— Не надо собака!.. Держи собака!.. — Они кричали истошно, высоко взбросив руки, и синева страха разливалась по их смуглым щекам.
Ни один из них не был Янги.
Хурмат выстрелил в воздух.
Потом все трое сидели, как приказал им Хурмат, лицом к нему, скрестив ноги, уперев локтями в колени поднятые руки, словно совершали намаз. Каждый взмах их ресниц по-прежнему стерегли беспощадный взор Хурмата, автоматное дуло и неизрасходованная злость Альфы.
Текли минуты, текло по небу все более яростное солнце, тяжело текла, не принося покоя, мертвая тишина. Гимнастерка и штаны Хурмата дымились паром, соль жалила тело, босые ступни жег песок. Как яд, просачивалась в ноги, в голову, в сердце усталость. Но еще горше было, что ни один из них не Янги…
Каждый из троих был вдвое старше Хурмата. У двоих — раскосые глаза; у третьего — глубокие, угольные, вскинутые вверх. Один из косых долго кряхтел, покачивался, потом сказал по-русски:
— Отпусти нас, пограничник.
Хурмат молчал: не положено разговаривать с задержанными.
Тогда косой сказал то же самое по-узбекски, потом еще по-каковски-то. Мешая слова трех языков, он бормотал что-то о больших деньгах хорошему солдату, о том, что они пришли не с бедой, а от беды и что они люди мирные.
Хурмат молчал, наведя на него ствол. Нестерпимо чесались подмышки, живот, спина. Косой замолчал. И опять потекла тишина.
— Янги тебя убьет, — вдруг сказал черноокий, ласково глядя на солдата.
И Хурмат понял, что эти люди — люди Янги. Косому он отвечать не хотел; черноокому очень хотелось ответить. Он взглянул на часы, которые шли, несмотря на купание в рассоле: уже двадцать семь минут он ждет Киселькова. Он подумал, что надо еще раз стрелять своим, и тут увидел ястреба, который парил в бледной от зноя выси на распластанных крыльях, высматривая тушканчика. Хурмат выстрелил. У ястреба подломились крылья, и он начал падать все быстрей. И черноокий следил глазами, как несется к земле его маленькое тело.
— Тогда убей Янги, — мягко и тихо сказал он и оглянулся.
И Хурмат понял, что все трое боятся Янги.
Потом, еще минут через десять, из-за бархана вышел Кисельков. Глаза его в черных кругах, ввалились. Пошатываясь, он навел автомат и стал рядом с Хурматом.
— Дай Альфе воды, — сказал Хурмат, с жалостью глядя уголком глаза на спекшийся язык собаки.
И пока Кисельков поил ее, Хурмат думал, можно ли на него положиться: чтобы стянуть с себя хрустящую от соли гимнастерку.
Но тут из-за того же бархана вышли начальник с водителем Сашкой: еще пистолет и автомат. Теперь можно опустить свой автомат, дать отдых изнывающим рукам. Он вытянулся, собираясь доложить: ему было очень стыдно, что он без сапог, которые болтались теперь у Сашки на поясе.
— Ладно, — сказал начальник, положив руку на его плечо. — Скидай робу. Отрядная машина за лиманом, по дороге скажешь. И на заставу — есть, спать.
— Совсем мало спать, — сказал Хурмат и с надеждой посмотрел на начальника. — Янги пойдет сегодня ночью. Я хочу ловить Янги.
Михаил АбрамовЗАКОН ГРАНИЦЫ
Это произошло в тот трудный на границе час, когда ночь еще не кончилась, а утро не наступило.
Притаившись в груде обомшелых камней, Егор Булавин смотрел на тропинки, пересекающие вершину полевого холма. Недалеко от Егора, в канавке, скрытой горькой полынью и колючим татарником, лежал старший наряда ефрейтор Павел Косяк и тоже неотрывно глядел, только не на тропинку, а на опушку темнеющего вдали леса.
Булавин и Косяк пришли сюда в полночь и, не обменявшись ни словом, залегли каждый на своем месте. Егора, еще не втянувшегося в пограничную службу солдата, одолевал сон, намокший плащ стягивал мышцы и казался таким тяжелым, словно был отлит из свинца. Солдат пытался шевелить немеющими руками и ногами, но они плохо подчинялись его воле.
Если бы раньше, когда Егор работал лесорубом на севере, кто-нибудь сказал, что можно устать просто оттого, что лежишь на земле, он искренне расхохотался бы. А теперь в этих угловатых камнях ему было не до смеха. Егор даже подумывал, что без помощи Косяка ему уже не подняться… Эх, с какой бы радостью он снова взял моторную пилу и начал валить смолистые сосны! Уж она-то размяла, разогрела бы руки, вернула бы им силу и удаль!
Томительно тянулось время. Павел Косяк по-прежнему чего-то ждал. Притих, будто его и не было позади, в сырой канаве. Булавин взглянул на автомат и стиснул приклад красной от холода рукой. И опять стал смотреть на перекресток тропинок.
Вдруг солдат чуть не вскрикнул от поразившей его неожиданности. В какой-нибудь сотне метров по бурой картофельной ботве шагали две пары ног — друг за другом, след в след. Шаги широкие, торопливые. Огромные сапожищи то поднимались над ботвой, то приминали ее. Потом ноги исчезли, появились две головы в одинаковых черных кепках. Булавин подал сигнал старшему наряда: постучал ногтем по прикладу автомата — раз… два… три! Раз… два… три!
Косяк подполз в тот же миг, словно он только этого и ждал.
— В чем дело? — шепотом спросил он.
— Видишь головы? — возбужденно показал Булавин на картофельное поле.
