Альберт схватил ее за руку и забрал сигарету:
– Не порти хорошее курево.
У нее защипало в глазах. Как же так? Только что она была истинной немкой, а теперь вдруг снова глупая девчонка.
Альберт повернул ладони тыльными сторонами вверх, показал ей:
– Видишь?
Фрида смотрела, не понимая.
– Что ты видишь?
Он придвинулся ближе, чтобы она могла рассмотреть кожу, костяшки, ногти. Фрида молчала, боясь сказать что-нибудь не то. Уж лучше ничего не говорить – больше шансов угодить. Здесь, в доме, Альберт изменился: внимательный и заботливый молодой человек стал кем-то другим, более твердым и напористым. Словно наружу проглянула истинная суть.
– Видишь ногти?
Как и у нее, ногти у него были черные от грязи руин. Ногтем большого пальца он выковырнул кусочек грязи из-под ногтя среднего и показал ей: слипшиеся частицы пепла и пыли.
– Пыль нашего города. Пепел наших людей. Посмотри. Здесь. – Альберт выковырнул еще немного грязи. – Это осталось от юной немецкой девушки. Видишь? – Он растер по ладони «останки юной немецкой девушки», поднес ладонь ко рту, слизнул и проглотил. Потом наскреб еще грязи и протянул ладонь Фриде. – Пепел невинных немецких детей, которые никогда не узнают то, что знаем мы, и никогда не увидят то, что видим мы.
Фрида взяла его руку, слизала «пепел невинных немецких детей» и приняла их в себя. Альберт взял ее руки. Раскрыл ладони. Пробежал пальцем по мягкой белой коже – от запястья до локтя и назад.
– Калеча себя, Германии не поможешь. Живя, где живешь, можешь принести пользу… делу. Нам нужны вещи, которые можно продать на черном рынке. Сигареты, медикаменты, ювелирные украшения, одежда. Все ценное, что можно продать. Поможешь?
Она кивнула.
– Кому нам?
– Сопротивлению. Ты познакомишься с ними.
– Вас много?
Альберт вдруг взял ее за подбородок и поцеловал, протолкнув язык между ее губ, она ощутила резкий вкус грязи. Ее и раньше целовали – в душном домике летнего лагеря, где Гитлерюгенд и Юнгмедельбунд жили вместе: власти поощряли подростков искать «благотворную радость бытия», но там было другое. Тот, совавший в нее свои пальцы, был мальчишкой, а его приятели, наблюдавшие за ними, вообще не испытывали никаких чувств. В сравнении с ним Альберт был мужчиной.
– Ты должна узнать кое-что о полковнике. Если он комендант, ему многое известно.
Фрида снова кивнула.
После этого поцелуя она, если бы он попросил, пошла бы даже в русскую зону.
Альберт притянул ее к себе.
– Никому обо мне не говори. Понятно? – Он сжал ее так, что стало больно. Фрида даже испугалась.
– Да.
– Меня нет. Повтори!
– Тебя нет.
Альберт отпустил ее, улыбнулся.
– Хорошо. – Он прошел к висевшей на спинке кресла куртке и достал из кармана что-то, похожее на склянку с таблетками. Вытряхнул одну, проглотил, запил водой. Прошелся по комнате. Сел на подлокотник кресла. Его как будто трясло. От недавнего самообладания ничего не осталось.
– Зачем ты принимаешь таблетки?
– Помогает бодрствовать.
Теперь он казался другим, испуганным и больным мальчишкой. Фриде стало не по себе – она уже привыкла к сильному и отчаянному мужчине. Внутри нее нарастало какое-то странное чувство.
Фрида коснулась его лица, погладила по щеке, как делала мама, когда она не могла уснуть из-за воя бомбардировщиков и страха сгореть заживо во сне. «Что, если я умру посреди сна?» – спрашивала она, и мать всегда отвечала: «Они ничего тебе не сделают».
Теперь то же самое шептали ее губы:
– Они ничего тебе не сделают.
Альберт вздрогнул, как вздрагивает живое существо, не знавшее и не понимающее таких прикосновений. Она погладила его еще раз и еще, а потом он отстранился и пробормотал, что ему надо смыть пыль. Что бы ни терзало Альберта, приручить его одним лишь прикосновением было невозможно.
Морганы сидели перед камином в холле и играли в криббидж, когда на лестнице появился герр Люберт. За ним, отстав на пару шагов, неохотно тащилась Фрида.
– Прошу извинить за вторжение, – сказал Люберт, лицо его было непривычно сурово.
Льюис поднялся:
– Герр Люберт. Мы как раз говорили… говорили… – не так ли, дорогая? – что вы должны как-нибудь составить нам компанию… поиграть и, может быть, посмотреть кино. У вас все хорошо?
Люберт кивнул и остановился, поджидая дочь. Она тоже остановилась за спиной у отца, так что ему пришлось повернуться.
– Мы пришли… Фрида пришла… извиниться.
Рэйчел перевела взгляд на девочку. Та стояла, потупив глаза, уронив одну руку, а другой нервно почесывая локоть.
– За что? – спросил Льюис.
– За это. – Люберт протянул голову Катберта.
– Вы ее нашли! – воскликнул Эдмунд.
– Фрида? – Люберт посторонился, давая слово дочери.
Последовала мучительная пауза. Рэйчел уже хотела сказать, что это неважно – что бы там ни случилось, но тут Фрида подала голос.
