и в атмосфере уныния. Тяжелое разочарование отказом русских придерживаться Московского соглашения, а также всеобщая неуверенность в будущем не дала нам создать соответствующую праздничную обстановку. У других наших товарищей, которые жили в обстановке еще большей скученности, чем мы, и чья жилая казарма напоминала кроличью нору, даже сэкономленная на Рождество еда не смогла поднять настроение. В нашем крыле на верхних нарах Гётц, Корф, Дерр, Бреске, Шрётер и я праздновали канун Рождества. Мы не позволяли овладеть собой унылому настроению и мысленно находились в родном доме. Мы пели старые традиционные немецкие рождественские песни. Как ангельское приветствие мне почтой из дома пришло фото от моей малышки жены. Но даже ее лучистая улыбка не могла удержать меня от моего следующего шага – отказа выходить на работы.
После разговора с лейтенантом Дёрге я пришел к однозначному решению, что ничто не сможет заставить меня отказаться от мысли поскорее вернуться домой. И если даже я останусь в этом одинок, все равно с 1 января я пойду на этот шаг в знак протеста и для того, чтобы положить конец неопределенному положению, в котором я оказался. Я знал, что Дёрге не совсем согласен с моим планом побега, но я все равно не мог отбросить его. Я должен протестовать, я просто не мог больше молчать.
Мой товарищ венгерский лейтенант Густи отправляется домой после более чем годовой задержки, и я прошу его написать моей жене и описать истинные обстоятельства, в которых мы здесь находимся в плену. Я сделаю все возможное, чтобы на будущий год бежать. И если до конца года от меня не будет вестей, это будет означать, что ей больше не следует ждать моего возвращения домой.
Вся наша рабочая бригада, наверное, будет бастовать. Мы и так практически совсем не работали в последнюю неделю старого года. Корф, Гётц, Ann, Франке и я формально выходили на работу до 31 декабря 1948 года, но ничего не делали.
Закончился 1948 год. Практически никто не решался пожелать своим товарищам по несчастью скорейшего возвращения домой, поскольку это превратилось просто в затасканную фразу. В лагере было открыто помещение, которое громко назвали «рестораном», с целью облегчить тягостную атмосферу, царившую среди военнопленных. Здесь было даже пиво, и отбивал такты джаз-банд. Военнопленные распевали с мрачным юмором висельников: «Скоро домой, разве же это не прекрасно? Мы уже слышали, что нас отправят туда в 1950 году».
Тот, кто следил за цифрами в прессе, знал, что на территории Советского Союза все еще находилось более 400 тысяч немецких военнопленных.
В бригаде Лёркена бежали старый информатор НКВД и бывший старший по лагерю вместе с бывшим офицером СС. Тот решился броситься в воду после того, как не удалась попытка бежать с женщиной-украинкой. Пока не нашли никаких следов беглецов.
Глава 4Под следствием за отказ от работы
Утро 2 января, первый рабочий день в Новом году. Угрюмые военнопленные поднялись с нар. После умывания и завтрака последовал приказ: «Строиться на улице на работу!» Не обращая внимания на это, я остался в постели. Я уже сообщил своему новому командиру взвода Брёунлиху, что не собираюсь выходить на работу.
Большое помещение почти полностью опустело. Некоторые пленные, те, что получили освобождение от работы по болезни, занимались уборкой. Остальные, назначенные в ночную смену, разлеглись по кроватям. Гётц, Корф, Дерр, Франке, Бреске, Мютшеле и Шрётер остались в комнате вместе со мной, хотя они тоже должны были выйти на работы. Дежурный немецкий офицер переписал фамилии тех, кто не вышел трудиться.
В 9:30 весь лагерь, за исключением тех, кто находился на работах, должен был построиться в лагерном дворе на перекличку. Anna еще ночью вызвали на допрос, с которого он до сих пор не вернулся. Мы не знали, что произошло, но подозревали, что он неосторожно обмолвился о чем-то, и об этом сообщили русским.
Я предусмотрительно надел свою шинель. Пока мы стояли во дворе, появился дежурный офицер, назначенный на эти сутки. Он назвал имена нас восьмерых, отказавшихся от работ, и повел нас к караульному помещению. Там он спросил каждого, почему мы не вышли работать. Русский записал наши ответы и вызвал коменданта лагеря. Нас отвели в административный корпус за территорию лагеря и заперли в пустой комнате. Вскоре к нам присоединился девятый уклоняющийся от работ – лейтенант Ханс Менден из Фаллендара близ Кобленца. Ухмыляясь, Менден рассказал, что сначала его пропустили и не внесли в список, но затем спохватились и отправили вслед за нами. Прошло какое-то время, прежде чем комендант лагеря майор Гуденков, который уже успел доложить о необычном происшествии своему начальству, начал вызывать нас по одному к себе в кабинет, где уже собрались несколько офицеров и женщина-переводчик из администрации основного лагеря. Меня вызвали пятым по счету. Было около полудня. Сидевший во главе стола Гуденков грозно спросил меня:
– Почему вы отказываетесь работать?
