— Так что давай сворачивай, — лениво, как бы нехотя говорит Цебиков. Но новенький останавливает машину, достает плащ, накидывает его на плечи и выпрыгивает на дорогу. Он долго смотрит на завешанные серой кисеей вершины кораблей, как будто отыскивая там ниточку дороги, топчется на мокрой земле, ковыряет ее носком сапога, потом решительно распахивает дверку и спрашивает:
— Там камни есть?
— Ты все-таки вздумал туда? — спросил Цебиков, сдерживая раздражение. — Не такие пробовали, не ты первый.
Цебиков сказал это, имея в виду прежнего водителя кинопередвижки. Он не помнил случая, чтобы тот пытался взобраться на корабли в ненастье, но ему хотелось верить, что Подкорытов это делал.
— Не дури, — строже сказал Цебиков. — Сворачивай на тройку.
— А картина? Ее ждут на четвертой.
— Посмотрят все, не горит…
— Но ее ждут сегодня. Сегодня, понимаешь? — шофер сказал это таким голосом, что Цебиков с удивлением посмотрел на него. Он увидел широко раскрытые синие глазищи, в которых застыли недоумение («Как ты этого не понимаешь?!») и твердая убежденность в своей правоте. И опять Цебикову показалось, что шофер прочитал в его душе все то, что он давно запрятал в самый укромный уголок. Но на этот раз ему не захотелось язвить. Он отвернулся и пробормотал:
— Не пролезешь — пеняй на себя.
У подножия кораблей новичок вышел из машины, еще раз попробовал дорогу, нахлобучил фуражку. Теперь он не напоминал того легкомысленного лихача, каким видел его Цебиков на ровной дороге. Паренек подтянулся, глаза его смотрели остро, серьезно.
Дождь лил ровно, густо, так что трудно было предположить, когда он кончится — через час или через неделю. Тент позванивал, как туго натянутый бубен. Над капотом стоял густой туманец из водяной пыли. Впереди, заслоняя все небо, поднимались громады кораблей. Дождевые капли залетали в кабину, и Цебиков, спасаясь от них, отвалился на спинку сиденья, полуприкрыл глаза, прислушиваясь к напряженному стону мотора.
Машина с трудом одолела половину перевала, но тут вдруг задрожала, заскользила в сторону. Шофер завертел баранкой, мотор взвыл, но поздно. «Козлик» буксовал. Новичок выключил зажигание, выскочил на дорогу. Цебиков слушал, как он шлепал по грязи, чем-то стучал. Потом водитель, весь измазанный, влез в кабину, нажал на стартер. Дрожа, воняя перегретым маслом, «газик» покарабкался по крутому боку горы. Цебиков глядел в дымчатую пелену дождя. Машина казалась ему небольшой козявкой на великаньем боку, шумливой, но беспомощной. Ему стало зябко, неуютно. Росло раздражение к выскочке-шоферу: из-за него он очутился здесь и неизвестно, когда доберется до заставы. Он кинул взгляд на новичка. По лицу того струился пот, и, резко отрывая руку от руля, он рукавом гимнастерки вытирал капли, размазывая грязь.
«Давай, давай, до перевала еще далеко, — думал Цебиков, — узнаешь, что одного желания в срок доставить кино мало, нужно считаться и с обстоятельствами».
Но вместе с тем он желал и другого: хотелось, чтобы «козлик» перевалил вершину, подбежал к заставе, когда там ждут. И если бы это не он, молодой шофер, а Подкорытов рискнул подняться на корабли, то киномеханик сделал бы все для того, чтобы передвижка покорила перевал.
Вот машина опять заскользила в сторону, задрожала, буксуя, и мотор заглох. Темно-серая стена горы стала еще мрачней. Шофер откинулся на спинку сиденья, устало вытер лицо.
— Перекур.
— Сели? — с иронией спросил Цебиков.
Водитель молча кивнул головой, открыл дверцу и вышел под дождь. Цебиков послушал, как выстукивают полновесные капли по туго натянутому тенту, накинул плащ и вылез из машины.
Дорога как бы врезалась в гору. С обеих сторон высились крутые отвалы, смываемая с них дождем глина вязким слоем покрыла гравий, которым был устлан путь. Машина развернулась поперек дороги, задние колеса попали в такую жижу, что киномеханику ничего не оставалось, как снова ругнуть в душе шофера. Тот, посвистывая, обходил машину, постукивал сапогом по баллонам, как это делают все шоферы на свете.
«Бодрится», — подумал Цебиков.
Дождь не переставал.
«Придется сидеть здесь, пока не подсохнет. И все из-за этого выскочки».
— Послушал я тебя, чудака, да, видать, напрасно, — зло упрекнул он новичка.
Шофер ничего не ответил, только громче засвистел. Пока Цебиков подыскивал слова поядовитей, он вынул лопату и принялся отгребать грязь от задних колес. В лунки, образовавшиеся в глине, тут же набегала жидкая грязь, но парень молча продолжал ковырять лопатой. Молчание его еще сильней разозлило киномеханика, и он, выругавшись, залез в машину. Сквозь шум дождя он угадывал частые жирные шлепки — это водитель кидал грязь. Потом тот, весь мокрый, разгоряченный, влез в кабину, включил мотор, покачал «козлик» взад-вперед и опять выскочил под дождь.
