Дальше — тишина…
Виктор еле дождался следующего, второго Таниного появления. Он вообще не ложился тогда спать, а только болтался босиком по мастерской и ждал ее, ждал, ждал… Облачко возникло снова совершенно неожиданно.
— Я думал, ты больше никогда не придешь, — тихо сказал Виктор. — Что ты вчера мне просто показалась, померещилась… Первый и последний раз в жизни… Алешка ничего не заметил.
Облачко покружилось под потолком и остановилось.
— Значит, она была красавица, — задумчиво произнесла Таня. — И ты, наверное, ее любил…
— Ну да, если, конечно, это называется любовью, — без всякого удивления отозвался Крашенинников. — Было, а потом прошло… И колокола уже давно по той любви отзвонили. Как ты думаешь, Танюша, почему я тогда вдруг так скоропалительно женился?
— Ты ведь сам только что объяснил, — сказала Таня и опустилась пониже. — Ты был влюблен…
— Влюблен?! — Виктор скорчил удивленную гримасу. — Я тебя умоляю! Влюблен… Да нет, ерунда! Мало ли что я сдуру брякну! По закону жанра! Хотя девка, конечно, оказалась прикольная. Нужен был кто-то, и ничего больше. Чтобы рядом кто-то болтался… Жест отчаяния… Я просто задал ей вопрос поэта: "Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?" А она взяла и ответила. Вот и все! Почему-то девушка слишком быстро и легко постигла предложенную мной игру в тесты. Вопрос — ответ, вопрос — ответ… Я жил тогда по инерции, не обремененный никакими стремлениями, усилиями и обидами. Впрочем, я до сих пор так живу… Я и женился по инерции. Это страшная сила, чудовищная, я не знаю на Земле ничего более безумного и зловещего, Танюша. Люди по инерции совершают самые трагические поступки и самые жестокие ошибки в своей жизни. Мне очень поплохело без тебя! Выпал в осадок… — Он помолчал. — И все это знали и обо всем догадывались, но делали вид, что у меня все хорошо и прекрасно. Мрак! Просто деваться было некуда от этой массовой догадливости и прозорливости! Какие они все — и Гера, и Алексис, и Татка, и Нина, и их родители! — были умные, тонкие, сообразительные! До тошноты, до отвращения! Мне иногда хотелось самому себе заехать по физиономии, а заодно съездить по уху Герке с Алешкой за эту никому не нужную, бессмысленную, светскую чуткость и осторожность, с которой они со мной обращались, за эту проклятую интеллигентность! Что толку мне было с Оксаниной бесподобной красоты? Одна только радость появилась: Ксения тут же проглотила арбуз… А я очень хотел ребенка.
Таня засмеялась.
— Танюша, — потянулся к ней Виктор, пытаясь обнять легко проплывающее между пальцами, скользящее облачко, — Танюша, скажи, почему у нас с тобой не было детей?
— Странный вопрос! — удивилась Таня. — Ты разве забыл, Витя, что сам всегда этого панически боялся и принимал всяческие меры? — Она снова засмеялась. — А я тебя часто нарочно пугала, что просчиталась и теперь непременно тебе кого-нибудь рожу…
— Господи, какой же я был дурак! — простонал Виктор.
— Ну почему же был? — лукаво поинтересовалась Таня.
— Язва! — отметил Виктор. — Но Ксения обладала одним немаловажным качеством, которое я всегда ценил в женщинах превыше всего: умением промолчать и не задавать лишних вопросов. Момент, Танюша, я сниму трубочку… Кто-то ко мне ужасно рвется. — Он лениво подошел к телефону. — А-а, это ты… я, понимаешь, не сразу врубился. Хочешь меня увидеть? А какой у тебя расклад? Нет, я сегодня до упора… Да пойми ты, кукла: у меня стоит срочная работа! Там конь еще не валялся! Да, это значительно важнее! Только не начинай выяснять отношения! Твое настроение мне по фигу! — Крашенинников раздраженно швырнул трубку. — Видишь ли, Танюша, — медленно сказал он, закуривая, — даже в сказках не всегда бывают счастливые концы: Лиса все-таки съела Колобка, растаяла Снегурочка, рухнул теремок! — Он улыбнулся. — Услышав в первый раз сказку про теремок, двухлетняя Танька заревела, как безумная! Я ее с трудом успокоил. С тех пор выбирал сказки лишь с чудесными развязочками. В них есть свой глубокий и прекрасный смысл, который мы часто недооцениваем и недопонимаем. Дети — куда более чуткие существа.
Когда родилась дочка, Виктор был потрясен, увидев не просто крохотное создание, а уже настоящую, только очень маленькую женщину: с женскими ножками, вытянутыми пальчиками, четко обрисованной талией. Он не подозревал о такой ранней природной точности.
— Давай назовем ее Таней, — предложил он Оксане.
— Ну что ж… — неопределенно согласилась она.
Виктор обрадовался дочке, именно ее он втайне ждал.
— Девочка — это ювелирная работа! — хвастливо заявил он Гере, у которого подрастал сын. — Очень стараться нужно! А парень что? Тяп-ляп — и сляпал!
Снимая на лето для Таньки дачу, Виктор всегда избегал Ярославской дороги. Он вообще не любил площадь трех вокзалов. Оксана воспринимала все совершенно спокойно: мало ли у кого какие странности! Жили в Опалихе, потом в Новом Иерусалиме. С утра до вечера Виктор пропадал с этюдником в лесу. Крашенинников еще в институте сильно увлекался пейзажем и обнаженной натурой.
