Нам предложили присесть на табуреты там, где находилась скамья подсудимых. Позади нас сели четверо охранников. Вскоре появился прокурор, а сразу же вслед за ним – судья с двумя помощниками. До нашего сведения довели, что чуд представлен следующими лицами: судья – подполковник юстиции Малихин, его помощники – майор Ессельин, сержант Шён; прокурор – майор юстиции Сучба. Имен представителей защиты мне не сообщили. Переводил переводчик из лагеря 7100.
Сначала судья установил наши личности. После того как с формальностями было покончено, были зачитаны обвинительные заключения, в которых нам всем вменялся в вину отказ от работ. Обвинение классифицировало это как саботаж. Потом был заслушан индивидуально каждый из обвиняемых. Наша точка зрения была общей и состояла в следующем: Советский Союз не выполнил соглашение, подписанное в Москве в апреле 1947 года вместе с представителями Англии, Америки и Франции. Будучи немецкими офицерами, находящимися в плену, по правилам, определенным Гаагской конвенцией, мы не были обязаны работать. Мы работали до этого момента, чтобы не усугублять обстановку общего давления на нас. Теперь мы протестуем против невыполнения советской стороной Московского соглашения, требуем немедленной репатриации и условий содержания, согласно положениям Гаагской конвенции и Женевского договора. Судья сообщил нам, что Советский Союз является членом Международного Красного Креста и выполняет положения устава данной организации, но мы все равно будем наказаны. Кроме того, все немецкие офицеры званием до капитана были обязаны работать, согласно распоряжению из Москвы. Мы потребовали, чтобы нам показали это распоряжение, но нам было в этом отказано. Продолжая свою речь, Малихин заявил, что отказ от работы в Советском Союзе трактуется как подрыв устоев социализма и относится к особо тяжким преступлениям. Наши протесты и приводимые против этого аргументы в расчет не принимались.
Свидетелями против нас выступили комендант лагеря 7100/6 майор Гуденков, дежурный офицер, старший казначей Брёунлих и капитан Аулих. За исключением Брёунлиха, который вел себя очень разумно, все они обрушились на нас с обвинениями. Аулих, продемонстрировав всю низость своей натуры, выдвинул обвинения против Anna. Гуденков выдвинул несколько ложных обвинений, которые мы опровергли. Но судья не обратил внимания на наши возражения. Прокурор сидел с невозмутимым лицом, будто знал, что нас осудят в любом случае.
Когда я посмотрел на нашу скамью подсудимых, то представил себе, что там сидят те, кто нас сейчас судит. Никто из нас, обвиняемых, не показывал ни малейшего страха или даже волнения перед тем, что должно произойти дальше. Каждый из нас играл собственную игру, и каждый представлял себе ее возможные последствия. Когда Франке пожаловался суду на то, что советский прокурор ссылается на Нюрнбергский трибунал, делая параллели с нашим случаем, то он как будто потревожил гнездо шершней. Франке процитировал то, что советский прокурор в действительности заявлял в Нюрнберге: «Германия оставила о себе память, и Советский Союз будет помнить об этом!» Судья и прокурор прекрасно поняли, что он имел в виду.
С той и другой стороны в ход шли самые яростные аргументы. Мы с товарищами понимали только малую часть из того, что говорилось. В своей речи в нашу защиту адвокат просил принять во внимание, что не были представлены доказательства того, будто из Москвы поступал приказ о том, что немецкие пленные офицеры должны были работать.
Ближе к полуночи судья встал и объявил перерыв до следующего дня. Нам пришлось просидеть на скамье подсудимых 14 часов. Я не ожидал, что все это продлится так долго. Защитники дали нам надежду на то, что все может ограничиться дисциплинарным взысканием. У нас тоже создалось впечатление, что Малихин прервал заседание для того, чтобы оставить все в подвешенном состоянии. Позиции обвинения были довольно шаткими. Кроме того, Малихину нужно было получить новые указания. Наши конвоиры, которым пришлось присутствовать в зале все время заслушивания нашего дела, также придерживались того мнения, что нас не осудят. Я же имел прямо противоположное мнение, так как мы создали опасный прецедент, и многие могут последовать нашему примеру.
На обратном пути в лагерь мы улыбались. Ведь в суд даже специально пригласили парикмахера, который должен был остричь нас после заседания. Фон Нойрат и Зиппель изумились, когда мы встретились с ними в изоляторе; они внимательно выслушали наш рассказ о произошедшем в суде.
На следующий день после полудня мы сидели в здании суда в том же порядке, что и вчера. Появились те же лица, только свидетелей на этот раз не вызывали. Снова перед нашими глазами начали прокручивать ту же картину, только в несколько усеченном виде. Каждому из нас предоставили последнее слово, после чего объявили перерыв.
