Часы тикали, и тиканье уже звучало как надоедливое «Ке-ниг, Ке-ниг, Ке-ниг». Через несколько минут Эдмунд отложил книгу и подошел к окну.
– Ке-ниг, Ке-ниг, Ке-ниг – где же ты?
Учителя все не было, но на подъездную дорожку свернул отцовский «мерседес», черный корабль, рассекающий антарктические льды. Отец никогда не приезжал домой днем, он исчезал перед завтраком и возвращался уже затемно. Почему сегодня так рано? Может, подобрал герра Кенига по дороге?
Но отец вышел из машины один. Наклонился. Достал портфель и папку. А потом повел себя как-то странно: вместо того чтобы пойти прямо к крыльцу, остановился и посмотрел на дом, словно обдумывая какое-то важное дело. Вот он глубоко вдохнул, выдохнул, выпустив облачко пара, медленно поднялся по ступенькам и вошел через переднюю дверь. Каблуки его были подбиты железными набойками, и шаги звучали громко и четко. Эдмунд бросил взгляд на сумку с добычей, но прятать ее было слишком поздно. Отец уже стоял в дверях.
– Привет, Эд.
– Привет, пап.
Отец улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз. Он закрыл за собой дверь, прошел и опустился на стул герра Кенига. Наклонился вперед, к сыну, закурил, выпустил дым. Все его движения были точными и четкими, но, отработанные повторением, не требовали, казалось, ни малейших усилий. Эдмунд подмечал все: как он прикусывает верхнюю губу сразу после выдоха, как потирает тыльную сторону ладони, не придерживая сигарету большим пальцем. Наблюдать за отцом было интереснее, а подражать ему легче, чем маме, более сложной и переменчивой. Но сегодня отец выглядел серьезнее обычного. Неужели что-то заподозрил? Отец редко выказывал гнев, а поскольку подолгу отсутствовал и воспитанием Эдмунда занималась почти исключительно мать, мальчик не мог припомнить ни одного случая, когда бы отец выговаривал ему за что-то. И все же сегодня Эдмунд не сомневался – его ждет нагоняй.
– У тебя все в порядке? – спросил отец.
Эдмунд кивнул.
– Хорошо. Это хорошо.
Отец не выглядел сердитым, скорее человеком, который готовится к трудному разговору. Эдмунду вдруг вспомнился тот день, когда отец, после смерти Майкла, усадил его «немножко поговорить». Разговор проходил примерно так:
– У тебя все в порядке?
Кивок.
– Хорошо. Это хорошо. Ну… если захочешь… если тебе понадобится поговорить о… чем-нибудь… дай мне знать.
Кивок. И это все.
Сейчас отец смотрел на него почти так же.
– Боюсь, герр Кениг сегодня не придет. Он вообще больше не придет. У него неприятности.
– Это я виноват… – выпалил Эдмунд.
– В чем?
– Я сказал, что ему надо уехать в Америку.
Отец посмотрел на него озадаченно.
– Я… хотел ему помочь. Начать новую жизнь.
Четыре сотни сигарет стремительно обращались в ком вины великанских размеров, который грозил либо прожечь сумку, либо сделать ее прозрачной. Отец перехватил его взгляд.
– В сумке что-то есть? Для герра Кенига?
Эдмунд кивнул.
Льюис наклонился, щуря глаза от дыма оставшейся во рту сигареты, и открыл сумку.
– Мама сказала, что ты стараешься меньше курить. Я подумал, что тебе столько не понадобится.
Льюис осмотрел добычу.
– А я-то удивлялся, куда они деваются.
– Ему нужно было четыреста штук, чтобы получить Persilschein.
– Четыреста?
– Четыреста за Persilschein. Двести за разрешение на проезд. Пятьсот за велосипед.
– Откуда ты все это знаешь, Эд? – удивился отец.
– От… своих друзей. Тех, что за лугом. Детей-Без-Матери.
– Им ты тоже «помогал»?
От стыда Эдмунд опустил голову и едва слышно прошептал «да». За последние два месяца регулярных взносов он, должно быть, передал Ози десятки пачек.
– Я просто делал то, что делаешь ты.
Льюис загасил окурок в ониксовой пепельнице.
– Делиться – это хорошо. Но красть – нет. Даже если стараешься помочь людям, это не лучший способ. Ты должен был спросить у меня.
Эдмунд кивнул, придавленный печальной тяжестью отцовского разочарования, и скреб ноготь, пытаясь сдержаться, не дать воли чувствам. Чтобы не заплакать, он не смотрел на отца. Плакать нельзя.
– Как бы то ни было, хорошо, что ты не отдал их герру Кенигу. Он оказался не тем, кем мы его считали.
Не директором школы. Он служил в нацистской полиции.
– Но он же не мог воевать. У него слабая грудь. Я сам слышал, как он хрипел. Все время, на всех уроках. И ему не нравился Гитлер. Он даже говорить о нем не хотел.
– Да.
– Но… Не понимаю. Ты уверен? Он не казался плохим человеком.
– Не всегда о книге можно судить по обложке, Эд. Иногда… плохое в человеке… спрятано глубоко внутри.
Что-то сжалось в груди. Какие бы мерзкие преступления ни совершил учитель, Эду стало грустно от мысли, что он больше никогда не увидит герра Кенига, что тому так и не удастся начать новую жизнь в Висконсине. Это даже хуже, чем быть обманутым.
– Что с ним будет?
Отец почесал тыльную сторону ладони.
– Скорее всего, отправят в тюрьму.
