать перед судом военного трибунала в Казани. По мнению русских, даже самые ненадежные и твердокаменные из тех, кого вызывали на допросы, должны были стать более гибкими и выразить готовность стать членами Национального комитета. Прекрасно! Бывший советник военного суда Кляйн одним из первых вступил в Национальный комитет, превратившись в предателя. В отсутствие Кляйна его денщик, некий унтер-офицер вермахта, был приговорен к смерти. Всего несколько недель назад сам Кляйн выносил подобным людям смертные приговоры, но теперь они вместе сидели за столом, и один прислуживал другому.
Постепенно наши лица все больше зарастали, но никто не брил нас. Самым большим подарком для нас было, когда под покровом ночи кто-то из наших парней приходил навестить нас и приносили немного хлеба. Они отрывали этот хлеб у себя. Кроме того, нам рассказывали последние лагерные новости. Поскольку все это происходило в предбаннике, Бёвен не мог установить, кто именно был у нас в гостях. Хлеб честно делили на всех, даже Бёвен получал свою долю, чтобы он не догадывался о том, что мы знаем о его роли в нашей камере.
Мы находились в заключении уже месяц, и вот уже неделю, как меня не вызывали на допрос. Вероятно, русские поняли, что мой случай безнадежен. Папка с моим делом после каждого очередного допроса становилась все толще, но результат был одинаковым – ничего! В это время наша компания заключенных выросла. К нам присоединился старший по лагерю, мой последний полковой начальник полковник Рейниш из Кернтена. Он был наказан по приказу самого министра внутренних дел республики Татария[4]. Предлогом было то, что когда министр выходил из какого-то помещения, то заявил, что там грязно. Реальной же причиной было, конечно, отвращение, которое полковник Рейниш питал к политике. В дальнейшем ему пришлось оставить пост старшего по лагерю. Его место занял майор Фридель из Швабии, который больше отвечал ожиданиям русских.
И вот случилось так, что ежедневная рутина была нарушена. Нас с Кроме и фон Беловом отвели в баню, побрили и выдали чистую одежду. Конвоир распорядился, чтобы мы были готовы к отъезду, который должен был вот-вот состояться. Куда нас отправят? Одетые и с немногочисленными пожитками наготове, которые нам недавно привез «соглядатай», мы попрощались с остальными сокамерниками. Наступил вечер, и в камере довольно быстро стемнело. Бёвен явно чувствовал себя не в своей тарелке. Когда я подошел к нему, чтобы попрощаться, я обратил внимание, что его лоб покрылся испариной, а руки стали влажными. Со словами:
– Я никогда не стану предателем, – я попрощался с ним, посмотрев прямо в глаза.
Из лагеря в монастыре в лагерь «Кама»
Вот и остался позади лагерь в монастыре. Мы втроем шли друг за другом. Впереди шагал конвоир, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком, а сзади – еще двое, один с автоматом, второй – тоже винтовкой со штыком. Выходило по охраннику на каждого – мы, должно быть, считались настоящими злодеями! Сегодня 21 сентября, то есть мы провели в томительном заключении почти пять недель. Шепотом мы обменивались мнениями о том, куда нас могут вести. Здесь было три возможности: тюрьма в Елабуге, суд военного трибунала в Казани или только что созданный лагерь «Кама», развернутый в городе монастырей Елабуге прямо на берегу реки Кама. Вот перед нами показалась тюрьма, но мы прошли мимо. Оставалось два варианта: путь к пристани, откуда нас должны были отвезти в Казань, или дорога в лагерь на Каме.
Русские и татары, проходя мимо, с любопытством рассматривали нас. Теперь нас вели по улице, которая выходила прямо к лагерю «Кама», но по ней же можно было пройти и на пристань. Я хорошо знал эти места, так как впервые побывал здесь еще в мае, когда со своими подчиненными разгружал на пристани баржу с мукой. В памяти сохранилась необычная картина, когда пожилая женщина в шубе и с охотничьим ружьем выполняла функции часового при хлебных запасах.
Вот мы миновали перекресток, и теперь цель могла быть только одна: лагерь «Кама». Нам приказали остановиться перед недавно построенным лагерем, где передали в руки дежурного офицера.
Мы думали о том, что с нами будет дальше. Прежде чем мы вошли на территорию лагеря, дежурный офицер по фамилии Брянцев запретил нам разговаривать. Немногих обитателей лагеря отправили по баракам. Нас быстро провели через лагерь к большому зданию, значительно превосходившему размерами все остальные. Вскоре мы оказались в большой комнате на втором этаже. Перед дверью выставили часового-красноармейца.