— Тайное становится явным! — смеялась Татка.
Лучистые, словно светящиеся девичьи и женские тела на его полотнах приводили зрителей, студентов и преподавателей в замешательство и недоумение.
— У Вити волшебная кисть, — позже любила повторять Оксана.
Ее сиреневые глаза и розовые плечики на фоне глухой кирпичной стены потом не раз выставлялись, и, в конце концов, Виктор срочно загнал их за бешеные деньги — Гере было нечем расплатиться за кооператив. Но прославился Крашенинников детским портретом Танюшки, который обошел выставки чуть ли не всего мира, и своим непревзойденным "Жонглером".
Искаженное, смятое, смещенное в застывшей, мертвой улыбке, мелово-бледное лицо жонглера… неестественно вытянутая, слегка размытая, словно колеблющаяся в воздухе тонкая фигура в черном трико и руки на переднем плане — необычно узкие и большие, с удлиненными слабыми пальцами, белые и прозрачные…
Виктор играл и забавлялся размерами, как ребенок с конструктором, составляя из совершенно неподходящих, на первый взгляд, то громоздких, то крохотных деталей вполне определенную и точную по смыслу и содержанию вещь.
Подбрасывал жонглер более чем странные предметы: в воздухе кружились, перекрещиваясь, ножи и кольты, обнаженная красотка в весьма вызывающей позе, грудной орущий ребенок в перевязочках, растрепанная, открывшаяся на лету книга, написанная на кириллице, простыня, джинсы фирмы "Левис", радиоприемник, зеркало, гроздь бананов, котенок, тарелка с бифштексом…
Татка замялась, а Гера начал переминаться с ноги на ногу, впервые увидев "Жонглера". А Венька сел тогда на стул напротив холста и надолго умолк. Вывести его из состояния тупой задумчивости удалось с трудом и очень нескоро.
Затем последовали знаменитые "Базар" и "Цыганята" Крашенинникова.
Торговцев он обожал писать и раньше: их всегда было много в его набросках и этюдах. Но "Базар" вызвал самые разноречивые мнения.
Толстая торговка с мешками и корзиной, где переливались на осеннем солнце золотые яблоки, грязная, в красном платке, с узкими отталкивающими щелочками глаз, широко расставила ноги в сапогах под широченной юбкой.
— Фу! — с отвращением сморщившись, прошептала когда-то Оксана в качестве характеристики новой картины и вдруг быстро исправила саму себя: — Почему, Витя, ее так хочется пожалеть?
— Жалей лучше себя! — буркнул в своем стиле Виктор.
Это его баба… Любимый образ, предмет его грез и мечтаний. При взгляде на нее зрителя словно ударяло, пронзало непонятной, неясной болью, еще очень далекой от прозрения, проникновения в суть и постижения подлинного страдания в этих глазах щелочками, в этих немытых, красных, по-мужицки грубых и шершавых короткопалых широких руках, в этих искривленных зазывающей гримасой тонких губах…
И неловко ступала навстречу зрителю девушка, расположившаяся рядом с толстой торговкой и протягивающая совсем другие яблоки: маленькие, сморщенные, с коричневыми бочками… Юная, с нагловато-откровенным взглядом и некрасиво, неумело двигающаяся, потому что одна нога явно короче другой…
И третья торговка: в нелепой розовой шапке с помпоном и ярко накрашенным, криво и наспех, ртом, лузгающая семечки — шелуха во все стороны! — и что-то говорящая единственному покупателю — старичку с палкой…
И яблоки, яблоки, яблоки… круглые, румяные, гниловатые, одноцветные, пятнистые, с листиками и ветками… Изобилие плодов и корзин, к которым склонилось тонкое, сломанное почти пополам дерево, осыпающее на землю последние листья…
Потом появились "Цыганята".
Черные, заскорузлые от грязи, дерзкие, с привычным нахальством пристающие к прохожим и не просящие и выклянчивающие, а требующие милостыню, босые, полуголые, мальчики и девочки в лохмотьях, с живыми и нехорошими, ярко блестящими глазами… И малыши, спящие прямо на горячем летнем асфальте.
"Цыганят" купил бизнесмен из Штатов. Он долго громко смеялся, глядя на картину, потом поведал на ломаном русском — нам бы так болтать по-английски! — что его в России два раза ограбили, сильно избив, и увез картину за океан. Заплатил в валюте.
Летними полднями в Опалихе Виктор задумчиво изображал березки и осины, не понимая хорошенько своих замыслов. Но очень скоро, почти подряд, появились еще две знаменитые работы Крашенинникова.
"Ночная смена".
Голубой вагон первого поезда метро — пять тридцать пять утра. Они едут с работы домой, отдохнуть до вечера — уставшие, поникшие, сонные жрицы любви, "ночные бабочки" с размытой, расплывшейся косметикой и в мятых дорогостоящих туалетах. Возможно, у девочек впустую, понапрасну прошла ночь, даром только время тратили, старались, завлекали, кокетничали… Модно причесанные головки бессильно клонились на тонкие плечики. Они невероятно устали, вымотались, выдохлись… их никто никуда не повел, не накормил, не напоил, спать не уложил, и совсем ничего не удалось заработать… Завтра или даже сегодня они снова выйдут на работу в ночь…