Кекс и стакан с молоком – две сиротки. Кениг никогда уже не выпьет и не съест их. Эдмунд нервно теребил обложку «Путешествий Гулливера».
– Так ты Остроконечник или Тупоконечник? – спросил отец.
Эдмунд пожал плечами. Он понял, что отец имеет в виду войну в книжке, – там один народ разбивал вареные яйца с тупого конца, а другой с острого, – но не мог ответить в тон, шутливо. Не мог.
– Я подумал, мы могли бы попросить герра Люберта помочь тебе с уроками. По крайней мере, пока не найдем замену.
Эдмунд старательно прокручивал в памяти все свои встречи с Кенигом, припоминая каждый миг, пытаясь обнаружить упущенные им признаки, чтобы заново оценить учителя в свете страшного открытия.
– Он совсем не казался плохим.
– Я тоже считал его хорошим человеком. Поверил на слово. И ошибся. Но это не значит, что ты не должен верить людям. Порой, чтобы помочь людям, им приходится доверять. Даже если они предают это доверие.
– Прости, что взял сигареты.
Отец кивнул.
– Что ты будешь с ними делать? – спросил Эдмунд.
– Ну, я мог бы их выкурить.
Эдмунд не сводил глаз с сумки.
– А можно я… отдам их своим друзьям? Им нужнее, они обменивают их на еду.
– Они должны получать еду в лагере. Где живут твои друзья?
– Точно не знаю. То там, то сям.
– Сироты?
Эдмунд кивнул.
– А сколько их там? – Отец вроде бы и не сердился, просто расспрашивал.
– Шестеро или семеро.
Отец долго глядел на сумку. Покачал ногой, как делал, когда обдумывал что-то, потом подтолкнул сумку по полу к Эдмунду:
– Только смотри, чтобы не потратили их все сразу.
Рэйчел подписывала последнюю карточку, когда в столовую вошел Льюис. Красивым плавным почерком она написала имя – майор Бернэм, – закрыла карточку и положила на соседний стул.
– Ну, что скажешь?
– Красиво, – ответил Льюис. – Тебе так идет.
– Я имела в виду стол – но… спасибо. – Она поправила локоны. – Задала Ренате работы. Попросила сделать прическу Хайке. А потом еще и Фриде. Хотя Фриду пришлось уговаривать.
– Герр Люберт должен быть признателен.
– Да.
– Такие вещи помогают. Уверен, Фрида будет это помнить.
Наблюдая за тем, как Рената положила ладони на плечи девушки, как отвлекла ее мягкими словами и только потом расплела тугие косы и расчесала длинные, до пояса, волосы, Рэйчел расчувствовалась.
– Так, так. Что у нас тут?
– Вот. – Рэйчел отступила от стола.
Льюис окинул его взглядом. Стол был накрыт на восьмерых и сервирован как положено: серовато-зеленый веджвудский обеденный сервиз, любезно предоставленный Вооруженными силами Его Величества; серебряный канделябр, принадлежавший его матери (единственное имеющееся у них фамильное серебро); салфетки с изображением достопримечательностей Лондона и свинцовый хрусталь Люберта, безусловное украшение всего этого парада. Какие тосты произносились с этими бокалами? Какие полные надежд лица отражались в их гранях? Радовало то, что Рэйчел вернулась к своей былой практике разрисовывать именные карточки: женские – цветочным орнаментом, мужские – скрещенными мечами или ружьями.
– Выглядит великолепно. – Льюис постарался отогнать мысль о том, что всего в нескольких милях отсюда люди едва ли не умирают от голода. Кроме того, прием был отчасти его идеей, вызовом Рэйчел – и она его приняла. У нее появилось дело, она ожила, и Льюис, наблюдая за ней, испытывал прежнее приятное возбуждение.
– Сьюзен настаивает на том, чтобы сидеть рядом с тобой, поэтому, для симметрии, я сяду рядом с майором Бернэмом. Миссис Элиот посажу в середине, рядом с твоим капитаном Томпсоном, с другой стороны от майора. Как думаешь, они поладят?
– Еще как.
– Ты ведь не станешь с ним спорить? Сьюзен говорит, вы еще не встречались с глазу на глаз.
– Я буду паинькой.
– Можешь говорить о чем угодно – о крикете, о погоде, даже о политике. Только не о работе. Пожалуйста, Лью? Ради меня?
Было в ней что-то новое. После той метели она приняла на себя роль хозяйки дома. Прислуга слушалась ее беспрекословно – оно и к лучшему. Она ходила на утренний кофе с «Командой», как называли себя женщины, познакомившиеся на «Эмпайр Халладейл». И снова эти нежные словечки…
– Так? Нет, не так. – Рэйчел начала раскладывать карточки на тарелки, но на полпути остановилась. – Карточки должны быть на тарелках или на салфетках?
– Неважно. Никто и слова не скажет.
– Это как раз те вещи, которые полагается знать жене губернатора. Селия непременно что-нибудь брякнет. За что это она тут недавно критиковала меня? Ах да. Я сказала: «Прошу прощения?» А она: «что?», а не «прошу прощения». – Рэйчел передразнила зычное фырканье миссис Томпсон. – И еще что-то насчет подачи зелени на обед. Не зелень, говорит, а овощи, моя дорогая.
Рэйчел вернулась, перекладывая именные карточки с тарелок на салфетки. Льюис переложил свою карточку на салфетку, отметив, что жена выбрала его любимые – с вышитыми войсками на Мэлле. Он открыл карточку – изящно вычерченные скрещенные ружья.