— Сели, так уж не вылезай из кабины, простудишься! — крикнул ему Цебиков и в ответ услышал:
— Иди ты, знаешь куда…
И снова шлеп, шлеп, шлеп…
«Все равно подойдешь, попросишь помощи», — улыбнулся Цебиков. Но шлепки продолжались. Нужно было шоферу сказать одно слово — «помоги», и Цебиков пришел бы на помощь. А самому хватать лопату — это отступление…
Перед одним из перевалов стояли они с Подкорытовым под дождем, вернее, стоял Цебиков, а Подкорытов сидел в кабине, слушая, как уговаривает его киномеханик. Он готов был нести машину на руках, только бы прибыть на заставу вовремя. Он знал, что со всех наблюдательных вышек на заставу уже полетело: «Кинопередвижка!», и даже ощущал то разочарование, которое постигнет ребят, если картина не прибудет. Но Подкорытов остался верен своей натуре. Киномеханик сдался…
Цебиков рывком распахнул дверку, нырнул в дождь, молча отобрал у новенького лопату.
Потом он толкал «газик», уже не увертываясь от грязи, летевшей из-под колес; таскали камни и мостили ими дорогу вдвоем и пробирались вперед; когда «газик» застревал, казалось, основательно, он толкал его плечом, спиной, напрягаясь до красных кругов в глазах. Странно: он не уставал, и когда облепленная грязью машина остановилась на гребне горы-корабля, даже чуть-чуть пожалел, что дальше толкать ее не придется.
— Ну что? — с веселыми искорками в глазах крикнул шофер. — Это дело! Го-го! Корабли-и-и!
По его смеющемуся грязному лицу бежали дождевые струйки, и весь он был измазанный, будто из болота вылез.
— Культуру в массы везем, а тебя вроде черт из рукава вытряхнул. Тоже культура! — захохотал Цебиков, потом спросил: — А как тебя зовут? Понимаешь, даже неудобно…
— Колькой звали.
— Закурим? — зашарил по карманам киномеханик, а когда вытянул раскисшую пачку «Памира», еще сильнее развеселился.
В машине они тоже смеялись, вспоминая эпизоды подъема, и каждому хотелось сказать друг другу приятное.
— Характерец у тебя, — восхищался Цебиков. — Жду, думаю, сейчас попросит помощи. А он ковыряется да сопит, как жук.
— А я думаю: вот, черт, засиделся, разленился. Знал, что вылезешь сам, вот и не просил.
Уже сгущались сумерки, когда «козлик» сполз в котловину. Вершина осталась в темных облаках, а застава встречала машину светящимися сквозь мокрый мрак окнами. У ворот заставы в свет фар выступил неуклюжий в своем дождевике, блестевшем, как рыцарские доспехи, часовой. Долго всматривался в машину, потом повернулся, распахнул ворота и скрылся во дворе. Оттуда донесся зычный радостный голос:
— Ребята, картина! Картина приехала-а-а!
А из казармы, как эхо: «Качать!!!»
Долго не спалось Цебикову. Он вспоминал бурную встречу. Никогда раньше такого не было. Ребята чуть не силой заставили надеть чье-то чистое сухое белье, угощали сигаретами. В душу кралась непонятная тоска, будто что-то потерял безвозвратно. Захотелось перекинуться словом с Колькой, но тот ровно посапывал. Киномеханик не решился потревожить его сон. Пусть спит, устал. Он сделал свое дело.
За окнами заставы горбились в черных сырых сумерках вершины гор, названных кораблями.
Анатолий МарченкоБУХТА ПРОВИДЕНИЯ
Мне приходилось бывать на многих участках нашей границы. Каждый из них по-своему сложен, прекрасен и удивителен.
Чукотка — единственная в своем роде.
Чукотку не сравнить ни с чем.
Нет нужды перечислять, в чем ее неповторимость. Скажу коротко: перед людьми, которые здесь живут и служат, хочется снять шапку.
Хочется учиться у них мужеству и непреклонности.
Подражать их обжигающим улыбкам.
Радоваться их вере в жизнь.
Миниатюрам, посвященным Чукотке и ее людям, я дал название «Бухта Провидения». И не случайно.
Конечно же, Бухта Провидения — это не вся Чукотка, это лишь одна точка на карте.
Но восхищает уже то, что само название далекого поселка как бы спорит с привычной символикой, заключает в себе новый высокий и гордый смысл.
Провидением ли, всевышними силами ли было уготовано Чукотке радостное сегодня и еще более счастливое завтра?
Нет, то иное провидение, иная сила, иная воля.
Державная воля народа.
Несокрушимая сила залпа «Авроры».
Мудрое Провидение партии.
Чукотские звезды…
Когда над Бухтой Провидения не метет ведьма-пурга…
Когда ленивым тяжелым туманам надоедает прятать под собой неласковую землю…
Когда устало умолкает океан…
В такие ночи в недосягаемую высь уходит чистое небо.
Небо с крупными звездами.
Даже в южной ночи они не горят так самоотверженно и так ярко.
Будто знают: земле холодно. И очень хотят ее согреть.
Будто видят: на земле трудятся люди. И очень хотят осветить им пути.
Им, далеким звездам далеких галактик, радостно и весело отвечают звезды земные: огни гиганта — рудника имени Ленина, прииска имени XXII съезда КПСС, огоньки в палатках геологов, в стойбищах оленеводов, на мачтах рыболовных сейнеров.
Огни Анадыря. Лаврентия. Уэлена. Билибино…