– Потому что Россия не выполняет условия Московского соглашения! Кроме того, как пленный немецкий офицер, я не обязан выходить на работу. Поскольку Россия с ноября 1946 года является страной – членом организации Международного Красного Креста, положения Гаагской конвенции теперь касаются и Советского Союза.
Гуденков переспросил:
– Вы категорически отказываетесь работать?
– Да.
– Я приказываю вам выйти на работу!
– Вы не можете отдавать мне приказы, у вас нет на это права. Об этом говорится в положениях Гаагской конвенции.
– Хорошо, вы можете идти.
После этого меня отвели к остальным, тем, кто уже побывал у коменданта до меня. Когда мы все собрались, нас снова отвели на гауптвахту, где нам вручили наши вещи и запретили возвращаться в лагерь. После тщательного обыска нас посадили в грузовик и отвезли в административную зону основного лагеря, отделенную от остальной территории колючей проволокой.
К нашему удивлению, мы оказались там не одни. Сюда уже доставили двух австрийцев, фон Нойрата и доктора Зиппеля, а также лейтенанта Хайнриха Бауэра из Кронаха. Австрийцы, которых вот уже больше года как должны были отправить домой, все еще боролись за то, чтобы местные власти признали их национальность (русские считали их немцами), а Бауэр находился под следствием, так как после того, как его поставили в известность о том, что он не будет отправлен домой до 31 декабря 1948 года, он сорвал злость на портрете Сталина на стене. На самом деле Бауэр просто снял и поставил портрет в угол, не причинив никакого вреда, но чересчур усердные антифашисты немедленно донесли.
В длинном бараке было достаточно места для двенадцати человек. Дрова или уголь доставлял немец, старший по лагерю. Нам теперь оставалось просто ждать, что будет дальше. Еду доставляли нам вовремя и без нареканий. Мы проводили время за играми, дискуссиями, пением и чтением стихов. Я возобновил свои занятия по русскому языку, а фон Нойрат проверял мои знания.
Первые слушания начались 5 января. Три офицера-дознавателя с помощью трех женщин-переводчиц работали над подготовкой обвинительных заключений против нас. Текст переводили на немецкий язык только после того, как мы уже подписывали русский вариант.
В газете от 13 января было помещено заявление ТАСС, согласно которому все немецкие военнопленные подлежали репатриации с территории Советского Союза в течение 1949 года. Мы долго обсуждали его с русским лейтенантом из администрации, который был ответственным за занесение в дело данных о состоянии нашего здоровья. Опять все то же самое: эти люди лицемеры.
18 января Бреске, объявившего голодовку, отправили в госпиталь. Апиа, который находился в тюремной камере по обвинению в том, что он был главным заговорщиком, и который по этой причине тоже объявил голодовку, снова отослали туда же, в госпиталь.
Обвинительные акты были подписаны 21 января. Я потребовал присутствия представителя Красного Креста из какой-нибудь другой страны, а также лейтенанта Адама из лагеря 7100/2 в качестве переводчика, чтобы быть уверенным, что перевод будет правильным.
День 25 января выдался облачным. Очень рано появился немецкий старший по лагерю, который приказал нам собрать вещи и отправляться к караульному помещению. Мы попрощались с фон Нойротом и Зиппелем и отправились туда же, куда неделей раньше нас уже отбыл лейтенант Бауэр. Мы ничего больше не слышали о нем, за исключением слов кого-то из солдат, который также предстал перед трибуналом по какому-то незначительному обвинению, но был отправлен обратно в лагерь. Тот солдат сообщил нам, что Бауэра приговорили к 25 годам исправительных работ. Весь процесс слушания его дела занял едва ли не 10 минут. Бауэру было достаточно лишь утвердительно ответить на вопрос: «Вы действительно сняли со стены портрет генералиссимуса Сталина?» После этого суд сразу же встал и зачитал приговор.
Перед судом военного трибунала
Перед караульным помещением нас передали трем караульным, которые в сопровождении переводчика из НКВД, молодого человека в звании лейтенанта, отвели нас в город. По словам переводчика, нас ведут в здание суда, где сегодня будут рассматриваться выдвинутые против нас обвинения. Мы медленно брели по обледеневшим кривым улочкам. По прибытии к большому темному зданию, где нас должны были судить, нам сначала пришлось подождать несколько минут. Потом нас повели вверх по лестнице четырехэтажного здания. Нас заперли в какой-то комнате. После примерно часа ожидания всех нас повели в зал заседаний суда. Там уже находились двое юристов (обоего пола), назначенных нашими защитниками. Мне это совершенно не нравилось, да и мои товарищи не желали иметь с ними ничего общего. Мы заявили, что сами будем защищать себя.
Нам возразили, что мы можем поступать как угодно, но эти люди в любом случае должны находиться в зале, так как им это приказали. Представителя Красного Креста нигде не было. И Адама, которого мы желали видеть своим переводчиком, тоже не пригласили на слушание.