— Вижу ноги, — прижимаясь плечом к Егору, ответил Косяк.
— Ну да, то головы, то ноги…
— Туманом скрывает. Вон какое молоко разлилось. Это хорошо, — задумчиво проговорил Косяк. — Для нас будет хорошо…
— Какие огромные… Головы-то будто в облаках плывут.
— Не робей! — Косяк положил руку на спину солдата. — Главное — не робей!
— Бить сразу? — спросил Егор деловито, чувствуя, как свинцовая тяжесть, еще недавно безжалостно давившая его, исчезла, освободила затекшие мышцы.
Косяк строго взглянул на солдата.
— Возьмем живыми, — убежденно сказал он. — Возьмем, если даже начнут отстреливаться. Ясно? Бей выше головы, прижимай огнем к земле… Если пропустим их к стогам сена, окопаются и дадут прикурить. Понял? Ну, Егор, беги…
Булавин вскочил и, держа автомат на изготовку, низко пригибаясь, побежал по полю. Одеревенелые ноги вначале плохо повиновались, подошвы сапог скользили по раздавленной ботве. С трудом давался каждый шаг, сердце часто стучало, щеки полыхали жаром. Егору казалось, что бежит он слишком медленно, не так, как требуется, что он отстанет от Косяка, не сможет помочь ему в решающую минуту…
Слева хлестнула автоматная очередь. Влажный воздух подхватил звуки выстрелов и гулко, с пронзительным свистом понес их над сумрачными полями. Пули пропели в тумане совсем рядом. Зазвенело в ушах. Егор вздрогнул, метнулся в сторону. Он заметил, как бежавший впереди Косяк упал на землю, потерялся из виду. Булавин остановился, соображая, что же делать? Затем, припав на колени, прижал приклад автомата к плечу, готовясь ко всему, что может произойти в этом проклятом тумане. На верхушке холма мелькнули два темных пятна, и он резанул повыше их длинной очередью. Темные пятна исчезли, но Егор не знал, убил он нарушителей или они залегли, притаились.
Тревожная тишина продолжалась несколько минут. Затем снова застрочил автомат, и почти одновременно с ним раздался голос. Он приказал Егору подползать ближе. Сбросив тяжелый, задубелый плащ, Булавин упал в борозду и, упираясь локтями, пополз на голос товарища.
Туман редел и сползал в низину. Постепенно вершина холма обнажилась. Это обрадовало Косяка, он сильно и зло крикнул:
— Сдавайтесь, если хотите жить!
В ответ нарушители швырнули гранату. Осколки ее не задели пограничников.
Обтерев с разгоряченного лица комки грязи, Булавин гневно сказал:
— Тоже могу угостить…
— Успокойся! — приказал Косяк. — Гляди в оба. Поднимут руку — бей по руке, но голову целой оставь…
Спокойствие Косяка передалось Егору. Он и не подозревал, что этот высокий черноглазый плясун и гармонист может иметь такое самообладание. Отдышавшись, Егор спросил:
— Что будем делать?
— Ничего! — сухо ответил Косяк. — Лежи и жди… Момент настанет, тогда прикажу…
Поднявшийся ветерок унес остатки тумана с вершины холма на предпольную луговину, где седые клочья долго еще качались и клубились на ольховых зарослях. Пограничники и нарушители лежали, прижавшись к земле, не спуская друг с друга настороженных глаз. Ждали — кто первым не выдержит, ошибется, сделает неверный шаг…
Над полем стояла тягостная тишина. Егор чувствовал, как по его вспотевшей спине бегут мурашки. Это было хуже, чем во время перестрелки.
Павел бросил в Егора комок земли и озабоченно зашептал:
— Смотри, еще один. Вот, дьявол, уйдет в лес! Держи, Булавин, этих, — сказал Косяк. — Не давай им подняться, а я…
— Разреши, я догоню. Я легче, — порывисто проговорил Егор. — Не бойся, справлюсь!
Булавин скатился с холма. Косяк видел, как он сбросил на ходу ватную куртку, тяжелые, с налипшей грязью сапоги и, часто работая локтями, кинулся к лесу.
Те двое, что лежали в картофельных бороздах, не увидели пограничника, не сделали по нему ни одного выстрела. Косяк для острастки резанул над их головами длинной очередью, да так низко, что пули сорвали верхушки ботвы. И опять стало тихо…
Егор не заметил, как перемахнул поле и луговину. Ноги его уже заплетались в высокой мочалистой траве, по лицу хлестали голые ветки ивняка и лещины, а он бежал и бежал…
Дальше от опушки лес стал глухим и мрачным. Деревья плотно сдвинулись друг к другу, заслонив серое предрассветное небо. Откидывая в стороны сучья ельника, солдат неустрашимо бежал в глубь леса. Несколько раз он видел в просветах деревьев широкую, в черной куртке спину и вскидывал автомат.
Не приходилось еще Егору преследовать врага, не знал он, как трудно это и опасно. Только безотказность и меткость автомата, в который он верил, давали ему силу и храбрость. Он шел, не останавливаясь, смотрел вперед до боли в глазах, но широкая спина в черной куртке куда-то исчезла, будто провалилась в землю.
Продравшись через заросли можжевельника, Булавин поднялся на цыпочки, выискивая пропавшего в лесу человека, но ничего не видел. В его возбужденных, с расширившимися зрачками глазах только рябили необыкновенно яркие полосы и пятна. Первые заморозки осенних ночей щедро выкрасили осоку, телорез и багульник в желтые, бурые, коричневые цвета, беспорядочно смешали их в огромный пестрый ковер.