Я снова подумал о первом дне в штрафном лагере. Как же меняется наша судьба с каждым новым днем! Пока мы носим название военнопленных, по-другому и быть не может, никто нас не оставит в покое. Я стал похожим на кролика, запертого в клетке, и мне приходится скакать по ней так, как этого хотят те, что находятся по другую сторону колючей проволоки.
Сквозь тонкую стену послышался какой-то шум. Чьи-то голоса. Я сразу же узнал лейтенанта Остерманна, который сообщил мне, что Хоффманн и Гейсберг тоже находятся здесь.
Сегодня в основном лагере была забастовка. Одновременно военнопленные объявили голодовку. Тех, кого посчитали зачинщиками, всего 32 человека, схватили и бросили сюда, в штрафной лагерь. Все они считали, что забастовка провалится, так как русские уже знали, кто ее организовал. Всегда одно и то же. Предательство!
Я ждал появления начальника лагеря, чтобы официально заявить протест против моего перевода в штрафной отряд. Мне с самого начала было ясно, что ничего из этого не выйдет. Шустер вел себя вежливо и корректно по отношению к нам, но совсем не так он держался с солдатами.
Я с удовлетворением узнал, что лагерных специалистов здесь называют «мясниками». Мало кто здесь любит доктора Хайнрихса, который безжалостно отправляет военнопленных на работы, не выписывая им больничный лист, даже если они едва способны передвигаться. Как жестокая шутка смотрится надпись над штрафным лагерем: «Работа делает тебя свободным!» Когда на рабочем месте появлялся Миндак, главный активист среди антифашистов, то казалось, что перед нами предстает модель для подиумов. Он постоянно менял костюмы, что шились для него в лагерных мастерских, и это ярко контрастировало с лохмотьями пленных. В лагере имелась столовая, которую контролировали антифашисты, и теперь было понятно, откуда у «герра» Миндака деньги на покупку часов, которые являются дорогостоящим и престижным предметом в этом раю. Условия жизни в этом лагере представлялись мне небольшой примитивной моделью того, как живет весь Советский Союз.
К счастью, здесь были и люди, которые по-настоящему достойны уважения. Я здесь познакомился с новыми товарищами, такими как Лаштовиц, Штепат и Шурава, с которыми мы сразу стали добрыми друзьями. Поскольку они уже долго находились в этом лагере и сумели занять хорошие места на заводе, они помогали мне как могли. Я познакомился с ними через своего друга Отто Гётца, который тоже вскоре присоединился к нам, обитателям штрафного лагеря, так как высказывал мысли о побеге. Карл Шурава был телеграфистом в роте связи, и теперь, через пять лет, мы случайно встретились с этим человеком снова. Кроме того, я довольно тесно сблизился с Фрицем Лаштовицем, лейтенантом из Силезии, попавшим в плен после капитуляции в Чехословакии. Фриц здесь самый старший из нас, за что получил прозвище «папаша», а Вольф Штепат, наоборот, самый молодой, и мы звали его «сынок».
Иногда по вечерам нас забирал из штрафного лагеря сапожник, помощником которого работал Фриц. Мы с Фрицем ведем долгие взволнованные беседы о судьбе нашего отечества, на долю которого выпали столь суровые испытания. Мы не знаем, что сейчас происходит на родине, несмотря на налаженную почтовую службу, так как вряд ли информацию пропустит цензура. Мы не теряем веры в наш народ, несмотря даже на то, что видим достаточное количество признаков, заставляющих нас усомниться в нем! Даже русская пропаганда не в силах поколебать нашу позицию. Для нас очевидно, что в это трудное время мы должны продолжать идти прямо и твердо по нашему пути, не сворачивая ни вправо, ни влево. Мы знаем только одну партию, и она называется Германия! Только самоотверженный труд на благо всего немецкого народа поможет нам оправиться от ран, нанесенных этой злосчастной войной!
Не ставя меня в известность, Фриц сумел устроить меня в бригаду сварщиков в «Ловаг». Я теперь работал сверлильщиком, что дало мне возможность оставаться на территории лагеря.
Прямо рядом со штрафным лагерем стояли несколько летних палаток, в которых всегда было полно военнопленных. В одной из таких палаток была организована мастерская. Здесь мы вместе с квалифицированными сварщиками и слесарями готовили детали для сельскохозяйственных комбайнов. Каждые 8—10 дней за этими деталями приходил грузовик. Этот труд хорошо оплачивался. Получив за первый месяц работы 150 рублей, я чувствовал себя Крезом. Вместе с Отто Гетцем, который начал работать здесь еще раньше, чем я, бывшим старшим по лагерю в Кызылтау Корфом, Фишером, Зелмером, Гюнтером и Франке мы сплотились в небольшую группу, хорошо сработавшуюся друг с другом. Но мы поддерживали хорошие отношения и с остальными нашими товарищами. Необычно (для меня) высокий заработок позволил мне немного восстановить силы, поскольку я мог позволить себе покупать продукты дополнительно к пайку. Это сразу же дало свой эффект, так как с полным желудком и мир выглядит по-другому! Часть своего заработка я потратил на закупку изданного в Москве учебного материала по английскому языку. Сборник «Письма с фронта», переведенный Бернардом Исааком, ничего не стоил. На странице 171 в нем описывается, как женщина-тракторист, после того, как из какого-то поселка изгнали его жителей, раскопала несколько немецких могил. Кости мертвецов оказались разбросанными населением повсюду, и даже собаки играли с ними. Обрабатывая землю плугом, та женщина не двигалась прямо по полю, а вместо этого выкапывала гусеницами кости, что лежали повсюду вокруг.