– Es tut mir leid, – едва слышно пробормотала она.
– По-английски! – рявкнул Люберт, державшийся принужденно.
– Извините, – сказала Фрида.
Сам факт того, что девочка говорит по-английски, и говорит хорошо, стал для Рэйчел откровением.
– Спасибо, что сказала это.
– Теперь Эдмунду, – потребовал Люберт.
– Извини. – Фрида посмотрела на Эдмунда.
– Все в порядке. Это ерунда.
– При всем уважении, Эдмунд, это не ерунда. – Герр Люберт протянул голову Катберта: – Это твое.
– Er gehort mir![34] – крикнула Фрида и, развернувшись, умчалась вверх по лестнице.
– Komm sofort zuriick![35] – крикнул вслед дочери герр Люберт.
Всем показалось, что он бросится за ней, но тут вмешалась Рэйчел:
– Герр Люберт, пожалуйста. С нее достаточно. Извинения приняты.
– Ox! – Люберт в отчаянии всплеснул руками. – Моя дочь… ее переполняют гнев и злоба. Я… прошу прощения.
– Герр Люберт. Я… мы… мы все ценим и принимаем извинения Фриды, – вступил Льюис. – Ей труднее, чем кому-либо.
– Такая беда… Может быть, нам лучше уехать… пожить у моей свояченицы в Киле.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо заявила Рэйчел. – Будьте любезны, дайте это мне. – Она протянула руку, и Люберт отдал отрубленную голову. – Я сама пришью.
Люберт поклонился:
– Благодарю вас. – Он повернулся к Льюису и, сам того не желая, щелкнул каблуками. – Полковник. Примите мои извинения. Обещаю, ничего подобного больше не повторится. [36]
6
– Тебе нравятся мои волосы? Только честно.
– Да.
– И ты не думаешь, что я похожа на пуделя?
– Нет, тебе идет.
– М-м. Что это значит, Рэйчел Морган? Звучит как сомнительный комплимент. Считаешь меня избалованной коровой? Неважно. Моя парикмахерша, Рената, говорит, что это самая модная сейчас стрижка. Под Кэтрин Хепберн. У нее ужасные зубы, и она вечно распевает модные американские песенки, да еще с таким смешным произношением, но по части укладки и бигуди она просто виртуоз. Обязательно попробуй.
– Думаешь, стоит?
Сьюзен Бернэм остановилась и с картинным раздражением уставилась на Рэйчел:
– Разумеется, думаю. Посмотри на себя – прямо-таки неухоженный сад. Ты даже не стараешься показать себя с лучшей стороны. И не забывай, что у тебя есть соперницы. В этом городе женщин вдвое больше, чем мужчин. Нам нужно защитить наших мужчин от них самих. Не дать им смотреть на сторону!
Тут миссис Бернэм сексуально козырнула, и Рэйчел услышала странный звук, какое-то злобное кудахтанье, совсем не похожее на смех, из-за которого Льюис, по его собственному признанию, и влюбился в нее.
Куда искренней Рэйчел смеялась во время двадцатиминутной поездки в магазин военно-торговой службы в центре Гамбурга. Они расположились на заднем сиденье пучеглазой, похожей на жука машины миссис Бернэм, нового «фольксвагена». Все вокруг, казалось, ездили только на машинах этой марки, и немцы даже прозвали проворный автомобильчик «колесами оккупации». Комфорта в них было не больше, чем на церковной скамье, шума не меньше, чем от биплана, так что пассажиркам приходилось перекрикивать стрекот мотора, но все равно обе улыбались.
Поездка больше напоминала экспедицию, чем вылазку за покупками. Сьюзен Бернэм сыпала шуточками («Чудная малютка, похожа на божью коровку, но мне нравится» – о машине; «Мы как кролики» – об интимных деталях супружеской жизни) и только что не описывала непосредственно сексуальный акт. «Не знаю, в чем дело, но здесь определенно какой-то особенный воздух. А ты разве не чувствуешь? Здесь и ощущаешь себя по-другому, как будто нам все дозволено. Свобода». При всей вульгарности миссис Бернэм Рэйчел радовалась ее компании. Дерзкая – да, наглая – да, но и добрая, великодушная. Распутная – да, но и откровенная, искренняя. И кстати, говорила она только то, о чем другие думали. Миссис Бернэм, может, и намеревалась вскарабкаться по социальной лестнице, но, похоже, в любой момент могла эту лестницу оттолкнуть. И она никогда ничего не упускала.
– Ну а вы как? Наверстываете упущенное?
Рэйчел бросила взгляд на водителя, парня немногим старше Майкла, с такими же вихрами, как у ее покойного сына. У бедняги, наверное, уже уши пылают под шоферской фуражкой.
– Насчет Эриха не беспокойся. Он ничего не понимает. Верно, Эрих?
– Bitte, фрау Бернэм?
– Ничего.
Перегнувшись через Рэйчел, чтобы видеть себя в боковое зеркало, и придавив ее своей внушительной грудью, миссис Бернэм принялась подкрашивать губы. Эрих посмотрел в зеркало и поспешно отвел глаза; руки на руле едва заметно дрогнули.
– Так что? Как у вас?
– Доложить не о чем.
– Нет уж, Рэйчел Морган. Так не пойдет. Тетушка Сьюзен должна знать.
– Нет, правда…
– Что? Ничего?
– В общем, да, ничего. А как у вас обстоят дела с прислугой?