То, что мы наблюдаем каждый день в столовой, например шумные ссоры, переходящие в драку, у люка на кухне, через который подают еду, невозможно описать. Это было бы непонятно для любого нормального европейца. Я не видел подобных сцен даже в лагерях для военнопленных, где царил еще больший голод. А как обстоят дела на строительных площадках? Ничем не лучше! Бригадиры и «блатные» забирали себе двойные и тройные пайки, которые повара тайно готовили для них отдельно, так как получали от бригадиров деньги за бензин, который неведомыми путями попадает в лагерь. А нам, рабочей скотине, часто не выдавали даже того, что положено. В котел попало вовсе не все, что должно было туда попадать! Очень часто лагерное руководство получает с кухонь мясо, жир, масло, рыбу, макароны и другие высококачественные продукты. Конечный результат, естественно, в том, что широкие массы ничего этого не видели. Никто не осмеливался поднять бурю возмущения против всего этого, иначе от таких просто избавятся. Здесь правил деспотизм! Нормы выработки устанавливались такими же, как и мы, заключенными. Они же здесь работали бухгалтерами, мастерами и ответственными контролерами. Поскольку все они практически ничего не зарабатывали, им приходилось озаботиться тем, как бы добыть деньги другим способом, так как их запросы были относительно высоки – водка здесь стоила недешево! Широкие массы рабочей скотины голодны и хотели жить, и все их интересы были сосредоточены только на еде. А еда находилась в руках у бригадиров, которые могли назначить тебе больший процент выработки, по сравнению с тем, что тебе полагается, согласно нормам. Однако всю работу должен был проверить и подтвердить мастер. Бригадир мог заплатить лишь установленную сумму, а мог подтвердить ту работу, что на самом деле не была выполнена. Тем самым эта сумма тоже могла вырасти. Рабочий был счастлив уже тем, что получал ежедневно свои 450 граммов хлеба и с готовностью отдавал бригадиру большую часть заработанных денег, потому что в противном случае не увидит ни денег, ни еды сверх пайка! Поэтому, как правило, его месячный заработок не превышал 40–50 рублей.
Большинство счастливо, если удается раз в месяц купить буханку хлеба. Этот хлеб из того, что украден работниками пекарен, работающими за территорией лагеря. Трехкилограммовая буханка хлеба стоит от 10 до 20 рублей, то есть половину из заработанных денег. В каждой бригаде есть такие, кто отдает бригадиру все свои деньги. Взамен ежедневно они получают дополнительное к пайку питание, даже если совсем ничего не делают на работе. Это особо приближенные к бригадиру; у них часто гомосексуальные наклонности, и они всегда готовы предоставить себя в его распоряжение. Эти существа не работают, они целый день ничего не делают. И даже охрана ничего не может с этим поделать.
Если бы еще не было этих чертовых маленьких насекомых. С ними бороться просто невозможно; они заползают в каждую прореху в твоей одежде, чтобы добраться до твоей крови. Русские называют их «мошка». Они тысячами роятся вокруг нас. Просто невозможно работать на воздухе без шарфа, который должен быть обмотан вокруг шеи, так как в противном случае насекомые заползают в рот, глаза, уши и нос. Они могут довести до сумасшествия, руки у всех искусаны и покрыты многочисленными маленькими язвочками. Но никто не просит надсмотрщиков об освобождении от работы, так как ответ всегда будет один:
– Нужно работать, собаки!
В полдень температура колеблется между 30 и 40 градусами. Потом к вечеру резко холодает, настолько, что все с удовольствием надевают свои телогрейки.
Меня внезапно отвлекли от моих мыслей. Бывший польский гражданин, выходец с Западной Украины, работавший во время войны в Австрии и вернувшийся оттуда, стал выкрикивать мне:
– Камрад, здесь немка!
И я вдруг увидел неподалеку женщину-блондинку среднего роста и с голубыми глазами. Судя по ее виду, ей было примерно 35 лет.
– Вы немка?
Она посмотрела на меня вопросительно.
– Да, я из Берлина.
Я представился.
– Но как вы оказались в этом забытом богом месте?
С грустной улыбкой, по которой было видно, какую боль и утрату она понесла, женщина ответила:
– Меня зовут Лиза Никель, и меня арестовали на улице около дворца Бельвю в 1947 году. Я замужем и всегда жила в Берлине. Они обвинили меня в том, что я гражданка России, которая прежде проживала в Киеве. Я действительно родилась там, но мои родители немцы, и я уехала с ними в Берлин в возрасте двух лет. Там я выросла и вышла замуж. Но в официальных документах было указано, что я родилась в Киеве, и за это я была приговорена к 10 годам исправительных работ как предатель Родины. Теперь я здесь, и вынуждена работать, как и все остальные. Я едва понимаю лишь самые распространенные русские слова.
Фрау Никель рассказала мне, что она здесь была не одна. После окончания войны из советской оккупационной зоны сюда попали и другие немцы, мужчины и женщины. Но были еще и женщины-фольксдойче с Украины и с Поволжья. Они либо работали на немцев и были высланы в конце войны, либо, как Лиза, оказались в ссылке в качестве пособников врага после того, как началась война.