К нашему великому удивлению, комната оказалась обитаема. Там уже находились трое в совершенных лохмотьях, с бритыми наголо головами и белыми как смерть лицами. Их в тот момент как раз допрашивала женщина-еврейка.
– Они посадили нас вместе с серьезными русскими преступниками! – прошептал я подполковнику фон Белову. Мы прошли в другой конец комнаты и побросали свои вещи на железные койки, а затем принялись с любопытством ждать, что же будет дальше. Уведут ли этих русских? Будут ли нас заново обыскивать?
Одна из трех фигур направилась в нашу сторону. Перед нами предстал мужчина с гладким черепом, живыми синими глазами и острым, слегка крючковатым носом. Кожа была бледной, как у трупа. Слегка поклонившись, незнакомец проговорил:
– Разрешите представиться: лейтенант Херфурт.
Мы удивленно переглянулись:
– Как, вы немцы? А мы подумали, что вы русские!
С несколько грустной улыбкой Херфурт ответил:
– Вы правы, господа! Мы теперь не похожи на немцев, но, если кому-то придется просидеть два года в тюрьме, его одежда будет выглядеть не лучше.
– Как так могло получиться, что вы пробыли два года в тюрьме? – стали расспрашивать мы, полные любопытства. Ведь перед нами стоял «старый» пленный, который по воле злого рока попал в неволю сразу же после начала войны.
После того как женщина-доктор вышла, мы представились нашим новым товарищам и выслушали их историю. Все трое: лейтенант Херфурт, фельдфебель Эйбель и унтер-офицер ван Альст попали в русский плен в 1941 году. Херфурт был летчиком-истребителем, Эйбель – связистом, а ван Альст – мотоциклистом в разведывательном батальоне. Их привезли в Елабугу и посадили с прочими пленными, которых тогда было немного. Кормили очень плохо. Вскоре русские предприняли попытку подорвать моральный дух военнопленных. Херфурт был назначен старшим в лагере и, в отличие от лейтенанта Райера, отказался участвовать в предательстве. Его твердость и честность послужили примером для некоторых других пленных. В конце концов, в декабре 1941 года русские отправили 16 человек во главе с Херфуртом в тюрьму. Некоторых вскоре освободили, но 8 военнопленных, в том числе и вышеназванная троица, были приговорены так называемым военным трибуналом в составе лейтенанта, старшего сержанта и сержанта к смертной казни. Обвинение зачитало приговор. Они провели в камере смертников 87 дней, каждую ночь ожидая, что их выведут оттуда и отправят на виселицу, но всегда из камеры забирали кого-то другого. Постепенно они устали от каждодневного ожидания смерти. Они рассказали о последних часах вора и убийцы, который метался по камере взад-вперед, как пойманный в клетку тигр, о соседней камере, где какая-то заключенная женщина родила ребенка, о том, как их вдруг перевели в нормальную камеру, переполненную людьми всех национальностей. Половина из тех, кого осудили вместе с ними, давно умерли. Как-то пришел день, когда освободили лейтенанта Вирка. После этого они напрасно ожидали своей очереди, но месяц шел за месяцем, но безрезультатно. Потом они оставили надежды на освобождение. Как-то тюрьму навестил министр внутренних дел Татарской автономной республики, который посетил и камеру, где сидели трое осужденных. Случайно он заметил, что они являются немецкими военнопленными, и приказал перевести их в лагерь для военнопленных. Снова потянулись дни неопределенности, пока наконец сегодня их не перевели сюда. Они едва могли сдерживать свою радость после долгих дней морального напряжения и неопределенности. Они говорили очень быстро, причудливо мешая немецкие слова с русскими. Мы старались скрыть жалость, которую вызвал в нас их вид. Ван Альст с трудом мог передвигаться, а вид оставшихся двоих наводил на воспоминания о больных сыпным тифом. Подробности, которые они поведали нам о той тюрьме, были для нас, жителей Центральной Европы, невероятными, почти невозможными[5].
Через несколько дней после того, как нас отправили в лагерь «Кама», нам пришлось снова побывать в монастырском лагере, чтобы пройти дезинфекцию. Там, для того чтобы повлиять на непокорных, уже распространили слухи, что Кроме, фон Белова и меня отправили на суд военного трибунала в Казань. Несмотря на то что было темное время суток, нас увидели и узнали, и ложь русских была опровергнута. Вот уж действительно, такая ложь имеет очень короткие ноги!