Примерно через четверть часа судьи вернулись, чтобы объявить свой вердикт. Мы встали с мест. От лица народа «самого социалистического государства в мире» за саботаж, противоречивший статье 206/П Уголовного кодекса Украинской ССР: обер-лейтенант немецкого вермахта Зане Мютшеле и лейтенанты Курт Ann, Оскар Франке, Георг Бреске и Вольф Шрётер приговариваются к 10 годам принудительных работ; капитаны Зигфрид Корф и Эдельберт Холль, обер-лейтенант Отто Гётц, лейтенанты Отто Дерр и Ханс Мендес – к 8 годам принудительных работ. Обжалования можно подавать в течение ближайших 5 лет в Верховный военный трибунал в Киеве.
Пока судья зачитывал приговор, я пристально смотрел на него, не отрывая взгляда. То же самое делали и мои товарищи. Похоже, судье это совсем не нравилось.
Вскоре мы оказались в помещении одни, в присутствии только охраны и переводчика. Нам приказали собрать вещи. Переводчик кратко проинструктировал нас, потом нас повели вниз и заперли в тюремной камере в подвальном помещении. Местные полицейские были настроены к нам очень враждебно, однако они несколько смягчились, узнав, что мы являемся осужденными военнопленными. Всего через несколько минут нас по одному стали выводить из камеры. Через глазки в других камерах на нас были направлены любопытные взгляды. Здесь, в подвале, сидели самые разные представители сброда, в том числе и женщины.
Лагерный парикмахер дожидался нас в умывальном помещении. Несколькими быстрыми движениями руки он обрил нам волосы. Женщина-переводчик из лагеря была здесь же, чтобы помочь нам с заполнением наших личных дел, которые должны были на нас завести. Даже интересно, насколько хорошо здесь организована система. Пока дежурный милиционер мазал мои руки черной краской, чтобы снять отпечатки каждого пальца, я слышал, как Шрётер говорит иронично и презрительно женщине-переводчице: «Уважаемая госпожа, готовы ли вы выйти за меня такого замуж?» Я обернулся и увидел, как он стянул с головы небольшую круглую шапочку и отвесил женщине глубокий поклон. Я не мог сдержать смех: этот парень 187 сантимеров роста с телом со всеми признаками недоедания, с крупной головой и большими выпученными глазами делает предложение женщине-переводчице в вестибюле тюрьмы ГПУ[24] после заседания военного трибунала.
Вскоре все необходимые формальности были выполнены, и вот мы снова сидим в маленькой камере, где едва хватает места на десять человек. Ведро в углу, предназначенное для отправления нужд заключенных, распространяет зловонный аромат. На потолке и стенах наши предшественники нацарапали свои имена и количество лет, согласно полученному приговору. Но я увидел здесь только русские имена.
Мы не были знакомы друг с другом достаточно близко и не общались часто вплоть до того дня, когда отказались от работ. Поэтому за время ожидания суда у нас было достаточно возможностей познакомиться друг с другом лучше. Теперь же, после оглашения приговоров, мы оставили формальности и стали обращаться друг к другу на «ты».
Незадолго до полуночи дверь в камеру распахнулась, и нам приказали выходить. Снаружи дожидались четверо милиционеров, которые должны были доставить нас в городскую тюрьму.
В районной тюрьме в Запорожье
Стояла ясная холодная ночь. Город мирно спал, и только окрик «Стой! Кто идет?» тюремного часового на угловой вышке тюрьмы вырвал нас из дремы. Ненадолго открылось маленькое зарешеченное окошко в большой железной двери. Потом показался надзиратель, который забрал для проверки у старшего конвоя наши документы, затем с грохотом распахнулась дверь, и мы оказались в небольшом дворике, отделенном от остальной территории решетчатой дверью. Сопровождающему нас конвою пришлось дожидаться за территорией тюрьмы, и только один сержант последовал за нами за высокий каменный забор, предварительно оставив свое оружие тюремным караульным.
Второй надзиратель провел нас ко второй двери в здание. Это здание со множеством дверей показало нам, что теперь мы находились в самой тюрьме. Несмотря на царившую здесь темноту, я мог различить некоторые части здания. Дежурный офицер-милиционер сидел за столом, отделенный от нас барьером. Мы стояли в помещении, похожем на приемную. Сержант-конвоир передал кому-то наши документы и куда-то пропал. Его работа закончилась. Теперь в комнате остались только мы и этот лейтенант. На своем еврейском диалекте он спросил нас, сколько лет нам присудили. Услышав в ответ, что от 8 до 10, он воскликнул: «Мелочь!»
Потом были сверены наши личные дела. Появился надзиратель, который обыскал нас и наши вещи. У нас отобрали бритвенные лезвия, ножи и иголки. Я попытался отстоять фотографии и мой русский словарь, но безуспешно. Вскоре нас поместили в узкую камеру, где не было коек, зато было все то же воняющее ведро. Улегшись на холодном каменном полу, мы заснули и проспали, периодически просыпаясь, до утра.
Когда раскрылось небольшое окошко в двери, мы все уже какое-то время были на ногах. Нам вручили по кружке теплого кофе и по ломтю хлеба, примерно по 600 граммов. Мы с жадностью все это съели. Хлеб едва ли был лучшего качества, чем тот, что нам давали в нашем лагере, к тому же очень сырым.