Вот уже больше двух недель в лагере царила дизентерия, которая распространялась все больше и больше. Русской женщине-врачу пришлось даже организовать здесь блок-изолятор. Стоит только подумать, что мы живем уже в 1947 году и война кончилась вот уже два года назад, как тут же задаешься вопросом: как такое может быть? Но, прожив здесь эти два года, любой может сложить вместе детали общей картины. Недостаточные по количеству и низкие по качеству пайки военнопленных приводили к тому, что все до одного здесь страдали от недоедания, испытывали хроническое чувство голода и находились в постоянном поиске дополнительного питания. От этого людям в голову приходили самые абсурдные идеи, способные родиться лишь в воспаленном мозгу больного человека. Поэтому, пока остальные были заняты своей работой, эти люди собирали корешки и траву, которые добавляли в суп, полагая, что от этого он станет сытнее. Они пытались добыть себе в обмен на что-то рыбу, которая в теплое время года ловилась плохо и имелась только в очень соленом виде, которую тут же жадно поглощали. Возникающую от этого жажду они утоляли обычной некипяченой водой из-под крана, а когда ее не было поблизости, то пили практически из любого источника, даже непригодного для питья. Отсутствие должного уровня гигиены на кухне значительно увеличивало риск инфекций. А еще столовые принадлежности, сделанные в основном из цинка на заводе «Коммунар», которые военнопленные носили с собой. Несмотря на то что в городской больнице уже умерло довольно много больных дизентерией, питание для больных после этого никак не улучшилось. Русская женщина-врач, стараясь изо всех сил, чтобы никто из больных не умер здесь в лагере, делала им уколы, которые на короткое время стимулировали работу сердца. Это означало, что они просто умрут в машине по дороге в больницу, а не в лагере!
Число заразившихся в результате эпидемии росло с каждым днем. Те, кто остался здоров, по вечерам были вынуждены тащить на себе обратно в лагерь своих больных товарищей, которых не удалось отстоять от отправки на работы. По утрам рядом с лазаретом выстраивалась очередь примерно из 70 человек. Когда наступло время перерыва в работе, ответственный за пропагандистскую работу лейтенант Макаренко, офицер высокого роста с грубыми манерами, провожал самых слабых до ворот лагеря, подбадривая их пинками и ударами кулаком, чтобы они не отлынивали!
Эта эпидемия, продлившаяся почти четверть года и унесшая жизни многих военнопленных, напомнила картину 1944 и 1945 годов, когда в лагерях в районе Запорожья умерло 10 тысяч немецких военнопленных. Выжившие тогда продержались дольше, чем те, кто стал жертвой нынешней эпидемии, превратившись в стариков, слабых и немощных, напоминавших жалкие тени себя прежних.
Каждые четыре месяца проводилась так называемая «медицинская комиссия», или, как метко окрестили ее обитатели лагеря, «выставка плоти». Многие, и я в том числе, считали, что во всем виноваты те женщины, которые называли себя врачами: нужно совершенно лишиться рассудка, чтобы записывать в первую рабочую группу тех, кто совсем для нее не пригоден. Мне до сих пор не выпало «счастья» предстать перед данной комиссией, где я должен был бы на глазах всех этих женщин демонстрировать свое укрепившееся здоровье. На этом рынке рабов, как и в Средние века, определялось, кто из невольников-военнопленных все еще способен трудиться. Любые разногласия между членами комиссии относительно работоспособности тех, кто представал перед ними, исключались. Типичным доказательством того, что человек пригоден к работе, являлось то, что он еще был способен держаться на ногах!
Все пленные, за исключением тех, кто был занят на производстве, зарабатывали очень мало. Те, кто работал на стройке, должны были довольствоваться тем, что пронырливый обманщик бригадир (а здесь нигде не обходилось без мошенничества) выписывал на всю бригаду несколько рублей. По крайней мере, бригада зарабатывала хоть что-то, а ее начальник постоянно выплачивал кое-кому из ее членов больше, чем они зарабатывали на самом деле. Остальным полагалось меньше. В конце месяца бригадир делил выделенную ему сумму по своему усмотрению. Неудивительно, что львиная доля заработанного доставалась ему. Лишь немногие делили заработанные деньги честно.
Но даже свои 200 граммов хлеба и приготовленный для него обед военнопленный получал, чтобы он повышал процент выполненной им работы. Таким образом, мы уже выполняли по 500 процентов работ, предусмотренных нормативами!
В самом лагере строилось новое здание. Здесь работали те из нас, кому было запрещено покидать территорию лагеря, так как предполагается, что они склонны к побегу либо они ждут приговора военного трибунала. В лагере имелось два информатора НКВД, которые уже успели отправить нескольких человек русским под нож. Главным из них был работник прачечной, который мечтал получить сержантский чин. Подозреваемых направляли к нему, и, слушая их невинные разговоры, этот человек узнавал то, о чем надлежало информировать администрацию. Часто в прачечную специально присылали военнопленных из других лагерей, чтобы узнать, что они думают. Пиком этой грязной работы стал случай, когда этот человек подвел своего лучшего друга Руди, саксонца из Дрездена, под военный трибунал, на котором сам и выступал свидетелем. Руди приговорили к 15 годам каторжных работ. Многим пришлось затем последовать за Руди, но даже в газете «Трибуна», которую нам доставляли из восточного сектора Берлина, и в другой прессе явно проскальзывали грязные мысли так называемых журналистов.