Вернувшись в лагерь, я рассказал о своей встрече с фрау Никель. Мои товарищи, как и я, были тронуты ее историей. Мы понимали, через что этой женщине пришлось пройти и что еще ожидало ее впереди. Сколько же еще немецких женщин и девушек могли быть угнаны сюда?[32] Я вспомнил о том, что рассказывали мои товарищи, работавшие на заводе электроприборов. Они обнаружили там надписи, сделанные немецкими женщинами на стенах, когда работали на разгрузке этих вагонов. Таковыми теперь были их рабочие обязанности.
Друг, оставшийся на обочине дороги
Оттель внушает мне опасения. Он все еще работает плотником в бригаде, где бригадиром является особенно омерзительный тип. Оттель слишком горд, чтобы отказываться от порученной ему работы. Я был просто шокирован, когда в последний раз видел его в бане. От него теперь остались лишь кожа и кости, как от Шрётера. А ведь он до сих пор был самым сильным среди нас. Возможно, это объяснимо, – для человека ростом 187 сантиметров еды здесь явно недостаточно, даже если бы он совсем не работал. Оттель лежит на своих нарах с отсутствующим выражением лица и не принимает участия в вечернем разговоре. У него температура 39 градусов. Утром он должен отправиться в лазарет, но я надеюсь, что, может быть, до того момента его температура спадет.
К нашему сожалению, Оттелю все же пришлось отправиться к врачам, так как температура у него еще более поднялась. Для него лучше побыть несколько дней там, чем оставаться лежать здесь в бараке. Перед тем как отправиться на работу, мы попрощались со своим другом. Несколько дней мы не могли узнать ничего об Оттеле. Он находился в лазарете 204-й бригады в 4 километрах отсюда.
А в это время я познакомился с латышом, который служил в СС на службе у Германии[33]. Это был высокий парень с открытым, ясным взглядом и приятными манерами. Он хорошо говорил по-немецки. Латыш признался мне, что собирается бежать, так как не собирается провести еще 9 лет в этом аду. Он ненавидит русских, которые, по его словам, угнетают и грабят его страну. Я тоже постоянно думаю о побеге, и мы решили, что побежим вместе. Сначала мы попытаемся пройти через тайгу в южном направлении до Транссибирской железной дороги, а затем на поезде отправимся в Маньчжурию. До границы отсюда примерно две тысячи километров. Пока мы находимся на советской территории, он использует в наших интересах свои знания языка. А в Маньчжурии понадобятся уже мои знания английского[34]. Мы оба понимали, что это предприятие будет очень сложным и что оно легко может провалиться.
Мы планировали не выходить на дороги и, пока будем находиться в приграничном районе, передвигаться только ночью. Какое-то время будет слишком рано предпринимать попытку к бегству, так как пока мы не можем воспользоваться в своих интересах ненаселенностью данной местности. Мы готовились медленно и тщательно, задумываясь, например, даже о таких вопросах, как что нам понадобится для ловли рыбы. Все нужно было делать, соблюдая строжайшие меры предосторожности, иначе наши планы побега обратятся в ничто.
Мне повезло, и я сумел стать членом бригады латышей. Это важно, так как побег мы планировали прямо с рабочего места. Но, к сожалению, я пробыл в бригаде очень недолго: вот уже несколько дней у меня так болело левое колено, что я едва мог ходить. Появилась опухоль, и теперь боль и опухоль распространилась по всей ноге. Каждый шаг вызывал слезы на глазах. Русская женщина в санчасти сказала, что это цинга. Я не имел ни малейшего представления, что это означает. Заключенные, которые уже прошли через это, говорили, что болезнь вызывается отсутствием витаминов. Ее усугубляет плохое питание и несбалансированная диета.
Мой друг Оскар, который получил работу в лагерной прачечной и теперь работал с Рупрехтом Шолтиссеком, тоже стал жертвой этого азиатского заболевания. У него, как и у меня, сильно распухла нога. В санчасти нет от него лекарств, и нам постоянно говорят одно и то же: «Пей хвою!» Этот напиток готовят из ветвей лиственницы, сибирского хвойного дерева. Мы пьем хвою, но это лишь немногим лучше, чем совсем ничего.
Вот уже несколько дней я оставался на территории лагеря. Каждое движение доставляло мне неописуемую боль, так что, например, дорога в 50 метров до санчасти занимала у меня четверть часа. Никто не возьмет меня к себе в бригаду, так как там я стану обузой. Мне приходится приносить еду, и я способен отправлять естественные надобности, лишь превозмогая чудовищную боль в ноге, которую не могу согнуть. При таких обстоятельствах о побеге не может быть и речи. Но я все равно приду в себя до того времени года, когда побег станет невозможным. Сейчас середина июня, и я должен любой ценой восстановиться до августа. Тот латыш Иван подождет меня. Я ложусь на нары и жду, когда вернется мой товарищ Вольф, который должен появиться с минуты на минуту.